Как гоголь писал книги

ВикиЧтение

Однажды Гоголь… Рассказы из жизни писателя
Воропаев Владимир Алексеевич

Писать поэму Гоголь закончил ещё в 1841-м. Дальше шла уже чистовая подготовка к изданию. «Мёртвые души» смущали всех уже одним только названием! «Не может быть мёртвых душ!» — говорили Гоголю со всех сторон. Издатель Михаил Петрович Погодин с негодованием писал Николаю Васильевичу: «Мёртвых душ в русском языке нет, есть души ревизские, приписанные, убылые, прибылые».

После издания культурная общественность тоже не унималась. По мнению злопыхателей и сочувствующих, не могло быть в тексте сколько-нибудь образованного человека не только «мёртвых душ», но и, например, «русских мужиков» (каким же ещё мужикам быть в России, немецким?).

Гоголь напугал критиков своим новаторством до такой степени, что они специально пытались высмеять его, не гнушаясь передёргивания, приписывая ключнице, колющей сахар на куски, женские руки вместо жёстких, как написано в поэме.

Но что было Гоголю до того? Уже в училище, будучи щуплым и болезненным школяром, он довёл своего мнительного товарища до нервного срыва, убедив, что у того «бычачьи глаза». Что могли сделать Николаю Васильевичу безнадёжно отставшие от него «румяные критики»?

Гоголь и гоголь-моголь

Работа над романом (изначально Гоголь задумывал написать роман) началась 7 октября 1835 года, о чём он сообщил Александру Сергеевичу Пушкину в письме, предполагая, что произведение получится весьма длинным и достаточно смешным. Спустя шесть с половиной лет, когда оно будет готово, солнце русской поэзии скажет: «Боже, как грустна Россия!»

Но пока работа продолжается. Гоголь пишет роман, постепенно превращающийся в поэму, в России, в Швейцарии, в Риме.

Известно, что Николай Васильевич постепенно усложнял своё произведение, поднимал планку для самого себя всё выше и выше. Из идеи написать нечто о мошеннике, который скупает списки умерших крестьян и хочет получить кредит, сдав их в залог, постепенно рождается русская «Божественная комедия». Писатель замышлял свою поэму именно как подобие произведения Данте — современную эпопею о восхождении человека к добру. «Ад», «Чистилище» и «Рай» должны были стать прообразами трёх книг поэмы Гоголя.

И первый том «Мёртвых душ» становится путешествием по аду, который населяют чиновники, помещики, крестьяне. Этот ад тесно переплетается с русской действительностью.

В последней главе Гоголь пишет: «Русь! Русь! Вижу тебя из моего чудного, прекрасного далёка…» Это «прекрасное далёко» было в Риме, где писатель пил много минеральной воды, пристрастился к макаронам с тёртым сыром, варил козье молоко с ромом, называя этот напиток гоголем-моголем, и приговаривал: «Гоголь любит гоголь-моголь!»

Русь издалека

Он объяснял, почему пишет про русский ад с расстояния. В письме поэту и критику Петру Плетнёву Гоголь обмолвился: «Только там она (Россия, – пишет примечание филолог-гоголевед Юрий Манн) предстоит мне вся, во всей своей громаде». Он смотрел на страну со стороны.

За это он тоже получил от критиков. «Непатриотично!» — упрекали они Гоголя, припоминая всю грязь, описанную в поэме. Этот упрёк они адресовали Николаю Васильевичу, который писал об увиденных Чичиковым из брички бабах с толстыми лицами и перевязанными грудями, которые смотрели из верхних окон изб, а из нижних глядел телёнок или показывала свою слепую морду какая-нибудь свинья. «Это поэзия нашей страны. Другой у нас нет», — объясняет Гоголь.

Однако на стороне Николая Васильевича оказалось достаточно влиятельных людей. Тот же Александр Пушкин, Виссарион Белинский. Поклонников у таланта Николая Васильевича было немало, но были и те, кого поэма не особо тронула. Придворная фрейлина Александра Смирнова-Россет пересказала как-то мнение о Гоголе Николая I: «Я ему напомнила о Гоголе, он был благосклонен. «У него есть много таланту драматического, но я не прощаю ему выражения и обороты слишком грубые и низкие». – «Читали вы «Мёртвые души»?» – спросила я. «Да разве они его? Я думал, что это Сологуба».

Три тома

Поэма «Мёртвые души» – произведение со множеством лирических отступлений, посвящённых жадности, чревоугодию, праздности, прочим порокам и одновременно размышлениями о судьбе России – оказалась незаконченной.

Гоголь планировал написать три тома, но поставил перед собой невыполнимую задачу. Оказался заложником того, что уже сделал. Он хотел провести своих героев через чистилище и вывести в рай.

Но был бы от этого толк? Характер того же Чичикова сформировался ещё в детстве. Это подхалим, приобретатель, беспринципный тип, лишь одетый с лоском. Его, как Люцифера, окружает зловоние слуг. И со службы в таможне он вылетел, должно думать, не за правду. Теперь же он едет по России и собирает души, чтобы наполнить ими некое имение в Херсонской губернии, а потом сдать их вместе с землёй в попечительский совет и купить уже настоящих крепостных. Чичиков жаждет именно такого воскрешения, а не очищения. И автор с этим ничего не смог поделать.

Второй том «Мёртвых душ», по «литературной легенде», ранним утром 12 февраля 1852 года отправился в огонь с рук писателя. То ли он сделал это сознательно, то ли перепутал начисто переписанное с черновиками. Сохранились лишь отрывки, отдельные главы. О третьем томе до нас вообще дошли только отрывочные сведения.

                                    
                                          
Великий русский писатель.
Родился в местечке Великие Сорочинцы Миргородского уезда Полтавской губернии, в семье помещика. Детские годы Гоголь провел в имении родителей Васильевке (другое название - Яновщина). Культурным центром края являлись Кибинцы, имение Д. П. Трощинского, дальнего их родственника, отец Гоголя исполнял у него обязанности секретаря. В Кибинцах находилась большая библиотека, существовал домашний театр, для которого отец Гоголя писал комедии, будучи также его актером и дирижером.
В мае 1821 г. поступил в гимназию высших наук в Нежине. Здесь он занимается живописью, участвует в спектаклях. Пробует себя и в различных литературных жанрах (пишет элегические стихотворения, трагедии, историческую поэму, повесть). Тогда же пишет сатиру «Нечто о Нежине, или Дуракам закон не писан» (не сохранилась). Однако он мечтает о юридической карьере.
Окончив гимназию в 1828 г., Гоголь в декабре вместе с другим выпускником А.С. Данилевским едет в Петербург', где делает первые литературные пробы: в начале 1829 г. появляется стихотворение «Италия», печатает «Ганц Кюхельгартен» (под псевдонимом «В. Алов»).
В конце 1829 г. ему удается определиться на службу в Департамент государственного хозяйства и публичных зданий Министерства внутренних дел. В этот период выходят в свет «Вечера на хуторе близ Диканьки», «Нос», «Тарас Бульба».
Осенью 1835 г. он принимается за написание «Ревизора», сюжет которого подсказан был Пушкиным; работа продвигалась столь успешно, что премьера пьесы состоялась весной 1836 г. на сцене Александрийского театра.
В июне 1836 г. Гоголь уезжает из Петербурга в Германию (в общей сложности он прожил за границей около 12 лет). Конец лета и осень проводит в Швейцарии, где принимается за продолжение «Мертвых душ». Сюжет был также подсказан Пушкиным.
В ноябре 1836 г. Гоголь в Париже знакомится с А. Мицкевичем. В Риме получает потрясшее его известие о гибели Пушкина. В мае 1842 г. «Похождения Чичикова, или Мертвые души» вышли в свет. Трехлетие (1842-1845 гг.), последовавшее после отъезда писателя за границу - период напряженной и трудной работы над вторым томом «Мертвых душ».
В начале 1845 г. у Гоголя появляются признаки душевного кризиса, и в состоянии резкого обострения болезни он сжигает рукопись второго тома, над которым продолжит работать спустя некоторое время.
В апреле 1848 г., после паломничества в Святую землю, Гоголь окончательно возвращается в Россию, где большую часть времени проводит в Москве, бывает наездами в Петербурге, а также в родных местах - в Малороссии. Весной 1850 г. Гоголь предпринимает первую и последнюю попытку устроить свою семейную жизнь -делает предложение А.М. Виельгорской, но получает отказ.
1 января 1852 г. Гоголь сообщает Арнольди, что второй том «совершенно окончен». Но в последних числах месяца обнаружились признаки нового кризиса, толчком к которому послужила смерть Е. М. Хомяковой, сестры Н. М. Языкова, человека, духовно близкого Гоголю.
7 февраля Гоголь исповедуется и причащается, а в ночь с 11 на 12 февраля сжигает беловую рукопись второго тома (сохранилось в неполном виде лишь пять глав). 21 февраля утром Гоголь умер в своей последней квартире в доме Талызина в Москве. Похороны писателя состоялись при огромном стечении народа на кладбище Свято-Данилова монастыря, а в 1931 г. останки Гоголя были перезахоронены на Новодевичьем кладбище. 
                                  

Коллега, которого я попросил ознакомиться с текстом своего доклада на очередных Гоголевских чтениях, сразу же «споткнулся» о формулировку темы: не странно ли звучит поставленный вопрос? Разве речь идет не о классике русской литературы? Говорите: этнический фактор? Говорите: украинские корни и предки? Пусть так. Но ведь не задумываемся же мы над тем, почему Пушкин сочинял на русском, а не на языке какого-нибудь из народов, населяющих Эфиопию (скажем, амхарском), или, по новой версии, Эритрею (скажем, на языке тигринья)? Да вот и Лермонтов не писал по-шотландски (по-гэльски), а Пастернак и Иосиф Бродский на иврите…

Я ответил рекламным слоганом: почувствуйте разницу. Обрусевший «арап Петра Великого» вряд ли сам помнил язык своей утраченной в далеком детстве родины, а уж передать этот язык потомку… Шотландские корни Лермонтова, согласитесь, носят полулегендарный характер, а Пастернака и Бродского отделяло от иврита Бог знает сколько поколений.

Иначе у Гоголя. Казацкая Украина, этнические корни, предки, быт, язык — все это не было далекой историей, все это не только жило в родовой легенде и генетической памяти, но было рядом, на расстоянии одного-двух поколений семьи, буквально в повседневности. Дед, Афанасий Демьянович, хотя и пробивался в русские дворяне, в молодости учился в Киево-Могилянской академии, был писарем казацкого полка, отец, Василий Афанасьевич, писал комедии на украинском языке; последний бытовал, хотя и в ограниченных пределах, в доме Гоголей-Яновских¹. Благодетель семьи, «казак-вельможа» Дмитрий Трощинский, также бывший полковой писарь, затем царский министр, у себя дома, в Кибинцах, где часто бывал Никоша, любил слушать песню о «чайке-небоге», сочиненную, как считается, Иваном Мазепой (с которым, кстати, был в отдаленном родстве), и при этом заливался горькими слезами…

В таком этнокультурном и языковом пространстве прошло детство будущего писателя.

Между тем Пантелеймон Кулиш, первый биограф Гоголя, назвал «одною из счастливых случайностей» тот факт, что для автора «Вечеров на хуторе близ Диканьки» языком творчества стал язык русский, а не украинский. Кулиш считал, что у молодого Гоголя полученное от отца «первое побуждение к изображению малороссийской жизни» не подкреплялось таким знанием украинского языка, которое обеспечивало бы ему полную творческую свободу. «…Он не мог владеть малороссийским языком в такой степени совершенства, чтобы не останавливаться на каждом шагу… за недостатком форм и красок»².

До Кулиша на ту же тему, только значительно резче, высказался Шевченко. Он был восторженным поклонником Гоголя, буквально благоговел перед автором «Ревизора» и «Мертвых душ», тем не менее именно ему принадлежат слова о том, что Гоголь пишет «не по-своему», а по-русски, потому, что «своего (то есть, украинского. — Ю. Б.) языка не знает»³. Это написано в предисловии к неосуществленному изданию «Кобзаря» 1847 года. Шевченко был глубоко убежден, что национальная литература не создается вне национального языка, и в этом я, позволю себе заметить, полностью с ним согласен. Но с тем, будто Гоголь «своего языка не знает», при всем уважении к Шевченко, согласиться не могу, думаю, это сказано слишком категорично и не отражает всей сложности проблемы.

Украинский язык Гоголь, конечно же, знал; в этом, если угодно, убеждают лексические, синтаксические, интонационные особенности его русскоязычных сочинений и писем. О том же свидетельствуют и некоторые современники. М. Максимович знал Гоголя лично в отличие от Шевченко и Кулиша, полемизируя с которым, уверял, что «он свое родное малорусское наречие знал основательно и владел им в совершенстве» (sic!) и что «если бы Гоголь решился писать родным наречием свои малороссийские повести, тогда — что были бы перед ним и „Прuказки“ Гребенки, и „Черная рада“ Кулиша, и даже повести Основьяненка…»⁴.

Однако на неизбежно возникающий вопрос: почему же все-таки не «решился»? — Максимович отвечает уклончиво: «Потому только, что не хотел», «последовал общепринятым путем»… Но почему «не хотел»? Что представлял собой этот «общепринятый путь» и почему Гоголь последовал им, а не своим собственным, этнически естественным, близким?

Здесь надо вспомнить и принять во внимание, что будущий писатель формировался в эпоху, когда в жизни, быту, привычках, в сознании и поведении национальной шляхты природные украинские начала все заметнее вытеснялись подколониальным «малороссийством». Это проявлялось и в языковой сфере, где господствующим становилось двуязычие, или, точнее, макаронизм. В «омосковленных», по выражению Ивана Франко, дворянских (совсем еще недавно казацко-старшинских) семействах, к которым принадлежали Гоголи-Яновские, в качестве языка домашней повседневности, общения с прислугой еще бытовал украинский, правда, чаще — «малороссийское наречие», значительно утратившее природную чистоту, «разбавленное» инородными примесями. Но во внедомашнем общении, не говоря уже об официальных обстоятельствах, торжественных случаях, деловой переписке и т. п., украинскому места не было, необходимым и единственно приличным считалось употребление языка русского, пусть нередко весьма и весьма далекого от совершенства…

Что касается последнего замечания, то молодой Гоголь не был исключением в тогдашней «малороссийской» среде. М. Максимович признает, что у Гоголя, когда тот начинал свою литературную деятельность, знание (впрочем, обратим внимание, что Максимович даже избегает слова «знание», а говорит лишь о «знакомстве») — так вот, знакомство молодого Гоголя с русским языком было далеко от совершенства, однако, тут же добавляет Максимович, он «лет через пять стал первостепенным русским писателем и величайшим мастером русского языка…»⁵.

Правда, далеко не все современники разделяли это мнение Максимовича. Известно, что Гоголю довелось выслушать от некоторых русских критиков (Н. Полевого, О. Сенковского, Ф. Булгарина) немало упреков в засоренности его русского языка «барбаризмами», «провинциализмами» и т. п. Да и сам писатель, по словам Андрея Белого, «чувствовал временами иностранцем себя» в ставшем привычным, но не родном ему языке⁶, особенно в начале своей деятельности, и затем на протяжении всей жизни старался как можно глубже изучить его и освоить.

Как видим, языковая двойственность была изначально заложена в генетике Гоголя и в его творческой биографии; он достаточно знал как украинский, так и русский, однако говорить о «совершенном» (в нормативном смысле этого слова) его владении обоими языками вряд ли есть основания.

Сила и магия языка гоголевских сочинений в другом — в поразительной гибкости, адаптивности механизма внутризяыковой «переналадки», отбора стилистических средств для оптимального решения той либо иной художественной задачи. Гельсингфорский профессор И. Мандельштам, автор не утратившего по сей день ценности труда о гоголевском стиле, писал: «У Гоголя заметно, как пользование то малорусским, то русским языком дает мысли то или другое направление, и наоборот, в предчувствии направления, которое примет его мысль в следующее мгновение, Гоголь берется за тот или другой язык, смотря по тому, в какой укладывается мысль поэтичнее, легче, ярче»⁷. В «Вечерах на хуторе близ Диканьки», в «Тарасе Бульбе» мысль Гоголя, замечает Мандельштам, движется «по колее родного языка», «языка души», он нередко не без труда подыскивает русские слова для передачи «склада мысли малоросса». А, скажем, в «Выбранных местах из переписки с друзьями» очевиден разрыв «между языком поэта-художника и стилем мистика-философа»⁸.

Гоголь был слишком чуток к языку, обладал слишком тонкой художнической интуицией, чтобы верить, как Максимович, в «совершенство» своего украинского. Как заметила украинская писательница Олена Пчилка (Ольга Петровна Косач-Драгоманова, мать Леси Украинки), комментируя высказывания Максимовича в предисловии к своему переводу на украинский «Майской ночи» и «Записок сумасшедшего», Гоголь не мог не понимать разницы между бытовым «балаканням» и — «писанием», то есть украинским языком литературным. А для последнего в то время, по выражению переводчицы, еще не были «выработаны рамки»⁹. Гоголь также полностью отдавал себе отчет в том, что как несовершенство его собственного украинского, так и «невыработанность» тогдашнего украинского литературного языка в целом стали бы барьером на его писательском пути, препятствовали бы решению тех универсальных задач, которые он с самого начала ставил перед собою, что они ограничили бы сферу влияния его слова, которое не услышит и ие оценит вся Россия, тем более — все человечество. А ведь Гоголь мерял свое литературное будущее именно такими, наивысшими критериями, общечеловеческим масштабом.

При этом для Гоголя не было секретом и униженное, нелегитимное положение в империи украинского языка, украинской культуры. Шло фронтальное наступление властей на украинскую школу, украинскую книгу, украинский язык. Отрицался сам факт существования такого языка, причем — что особенно печально — не только на официальном уровне, не только провинциальными пошляками вроде тургеневского Пигасова с его «грае, грае, воропае», но и людьми, от которых, казалось бы, никак нельзя было ожидать подобного. Например, П. Пестель предусматривал в своей «Русской Правде», в случае победы декабристов, слияние всех проживающих в России народов в один русский народ, и в частности, полную русификацию Украины. В. Белинский с присущей ему неистовостью доказывал, что «малороссийский» язык сохранился лишь в памятниках народной поэзии, что «теперь уже нет малороссийского языка, а есть областное малороссийское наречие, как есть белорусское, сибирское и другие подобные им областные наречия»¹⁰.

Как вывод — безапелляционно отрицательный ответ «революционного демократа» на вопрос «дoлжно ли и можно ли писать по-малороссийски» и вообще «может ли существовать малороссийская литература». «…Жалко видеть, — лицемерно вздыхал критик, — когда и маленькое дарование попусту тратит свои силы, пиша по-малороссийски — для малороссийских крестьян»¹¹. Этими «маленькими дарованиями» были для Белинского авторы рецензируемого им альманаха «Ластовка» — И. Котляревский, Т Шевченко, Е. Гребинка, Г. Квитка-Основьяненко, П. Кулиш… В другой раз, откликаясь на публикацию рассказа Г. Квитки «Солдатский портрет» в русском переводе, Белинский с поразительной для интеллигентного русского человека бестактностью заявлял: «Так-то (то есть, в переводе. — Ю. Б.) лучше: а то мы, москали, немного горды, а еще более того ленивы, чтобы принуждать себя к пониманию красот малороссийского наречия…»¹².

Один из старых гоголеведов, С. Шелухин, видный украинский ученый — правовед и историк, справедливо отмечал, что в своем «высокомерном презрении и неприязни к малорусскому» Белинский нисколько «не отставал от Греча, Кукольника, Булгарина, Сенковского др. хулителей великого писателя (речь идет о Гоголе. — Ю. Б.) за его украинские элементы, разделяя распространенное мнение, что украинский язык „пригоден только на жарты“»¹³. Гоголь, кстати, в начале своей деятельности отнюдь не избегал «жартов», народных шуток и анекдотов, «малороссийской» экзотики, это была главным образом дань тогдашней петербургской моде на все малороссийское, но думал он об иных, высших целях, достичь которых без русского языка не считал возможным. «…Не такое еще тогда было время (снова сошлюсь на Олену Пчилку. — Ю. Б.), чтобы писатель, не боясь прослыть чудаком, пренебрег языком, широко употребляемым в литературе, и начал писать на языке, близком значительно меньшему слою общества»¹⁴.

Надо было быть Тарасом Шевченко, чтобы, не побоявшись прослыть «чудаком», отказаться променять родное «наречие» на соблазны «общепонятного» книжного рынка: «теплый кожух», да не на него сшит, — ответил он своим петербургским литературным искусителям во вступлении к поэме «Гайдамаки»…

Гоголь таким «чудаком» не был, он выбрал «широкоупоребляемый» и «общепонятный»…

Конечно, не следует сводить все к чисто прагматическим соображениям. Это была биография, это была судьба. Сказывались — в сложной совокупности и в различных сочетаниях — такие влиятельные факторы, как уже упоминавшееся домашнее «малороссийство» и его следствие — двуязычие, отражающие духовную и национальную двойственность; сказывались ранний разрыв с украиноязычной средой, образование, полученное в русской гимназии ( а других учебных заведений в Российской империи не было), многолетнее пребывание то в одной, то в другой столице империи, в русскоязычном окружении… С течением времени, по мере все большего отдаления от Украины и нарастания проимперских настроений все эти факторы вылились в осознанную апостазию Гоголя по отношению к родному языку, в глорификацию языка русского как «владычного», универсального, причем не только в рамках одной российской империи, а в общеславянском масштабе. Отсюда его многозначительная реплика по адресу Шевченко в известной беседе 1851 года с О. Бодянским и Г. Данилевским: «Да и язык…». Реплика, тут же развернутая — в духе позднего Гоголя — в поучение: «Нам… надо писать по-русски … стремиться к поддержке и упрочению одного владычного языка для всех, родных нам, племен»¹⁵.

* * *

Тут уместно вспомнить, что, вообще-то говоря, к русскому языку — в различных обстоятельствах и по разным причинам — обращался не только Гоголь, но и многие выраженно украинские писатели — Г. Квитка-Основьяненко, Е. Гребинка, Т. Шевченко, П. Кулиш, А. Стороженко, ученые и публицисты М. Максимович, О. Бодянский, М. Драгоманов, М. Грушевский и др. Но у них русскоязычные сочинения составляют только часть литературного наследия, правда, подчас довольно значительную по объему; так, Шевченко, по его признанию, в ссылке написал около двадцати русских повестей (из них нам известны девять). Впрочем, дело даже не в объеме. Русские повести Шевченко, его «Дневник», как, скажем, и русскоязычные сочинения Квитки, Кулиша или Стороженко, представляют несомненный, в иных случаях немалый, интерес, особенно для более полного представления о творческой биографии (и вообще биографии) автора. Но не этими сочинениями определяется главное в творчестве писателя, его сущность, место в литературном процессе; они — лишь зигзаг в его личной и творческой судьбе, остров в украиноязычном море. Вот почему встречающееся иногда утверждение, что «многие наши (украинские. — Ю. Б.) писатели», в том числе и Шевченко, якобы «были двуязычными»¹⁶, не выдерживает критики, оно попросту некорректно.

Особый случай — Марко Вовчок (Мария Александровна Вилинская). Русская по происхождению, она, глубоко освоив украинский язык, историю, этнографию, фольклор, изучив жизнь и быт крепостного крестьянства, заняла выдающееся место в истории украинской литературы своими украинскими народными рассказами, высоко оцененными Т. Шевченко, П. Кулишом, а также И. Тургеневым, который перевел их на русский язык. Эта часть наследия Марко Вовчка, по объему несопоставимо малая по сравнению с написанными по-русски романами и повестями Марии Вилинской, столь же несопоставимо более значительна по своему содержанию и художественной ценности.

С Гоголем все обстояло не так. Он сразу начал писать на «владычном» языке и все, им созданное, создано по-русски, если не считать отдельных «жартов» гимназической поры да еще короткой записки, адресованной Богдану Залесскому. Сколь ни очевиден в языке гоголевских произведений украинский компонент, сколь ни существенны его эстетическая и смыслообразующая функции в общем языковом контексте, функции, не вполне еще нами понятые и раскрытые, — это несомненно язык русский. Но — какой русский! Своеобразный, неповторимый, подчас «неправильный» — гоголевский русский, или, по определению П. Михеда, гоголевский идиолект русского языка. Его особенность, его родовой признак — языковая дихотомия как феномен сосуществования и взаимодействия двух стихий. Изначальная языковая двойственность в процессе творчества трансформировалась в лингво-стилистический контрапункт, новый двуединый языковой феномен, возникший в результате обогащения украинским компонентом русского языкового субстрата. Именно это дихотомическое двуединство в огромной степени определило особое, без преувеличения — уникальное место Гоголя в русской литературе, его роль в развитии русского литературного языка.

Эта роль, как представляется, еще в должной мере не признана и не понята. Русское языкознание в лице даже таких выдающихся ученых, как Е. Будде и В. Виноградов, всесторонне исследовало связь языка Гоголя с современным ему общерусским языком, в частности с пушкинским этапом его истории. Однако и они все же не раскрыли сути и особенностей гоголевского языка как явления, знаменующего собою новое языковое качество, явления, стоящего особняком в общем процессе развития русского литературного языка и именно потому оказавшего на него инспирирующее, обогащающее воздействие. Более того, как это ни странно, указанные суть и особенности иногда вообще отрицаются. В. Виноградов в свое время высказался на сей счет более чем определенно: «…Гоголь не создал и не мог создать нового языка»¹⁷. Если исходить из узко (но только очень, очень узко!) трактуемых лингвистических критериев, имея в виду лишь сугубо структурообразующую номенклатуру грамматических, морфологических и иных норм, то в словах академика можно обнаружить некоторый резон. Но пристала ли такая узость науке? В аспекте литературно-художественном, без учета которого, согласимся, гоголеведению как науке не обойтись, — в таком аспекте язык Гоголя это именно новый, уникальный, «свой», по определению Андрея Белого. «…Из пестрого месива Гоголь вываривает свой язык», которому как раз и суждено «стать на три четверти русской литературной речью; и — даже изменить тот самый язык, в котором Гоголь (вспомним приведенные выше слова Андрея Белого. — Ю. Б.) чувствовал подчас иностранцем себя»¹⁸. В присущей автору этой характеристики парадоксальной манере здесь обозначен парадокс языка Гоголя.

* * *

Как всякий парадокс, он вызывает разнотолкования и полемику. Для одних Гоголь русский писатель, потому что (?) «чисто» русский человек. Для других — типичный украинец и, следовательно (?), украинский писатель.

В первом случае перед нами пример полного игнорирования этнического фактора (языкового, ментального, психогенетического), нежелания или неумения проанализировать то «пестрое месиво», которое на самом деле представляет собою дихотомичную иерархическую языковую систему, где доминирующая русская основа находится в сложном взаимодействии с украинским языковым и ментальным компонентом, отражающим психоэтнические, нередко скрытые в подсознании, особенности писательского видения, его генетической языковой памяти.

Сошлюсь в этой связи на два примера.

Начало «Мертвых душ», сцена въезда рессорной брички Чичикова в ворота гостиницы губернского города NN. Упоминаются два мужика, глубокомысленно рассуждающие о «вон каком колесе!» чичиковской брички: мол, «доедет ли то колесо, если б случилось», в Москву или Казань… Повествователь обращает внимание на то, что это были именно русские мужики. Совершенно очевидно, что эту деталь мог подсознательно отметить только инонациональный взгляд, ибо какие же иные мужики должны были стоять «у дверей кабака против гостиницы» русского города, как не русские? Это взгляд человека, либо неожиданно оказавшегося в чужестранном для него русском городе, взгляд, фиксирующий необычные приметы окружающей обстановки, либо, напротив, взгляд человека, удивленного тем, что в хорошо знакомом ему нерусском (украинском?) городе откуда-то взялись посторонние, типично русские мужики…¹⁹

Еще пример, на сей раз из области генетической языковой памяти. Ноздрев, браня на чем свет стоит Чичикова, наотрез отказывающегося «метнуть банчик», обзывает его «печником гадким». С какой стати — печник? Какое отношение уважаемая рабочая профессия может иметь к Чичикову, и почему это слово вдруг оказалось в бранном контексте? Украинский историк Аф. Феденко вспоминает, что эти вопросы возникли в одном из его разговоров с Д. Чижевским о Гоголе; оба пришли к выводу, что речь идет об украинском слове «пічкyр», имеющем несколько значений — это и рыба бычок, и мастер по кладке печей, и истопник, но чаще всего, в бытовой речи, — лентяй, тяжелый на подъем лежебока, тот, кто любит лежать на печи… Именно в последнем значении памятное с детства слово «пічкyр» всплыло у Гоголя из глубины подсознания, и он механически перевел его на русский как «печник»²⁰.

Что касается второго случая — попытки «перепрописки» Гоголя из русской литературы в украинскую, — то это яркий пример непонимания или отрицания того, что подлинно национальная литература не существует вне национального языка, что язык это не просто система (тем более не сумма) мертвых знаков, инертных по отношению к передаваемой ими информации, а выражение человеческого духа во всей его глубине и бесконечном разнообразии, в том числе духа национального. Иначе говоря, как утверждал еще В. Гумбольдт, «…различные языки по своей сути, по своему влиянию на познание и на чувства являются в действительности различными мировидениями»²¹. О том же позднее писал А. Потебня: «Если бы языки, —— были только средствами обозначения мысли уже готовой, образовавшейся помимо них… то их различия по отношению к мысли можно было бы сравнить с различиями почерков и шрифтов одной и той же азбуки», то есть, «было бы безразлично для мысли, на каком языке ее ни выразить»²². Вот почему попытки абсолютизации чисто этнического — в отрыве от языкового — критерия для определения принадлежности писателя к той или иной национальной литературе (в случае Гоголя — к украинской) несостоятельны, если не конъюнктурны.

В последние годы в украинском гоголеведении обозначился целый «веер» различных версий, направленных на «украинизацию» творчества Гоголя. Некоторые обосновываются исключительно этническим происхождением, а то даже чисто территориальным фактором, местом рождения или проживания писателя; в этом случае украинскими писателями оказываются не только Гоголь, но и А. Ахматова (Горенко) и М. Волошин (Кириенко), М. Булгаков и И. Бабель, чуть ли не М. Жванецкий; на эту тему я уже высказывался²³.

Есть экстравагантные версии. Одна, к примеру, политико-«патриотического» толка: Гоголь как представитель украинской «пятой колонны» в русской литературе, этакий Штирлиц, выполняющий особую «миссию», скрытая суть которой заключалась якобы в том, чтобы через русский язык «показать всему миру… Московию, страну мертвых душ, где нет ничего светлого, где слышна только „матерщина“…»²⁴. Другая версия из того же экстравагантного ряда, так сказать, «анатомопатологическая», расчленяющая Гоголя на две половины — украинскую и русскую²⁵.

Справедливости ради отмечу, что предлагаются и варианты компромиссного характера, например, «и украинский, и русский писатель», или «только ли украинский?», или, наконец, формула «украинский писатель, писавший на русском языке», применяемая, помимо Гоголя, также к В. Нарежному, О. Сомову, А. Погорельскому и другим представителям так называемой украинской школы в русской литературе XIX века²⁶. Формула активно расширяет сферу своего охвата и своих претензий, преобразуясь уже в научный проект «Истории украинской русскоязычной литературы» (иногда: «русскоязычной литературы Украины», хотя, замечу, это два совершенно разных ракурса в подходе к проблеме, что можно расценить как свидетельство изначальной неясности замысла, его методологической зыбкости²⁷).

Сторонники этой и других подобного рода концепций считают «ошибочным» традиционное мнение, что язык не является «решающим фактором принадлежности произведения к той либо иной национальной литературе является язык»²⁸, поскольку, подчеркивают они, национальные особенности, черты национального характера, образ мышления народа вполне могут быть выражены языком другого народа. Что ж, действительно иноязычный писатель может — в известных пределах — выразить «национально окрашенный взгляд на мир» другого, тем более — этнически своего народа, может «принадлежать» к его духовной культуре; тут нет повода для спора. Творчество Гоголя — ярчайшее тому доказательство.

Следует, однако, при этом отчетливо себе представлять, на каком уровне рассматривается проблема — на уровне культуры или на уровне литературы, словесности, категорий близких, коррелирующих одна с другой, иногда почти совпадающих, но все же не тождественных. В первом случае, то есть когда речь идет о факте культуры, национальный характер может быть выражен — средствами иного языка — через различные проявления национально-духовной сущности (образ мысли, взгляд на мир, ценностные критерии и т. п.). В литературе же эти понятия воплощаются только и исключительно в национальном Слове. Поэтому творчество Гоголя (и других русскоязычных писателей — этнических украинцев) можно охарактеризовать как русскоязычную ветвь украинской культуры, но при этом как факт русской литературы²⁹.

Попытки уйти от этой реальной неоднозначности историко-художественного процесса, подменив ее некоей «концепцией „невербального“ и „континуального“ мышления», так называемого «„авербального“ языка»³⁰, есть, в сущности, отказ от литературы как словесности. И следующий шаг — отказ от понятий «национальная литература», «украинская литература», «русская литература» в пользу понятия «русскоязычная (имется в виду «украинская русскоязычная». — Ю. Б.) литература»³¹. Если подобным образом кто-то собирается «опровергнуть известный приговор относительно „неполноты“ и „ущербности“ украинской литературы», то, право, это звучит как неудачный парадокс. Поистине свой изначальный и, надо сказать, довольно-таки зловещий смысл приобретает заголовок цитируемой работы — «Время разбрасывать камни…».

* * *

Конечно, рассмотренные выше формулы и концепции весьма привлекательны и удобны для тех, кто хотел бы дать простые ответы на сложные вопросы. Куда проще записать Гоголя в разряд «украинских писателей, пишущих на русском языке», ввести его в мифическую «украинскую русскоязычную литературу», нежели проанализировать и раскрыть суть внутренней языковой дихотомии как лингвистического аналога антиномий национального сознания писателя, его душевной и духовной двойственности. Так же как несравнимо легче объявить Гоголя-писателя «чисто русским человеком», чем пытаться вникнуть в противоречивое смешение в его сознании и творчестве признаков украинской национальной ментальности с российско-имперскими декларациями и мессианскими амбициями. И уж совсем просто ограничить круг своих интересов и занятий малопродуктивным «перетягиванием каната» вокруг надуманной дилеммы «наш — не наш», что и делают наиболее радикальные представители как русского «православного гоголеведения», так и украинской гоголеведческой «патриотики». И что досадно — вместо конструктивного поиска свежих идей и новых подходов к решению сложных и действительно актуальных проблем гоголеведения, в том числе этнокультурных и этнолингвистических³².

Гоголь, не написавший, как мы помним, ни единой художественной строки по-украински, несомненно был писателем, принадлежащем русской литературе. Право же, в этом нет открытия, я лишь повторяю общеизвестное, общепризнанное; сошлюсь хотя бы на авторитетное мнение И. Франко, который, называя Гоголя «гениальным украинцем», в то же время неизменно относил его к русской литературе³³.

Этот лингволитературный «бином» противоречив, но устранить эту противоречивость ради упрощения проблемы — значит аннигилировать сам «бином». «Отдавая» Гоголя русской литературе, важно не забывать, что в этой литературе он оставался «гениальным украинцем». Принципиально важную роль в гоголевском русском языке (идиолекте) играет украинская составляющая; она, как и присущие писателю черты национального характера, мировидения, исторической памяти и литературной этнотрадиции, определяет особое место Гоголя в русской литературе, если угодно, в известной мере — его одиночество в ней. С другой стороны, хотя украинская словесность и потеряла — в силу исторических и субъективных причин — в лице Гоголя потенциального своего классика, Гоголь, тем не менее, оказал и оказывает на нее огромное влияние, фактически, пусть и опосредованно, став одной из ключевых фигур истории украинской литературы, духовной культуры в целом. Гоголь, с его сдержанным, но явным неприятием украинского языка Шевченко, и Шевченко, упрекнувший любимого писателя в незнании «своего языка», — это своего рода «инь» и «ян» украинской культуры, историко-литературные и духовные «архетипы», воплощающие диалектику ее двуединой целостности. В этом — феномен Гоголя, в этом его внутренняя драма почвы и судьбы.

Без постижения сущности и природы этого феномена невозможно адекватно понять Гоголя. Более того: в «феномене Гоголя» заложены импульсы для подлинно научного (то есть основанного на принципе историзма, без примесей политической конъюнктуры и псевдопатриотической риторики любого толка) анализа — в том числе в ментально-языковом ракурсе — сложных процессов векового русско-украинского культурного и литературного диалога-взаимодействия-взаимовлияния, а подчас, нечего греха таить, и противостояния. Относительно последнего важно только не забывать, что, по справедливому замечанию Ивана Дзюбы, враждуют не культуры, «враждуют культуртрегеры»³⁴…

*

«…Но это, вероятно, уже предмет особого разговора, не так ли?» — задумчиво и чуть отрешенно заметил упомянутый мною в самом начале статьи коллега; его мысли были целиком сосредоточены на вопросе, только что показавшемся ему некорректным: почему Гоголь писал по-русски?..

На сей раз я с ним согласился, причем охотно.

Примечания

1. По-украински говорили постоянно жившая в доме сестра матери Гоголя, Екатерина Ивановна Ходаревская, также, вероятно, бабушка Татьяна Семеновна, разумеется, окружающие Никошу «люди» — няня Гапа, «дядька» Симон; украиноязычными были и некоторые соседи, с которыми общались Гоголи, например, семья Николая Васильевича Капниста, старшего брата известного писателя, автора «Ябеды».

2. Кулиш П. Об отношении малороссийской словесности к общерусской. Эпилог к «Черной раде» // Куліш П. Вибрані твори. Київ, 1969. С. 485.

3. Шевченко Т. [Передмова до нездійсненого видання «Кобзаря»] // Шевченко Т. Повне зібр. творів: У 12 т. Т. 5. Київ, 2003. С. 208.

4. Максимович М. Собр. соч. Т. 1. Киев, 1876. С. 529.

5. Там же.

6. Белый А. Мастерство Гоголя. М., 1996. С. 230.

7. Мандельштам И. О характере гоголевского стиля. Глава из истории русского литературного языка. Гельсингфорс, 1902. С. 215.

8. Там же.

9. Пчілка Ол. [Косач Ольга]. Переклады з Н. Гоголя. а) Весняноі ночи. б) Запыскы прычынного. Передня мова про пысання и перекладання по-украінськи. Кіев. 1881. С. 3.

10. Ныне эту линию продолжает в своих писаниях и речах Бог весть кем объявленный «мудрейшим из мудрейших» современников Анатолий Вассерман — см. Интернет-газету «Взгляд» от 16 марта 2009 года: httр://www.vz.ru/news/2009/3/16/265622.html. Впрочем, если бы он один…

11. Белинский В. Г. Собр. соч.: В 9 т. Т. 4. М., 1979. С. 417, 418.

12. Там же. Т. 2. С. 274–276.

13. Шелухин С. Гоголь и малорусское общество // Сборник, изданный Императорским Новороссийским университетом по случаю столетия со дня рождения Н. В. Гоголя. Одесса, 1909. С. 73.

14. Пчілка Ол. Указ. соч. С. 1–2.

15. Данилевский Г. Знакомство с Гоголем. (Из литературных воспоминаний) // Исторический вестник. 1886. № 12. С. 479.

16. Тома Л. Микола Гоголь. Харків, 2009. С. 66.

17. Виноградов В. Язык Гоголя и его значение в истории развития русского языка // Материалы и исследования по истории русского литературного языка. Т. III. М., 1953. С. 5.

18. Белый А. Указ. соч. С. 230. С этим, кстати, связана давняя, но в последнее время актуализировавшаяся проблема перевода сочинений Гоголя на украинский язык. Ясно, что при любом переводе отход от оригинала и связанные с этим потери так или иначе неизбежны, но в «случае Гоголя» они особенно болезненны, потому что чреваты стиранием уникальности русско-украинской языковой дихотомии («пестрого месива»), стандартизацией неповторимо «гоголевского» языка, по существу — как ни странно это прозвучит — утратой им украинской составляющей. Ведь эстетическая функция последней раскрывается именно и только в консептивном контрапункте с русским компонентом языковой дихотомии. Без этого Гоголь уже не будет Гоголем… (См. ниже в тексте комментарий к переводу «печник — пічкур»). Что же касается практической просветительской пользы от перевода Гоголя на украинский, то она отнюдь не очевидна. Если в былые времена перевод по крайней мере служил благородному делу ознакомления с творчеством Гоголя тех достаточно широких читательских слоев, которые не были подготовлены к восприятию его в оригинале (чем руководствовались, например, Иван Франко, переводчик «Мертвых душ», Олена Пчилка, Леся Украинка, позднее М. Рыльский, Г. Косынка, Остап Вышня), то в сегодняшней Украине эту мотивацию, согласимся, вряд ли следует признать актуальной. О пользе уместно говорить разве что в другом аспекте — применительно к языку перевода, который в творческом соприкосновении с гоголевским идиолектом получает мощный импульс к совершенствованию, обогащению, раскрытию своего глубинного потенциала.

19. Последняя трактовка выводит на более широкий вопрос об украинских (автобиографических) реминисценциях в «Мертвых душах». Так, в свое время В. Гиляровский высказал предположение, что замысел истории о похождениях Чичикова возник у Гоголя под влиянием услышанного им рассказа о помещике Харлампии Петровиче Пивинском, жившем в Федунках, что в 17 километрах от Васильевки и находившемся в добрососедских отношениях с Василием Афанасьевичем. Пивинский держал винокурню, а так как прошел слух, что на это имеют право только владельцы не менее чем пятидесяти душ, он и придумал числить своих умерших крепостных как живых, да еще «за горілку» записывал себе и соседских покойников (см.: Гиляровский В. В Гоголевщине. [Из последней поездки] // Русская мысль. 1902. Кн. 1. С. 85-86). Украинский филолог и краевед Л. Розсоха, упоминая об этой версии, со своей стороны дополняет ее новыми примерами «миргородских» ассоциаций в «Мертвых душах», в частности, относящихся к ономастике. Так, с фамилией рода Пивинских и отделившейся от него ветвью Пивней она связывает образ Петуха (русский вариант «Півня»), напоминает о полтавском казацком роде Коробочек, проводит параллели между жившей на Полтавщине грузинской семьей Херхеулидзевых, потомков княжеского рода Херхеулидзе, и упомянутым в «Мертвых душах» «грузинским князем Чипхайхилидзевым», между предводителем дворянства Хорольского уезда Платоном Родзянко и соседом Петуха Платоном Михайловичем Платоновым, миргородским помещиком П. Лясковским-Тендетниковым и Андреем Ивановичем Тентетниковым (см.: Розсоха Л. Миргородщина козацька і гоголівська. Миргород, 2009. С. 264-270).

20. Феденко П. Дмитро Чижевський. (4 квітня 1894 — 18 квітня 1977). (Спомин про життя і наукову діяльність) // Чижевський Д. Українське літературне бароко. Додаток. Київ, 2003. С. — 525.

21. Гумбольдт В. Язык и философия культуры. Москва, 1985. С. 370.

22. Потебня А. Эстетика и поэтика. Москва, 1976. С. 258.

23. См.: Барабаш Ю. Диалектика национального и общечеловеческого как гоголеведческая прблема // Шестые Гоголевские чтения. Н. В. Гоголь и современная литература. М., 2007.

24. Славутич Яр. Чого Микола Гоголь писав російською мовою // Микола Гоголь і світова культура (Матеріали міжнародної наукової конференції, присвяченої 185-річчю з дня народження письменника). Київ—Ніжин, 1994. С. 132.

25. См.: Шевчук В. Втрачене сонце України, або Микола Гоголь як український письменник // Гоголь М. Програмні твори. Хрестоматія I. Київ, 2000; «Відсутність світла», або Микола Гоголь як російський письменник // Гоголь М. Програмні твори. Хрестоматія II. Київ, 2000.

26. См.: Подрига В. Українська російськомовна проза кінця XVIII — першої половини XIX ст. / Автореф. дисертації на здобуття наукового ступеня кандидата філологічних наук. Київ, 2008.

27. См.: Мазепа Н. Білінгвізм. Епізод чи тенденція? (Сучасна українська російськомовна поезія) // Слово і Час. 2010. № 2. С. 60.

28. Банковська Н. Час розкидати каміння… // IV Міжнародний конґрес україністів. Одеса, 26–29 серпня 1999. Літературознавство. Кн. II. Київ, 2000. С. 357-358.

29. «Философические письма» Чаадаева, франкоязычная (немалая!) часть переписки Пушкина, французские стихотворения Тютчева вряд ли отнесем к разряду русской словесности, как, например, и новолатинскую поэзию киевской школы XVII–XVIII вв. — к украинской. Это иноязычные факты национальных культур. В целом следует подчеркнуть: разнообразие вариантов и уникальность конкретных ситуаций в рамках двучленной структуры «иноязычие — национальность» таковы, что ни одна общая схема не в состоянии их охватить. Шотландец В. Скотт и ирландец Б. Шоу — классики английской литературы. Английским писателем Джозефом Конрадом становится поляк Юзеф Теодор Конрад Коженевский. Классиками венгерской и румынской литератур — этнические славяне Александр Пeтрович (Шандор Петефи) и Михаил Емuнович (Михай Эминеску). Мария Александровна Вилинская, этническая русская, — классик украинской литературы Марко Вовчок, а украинский поэт Юрий Клен — это Освальд Бурхардт, родившийся и выросший в немецкой семье в селе Сербиновка на Подолье; русский писатель В. Набоков англоязычной частью своего наследия относится к американской литературе… Здесь корректен лишь индивидуальный, исторически конкретный подход. Неизменной константой, однако, приоритетным критерием остается язык творчества — национальный язык.

30. Банковська Н. Указ. соч. С. 357.

31. Там же. С. 359.

32. В своей содержательной статье «Нежинский круг и „фантастическая реальность“. Обзор юбилейной украинской „гоголианы“» (Новое литературное обозрение. 2010. № 101) И. Булкина упрекает современное украинское гоголеведение в «излишней ангажированности», сосредоточенности «на проблемах не столько историко-литературных, сколько национальных». Упрек — в свете только что высказанных соображений — можно было бы признать не лишенным оснований, однако лишь с двумя принципиальными оговорками: а) этот упрек относится не к «современному украинскому гоголеведению» в целом, имеющему в своем активе последних лет ряд серьезных научных исследований, а к некоторым излишне радикальным его представителям, и б) то же самое в равной мере относится к той части русского гоголеведения, которая позиционирует себя как гоголеведение «православное», исконно русское, причем с сильной имперской закваской. Есть и еще один момент, который не принимает во внимание И. Булкина. Современному украинскому гоголеведению приходится формировать свою позицию в процессе трудного преодоления как застарелых имперских стереотипов до- и послеоктябрьских времен, так и сильнейшего, подчас агрессивного сопротивления упомянутых выше сегодняшних сторонников этих стереотипов, что если не оправдывает, то все же в значительной мере объясняет «встречные» крайности.

33. См., напр.: Франко І. Карпаторуське письменство. XVII–XVIII вв. // Франко І. Зібр. творів: У 50 т. Т. 32. Київ, 1981. С. 207.

34. Дзюба И. Сквозь завихрения времени. В 3-х т. Т. 3. Киев, 2007. С. 36.