Как каверин писал два капитана

   Мне уже случалось отвечать на ваши письма по поводу моего романа «Два капитана», но, должно быть, многие из вас не слышали
моего ответа (я выступал по радио), потому что письма продолжают приходить. Оставлять письма без ответа невежливо, и я пользуюсь случаем,
чтобы принести извинения всем моим корреспондентам – маленьким и взрослым.

   Вопросы, которые задают мои корреспонденты, касаются прежде всего двух главных героев моего романа – Сани Григорьева и капитана Татаринова. Многие ребята спрашивают: не рассказал ли я в «Двух капитанах» собственную жизнь? Другие интересуются: выдумал ли я историю капитана Татаринова? Третьи разыскивают эту фамилию в географических книгах, в энциклопедических словарях – и недоумевают, убеждаясь в том, что деятельность капитана Татаринова не оставила заметных следов в истории завоевания Арктики. Четвёртые хотят узнать, где в данное время живут Саня и Катя Татаринова и какое воинское звание присвоено Сане после войны. Пятые делятся со мной впечатлениями от романа, прибавляя, что они закрывали книгу с чувством бодрости, энергии, думая о пользе и счастье Отчизны. Это самые дорогие письма, которые я не мог читать без радостного волнения. Наконец, шестые советуются с автором, какому делу посвятить свою жизнь.

   Мать самого озорного в городе мальчика, шутки которого граничили порой с хулиганством, написала мне, что после чтения моего романа её сын совершенно переменился. Режиссёр белорусского театра пишет мне, что юношеская клятва моих героев помогла его труппе своими руками восстановить разрушенный немцами театр. Юноша-индонезиец, отправлявшийся на родину, чтобы защищать её от нападения голландских империалистов, написал мне, что «Два капитана» вложили в его руки острое оружие и это оружие называется «Бороться и искать, найти и не сдаваться».

   Я писал роман около пяти лет. Когда первый том был закончен, началась война, и лишь в начале сорок четвёртого года мне удалось вернуться к своей работе. Первая мысль о романе возникла в 1937 году, когда я встретился с человеком, который под именем Сани Григорьева выведен в «Двух капитанах». Этот человек рассказал мне свою жизнь, полную труда, вдохновения и любви к своей Родине и своему делу.

   С первых страниц я взял за правило не выдумывать ничего или почти ничего. И действительно, даже столь необычайные подробности, как немота маленького Сани, не выдуманы мною. Его мать и отец, сестра и товарищи написаны именно такими, какими они впервые предстали передо мной в рассказе моего случайного знакомого, впоследствии ставшего моим другом. О некоторых героях будущей книги я узнал от него очень мало; например, Кораблёв был нарисован в этом рассказе лишь двумя–тремя чертами: острый, внимательный взгляд, неизменно заставлявший школьников говорить правду, усы, трость и способность засиживаться над книгой до глубокой ночи. Остальное должно было дорисовать воображение автора, стремившегося написать фигуру советского педагога.

   В сущности, история, которую я услышал, была очень проста. Это была история мальчика, у которого было трудное детство и которого воспитало советское общество – люди, ставшие для него родными и поддержавшие мечту, с ранних лет загоревшуюся в его пылком и справедливом сердце.

   Почти все обстоятельства жизни этого мальчика, потом юноши и взрослого человека сохранены в «Двух капитанах». Но детство его проходило на Средней Волге, школьные годы – в Ташкенте – места, которые я знаю сравнительно плохо. Поэтому я перенёс место действия в свой родной городок, назвав его Энском. Недаром же мои земляки легко разгадывают подлинное название города, в котором родился и вырос Саня Григорьев! Мои школьные годы (последние классы) протекли в Москве, и нарисовать в своей книге московскую школу начала двадцатых годов я мог с большей верностью, чем ташкентскую, которую не имел возможности написать с натуры.

   Здесь, кстати, уместно будет вспомнить ещё об одном вопросе, который задают мне мои корреспонденты: в какой мере автобиографичен роман «Два капитана»? В значительной мере всё, что видел с первой до последней страницы Саня Григорьев, видел собственными глазами автор, жизнь которого шла параллельно жизни героя. Но когда в сюжет книги вошла профессия Сани Григорьева, мне пришлось оставить «личные» материалы и приняться за изучение жизни лётчика, о которой я прежде знал очень мало. Вот почему, дорогие ребята, вы легко поймёте мою гордость, когда с борта самолёта, направившегося в 1940 году под командованием Черевичного на исследование высоких широт, я получил радиограмму, в которой штурман Аккуратов от имени команды приветствовал мой роман.

   Должен заметить, что огромную, неоценимую помощь в изучении лётного дела оказал мне старший лейтенант Самуил Яковлевич Клебанов, погибший смертью героя в 1943 году. Это был талантливый лётчик, самоотверженный офицер и прекрасный, чистый человек. Я гордился его дружбой.

   Трудно или даже невозможно с исчерпывающей полнотой ответить на вопрос, как создаётся та или другая фигура героя литературного произведения, в особенности если рассказ ведётся от первого лица. Помимо тех наблюдений, воспоминаний, впечатлений, о которых я написал, в мою книгу вошли тысячи других, которые не относились непосредственно к истории, рассказанной мне и послужившей основой для «Двух капитанов». Вы, разумеется, знаете, какую огромную роль в работе писателя играет воображение. Именно о нем-то и нужно сказать прежде всего, переходя к истории моего второго главного героя – капитана Татаринова.

   Не ищите этого имени, дорогие ребята, в энциклопедических словарях! Не старайтесь доказывать, как это сделал один мальчик на уроке географии, что Северную Землю открыл Татаринов, а не Вилькицкий. Для моего «старшего капитана» я воспользовался историей двух отважных завоевателей Крайнего Севера. У одного я взял мужественный и ясный характер, чистоту мысли, ясность цели – всё, что отличает человека большой души. Это был Седов. У другого – фактическую историю его путешествия. Это был Брусилов. Дрейф моей «Св. Марии» совершенно точно повторяет дрейф брусиловской «Св. Анны». Дневник штурмана Климова, приведённый в моём романе, полностью основан на дневнике штурмана «Св. Анны»,
Альбанова – одного из двух, оставшихся в живых участников этой трагической экспедиции. Однако только исторические материалы показались мне недостаточными. Я знал, что в Ленинграде живёт художник и писатель Николай Васильевич Пинегин, друг Седова, один из тех, кто после его гибели привёл шхуну «Св. Фока» на Большую Землю. Мы встретились – и Пинегин не только рассказал мне много нового о Седове, не только с необычайной отчётливостью нарисовал его облик, но объяснил трагедию его жизни – жизни великого исследователя и путешественника, который был не признан и оклеветан реакционными слоями общества царской России.

   Летом 1941 года я усиленно работал над вторым томом, в котором мне хотелось широко использовать историю знаменитого лётчика Леваневского. План был уже окончательно обдуман, материалы изучены, первые главы написаны. Известный учёный-полярник Визе одобрил содержание будущих «арктических» глав и рассказал мне много интересного о работе поисковых партий. Но началась война, и мне пришлось надолго оставить самую мысль об окончании романа. Я писал фронтовые корреспонденции, военные очерки, рассказы. Однако, должно быть, надежда на возвращение к «Двум капитанам» не совсем покинула меня, иначе я не обратился бы к редактору «Известий» с просьбой отправить меня на Северный флот. Именно там, среди лётчиков и подводников Северного флота, я понял, в каком направлении нужно работать над вторым томом романа. Я понял, что облик героев моей книги будет расплывчат, неясен, если я не расскажу о том, как они вместе со всем советским народом перенесли тяжёлые испытания войны и победили.

   По книгам, по рассказам, по личным впечатлениям я знал, что представляла собой в мирное время жизнь тех, кто, не жалея сил, самоотверженно трудился над превращением Крайнего Севера в весёлый, гостеприимный край: открывал его неисчислимые богатства за Полярным кругом, строил города, пристани, шахты, заводы. Теперь, во время войны, я увидел, как вся эта могучая энергия была брошена на защиту родных мест, как мирные завоеватели Севера стали неукротимыми защитниками своих завоеваний. Мне могут возразить, что в каждом уголке нашей страны произошло то же самое. Конечно, да, но суровая обстановка Крайнего Севера придала этому повороту особенный, глубоко выразительный характер.

   Незабываемые впечатления тех лет лишь в небольшой степени вошли в мой роман, и, когда я перелистываю свои старые блокноты, мне хочется приняться за давно задуманную книгу, посвященную истории советского моряка.

   Я перечитал своё письмо и убедился в том, что мне не удалось ответить на огромное, подавляющее большинство ваших вопросов: кто послужил прообразом Николая Антоновича? Откуда взял я Нину Капитоновну? В какой мере правдиво рассказана история любви Сани и Кати?

   Чтобы ответить на эти вопросы, мне следовало бы хоть приблизительно взвесить, в какой мере в создании той или другой фигуры участвовала реальная жизнь. Но по отношению к Николаю Антоновичу, например, взвешивать ничего не придётся: лишь некоторые черты его внешности изменены в моём портрете, изображающем совершенно точно директора той московской школы, которую я окончил в 1919 году. Это относится и к Нине Капитоновне, которую ещё недавно можно было встретить на Сивцевом Вражке, в той же зелёной безрукавке и с той же кошёлкой в руке. Что касается любви Сани и Кати, то мне был рассказан лишь юношеский период этой истории. Воспользовавшись правом романиста, я сделал из этого рассказа свои выводы – естественные, как мне казалось, для героев моей книги.

   Вот случай, который хотя и косвенным образом, но всё же отвечает на вопрос, правдива ли история любви Сани и Кати.

   Однажды я получил письмо из Орджоникидзе. «Прочтя ваш роман, – писала мне некая Ирина Н., – я убедилась в том, что вы тот человек, которого я разыскиваю вот уже восемнадцать лет. В этом меня убеждают не только упомянутые в романе подробности моей жизни, которые могли быть известны только вам, но места и даже даты наших встреч – на Триумфальной площади, у Большого театра…» Я ответил, что никогда не встречался с моей корреспонденткой ни в Триумфальном сквере, ни у Большого театра и что мне остаётся только навести справки у того полярного лётчика, который послужил прообразом для моего героя. Началась война, и эта странная переписка оборвалась.

   Ещё один случай вспомнился мне в связи с письмом Ирины Н., которая невольно поставила полный знак равенства между литературой и жизнью. Во время ленинградской блокады, в суровые, навсегда памятные дни поздней осени 1941 года, Ленинградский радиокомитет обратился ко мне с просьбой выступить от имени Сани Григорьева с обращением к комсомольцем Балтики. Я возразил, что хотя в лице Сани Григорьева выведен определённый человек, лётчик-бомбардировщик, действовавший в то время на Центральном фронте, тем не менее это всё-таки литературный герой.

   – Мы это знаем, – был ответ. – Но это ничему не мешает. Говорите так, как будто фамилию вашего литературного героя можно найти в телефонной книжке.

   Я согласился. От имени Сани Григорьева я написал обращение к комсомольцам Ленинграда и Балтики – и в ответ на имя «литературного героя» посыпались письма, содержавшие обещание бороться до последней капли крови и дышавшие уверенностью в победе.

   Мне хочется закончить своё письмо словами, которыми по просьбе московских школьников я пытался определить главную мысль своего романа: «Куда шли мои капитаны? Вглядитесь в следы их саней на ослепительно-белом снегу! Это рельсовый путь науки, которая смотрит вперёд. Помните же, что нет ничего прекраснее, чем этот тяжёлый путь. Помните, что самые могущественные силы души – это терпение, мужество и любовь к своей стране, к своему делу».

В 1956 году была напечатана третья (последняя) часть «Открытой книги». 65-летний скромный юбилей дает основание поговорить о двух самых известных романах одного из лучших советских писателей.

Знаменитый роман «Два капитана» был закончен в 1938 году. Во время войны автор написал его вторую часть, перенеся в конец книги благополучный финал первой части. Этот новый вариант был закончен в 1944 г. Тогда же заканчивается и действие книги.

Постер фильма «Два капитана», 1955

Роман имел и имеет потрясающий успех: десятки переизданий, фильмы, сериал, мюзикл… Власть, жестокая, тоталитарная, подозрительная, отнеслась к тексту вполне благосклонно, а читатели, от детей до людей самого почтенного возраста, читали и читают ее по сей день, не видя в ней ни малейшей фальши, не чувствуя практически ни одной фальшивой ноты. Такое могло получиться потому, что, по словам самого автора, нашедшего точную формулу, он писал эту книгу, «воспользовавшись „скольжением“ мимо происходивших в стране событий»*См.: В. Каверин. Эпилог. М.: Аграф, 1997. На эти мемуары мы часто будем ссылаться в дальнейшем..

Мастерски найденный прием позволил Каверину написать замечательный приключенческий роман, упоминая обо всяких политических событиях, но так, что герои никак не превращаются в советских людей, в манекены, преданные социалистическим идеям, горячо поддерживающие решения родного советского правительства и любимой коммунистической партии. И это при том, что основное действие романа разворачивается в зловещие 1930 годы, во вторую их половину. Автор сознательно не упоминает ни об убийстве Кирова, ни об ужасах коллективизации, ни о массовом терроре с его пиком в 1937 году.

Правда, мы читаем в книге о комсомольской ячейке в школе-коммуне, где учится Саня Григорьев, об ультиматуме Чемберлена, Катя Татаринова даже рассказывает, как Саню принимают в партию. И что же? Эти события проскальзывают мимо внимания читателя. Что меняется от того, что Саня стал коммунистом? Его партийная принадлежность ни разу не упоминается далее, никак не влияет ни на поступки Сани, ни на его общение с окружающими людьми, друзьями или врагами. Кто из читателей помнит о комсомольской ячейке, об упомянутых мельком политических событиях? Наше внимание скользит мимо них, сосредоточиваясь на переживаниях героев, этических проблемах, глубоко очерченных в романе, на захватывающих приключениях, умело написанных рукой замечательного мастера. По меткому замечанию Юрия Щеглова, высказанному в содержательной статье «Структура советского мифа в романах Каверина», герои писателя обитают в «идеальном измерении социализма… в личном культурном пространстве», это какая-то другая советская страна, в которой власти не мешают романтическим героям (или почти не мешают) бороться с препятствиями и побеждать в этой борьбе.

Вскоре после «Двух капитанов» Каверин принялся за монументальный труд, большой роман «Открытая книга» (1948–1956). Там «капитаном», борцом, неутомимым искателем, главным героем и, как в предыдущем романе, рассказчиком стала Татьяна Власенкова, ученый, биолог, создатель советского варианта пенициллина. Тот же Юрий Щеглов справедливо назвал его «взрослой версией „Двух капитанов“». Получился громадный роман, описывающий жизнь русских людей начиная с предреволюционных лет до 1956 года.

Как и Саня Григорьев, героиня нового романа — энергичный, волевой, талантливый, честный, порядочный человек, верный в дружбе и любви. Такому человеку трудно приходится в советской действительности. «Скользить» в новой книге оказалось гораздо сложнее, и жизнь Тани Власенковой сложилась куда тяжелее и трагичнее, чем у ее предшественника. Первую часть романа цензура поначалу попросту запретила, и, чтобы спасти книгу, автору пришлось срочно добавить «две главы, посвященные комсомольской деятельности моей Татьяны Власенковой, студентки медицинского института».

Первая часть была напечатана в 1949 г. в «Новом мире» (редактор Константин Симонов). Нужно, наверное, напомнить читателю, что это был за год. В 1946 году был прочитан зловещий доклад Жданова о журналах «Звезда» и «Ленинград» и опубликованы соответствующие партийные постановления о литературе, кино, музыке. Началось тотальное наступление не на свободомыслие (его после 1917 года никогда не было), а на любое нормальное, человеческое, а не казенное изображение жизни в искусстве. Умный, искушенный Каверин пытался (чего он не делал в «Двух капитанах») вставлять в повествование казенные славословия, которые он, естественно, последовательно убирал в последующих тоже советских, но уже вышедших после смерти Сталина изданиях. Приведу два примера таких мертвых выброшенных речений. Oни выделены курсивом. Вот первый из них:

«Разумеется, мне и в голову не пришло, что гигантский волчок, от которого, разговаривая со мной, Василий Алексеевич не мог оторвать взгляда, был первый ротор (вращающаяся часть) турбины Волхов-строя и что на этот ротор вместе с ним смотрела с любовью и надеждой вся страна, едва вступившая на великий путь социалистического преобразования».

Во втором героиня рассказывает о своих соседках по комнате в общежитии:

«…У всех этих девушек — бесконечно разнообразных по развитию, наклонностям, вкусам — была общая черта: если бы не революция, ни одна из них не училась бы в вузе. Одни отчетливо сознавали и очень ценили этот бесспорный факт, другие — не очень, так или иначе он был характерен для того нового студенчества, которого с каждым годом становилось все больше».

Такое авторское насилие над собственным текстом не спасло книгу от разгрома — 16 зубодробительных статей насчитал Каверин сразу после выхода журнала, потом добавилось еще. Даже острые сюжетные ходы, делающие чтение книги особенно интересным, подверглись вдруг придирчивым нападкам. Вот что писали (подписали) студенты 1-го курса Ленинградского педагогического института в письме, инспирированном известным литературным громилой В. Ермиловым: «Автор вводит нас в какой-то странный, словно неживой мир, в котором действуют не люди, а какие-то непонятные фигуры, похожие на манекены, совершающие столь же непонятные поступки… А автор всеми силами пытается „заинтересовать“ читателя странными сюжетными ходами, удивительными совпадениями, которых никогда не бывает в жизни, нарочитыми недомолвками, намекая на какие-то „страшные“, но по сути дела очень скучные и пустые тайны…»

Естественно, напечатать вторую книгу в атмосфере бушевавшей травли было невозможно. Постепенно травля все-таки немного утихла, и в 1952 г. Александр Твардовский, тогдашний главный редактор, предложил Каверину напечатать вторую часть в «Новом мире». Это был страшный год. О нем писал Солженицын в романе «В круге первом»: «Почти все в стране удалось закрепить навечно, все движения остановить, все потоки перепрудить, все двести миллионов знали свое место…» До смерти тирана (чего, естественно, никто не знал) оставались считанные месяцы. Оголтелая антисемитская кампания с каждым днем набирала обороты.

В этих условиях вторая часть писалась «старательно, но коряво <…> спотыкаясь на каждом шагу», и первоначальный текст появился в «Новом мире» «искаженным до неузнаваемости». Хотя впоследствии автор, по собственным словам, «старательно восстановил искаженный текст», вторая часть так и осталась самой слабой в трилогии. Одним лишь упоминанием о комсомольской ячейке, как в «Двух капитанах», обойтись не удалось. Насильственное вторжение советской эпохи здесь проступает особенно явственно. Подробно рассказывается об обязательном практическом применении достижений науки (героиня разрабатывает усовершенствованную методику хранения черной икры). На многих страницах описывается самоотверженная борьба работников совхоза за спасение урожая и прочие трудовые подвиги.

Действие этой части (она называется «Поиски») происходит во второй половине 1930-х гг., «когда улыбался только мертвый, спокойствию рад, <…> и когда, обезумев от муки, / шли уже осужденных полки…» (Ахматова). Чтобы отвлечь людей от происходящего кошмара, во всю мощь работала государственная пропагандистская машина. Использовав трагичное для истории России событие, отпраздновали с неслыханной помпой столетие со дня смерти (!) Пушкина: «Такого настоящего празднования не видел Пушкин… Его чествуют по всей стране все народы, ее населяющие, и гул торжества <!> переходит далеко за рубежи…» — вещал Николай Тихонов на торжественном заседании в Большом театре 10 февраля 1937 года.

Особенно шумели по поводу всяческих рекордов. Так называемые стахановцы перекрывали в десятки раз установленные нормы. Летчики перелетали на громадные расстояния по тяжелым арктическим маршрутам. В июле 1936 г. имел место рекордный перелет Валерия Чкалова с экипажем по «сталинскому маршруту» от Москвы до Петропавловска-Камчатского. Вся мощь пропаганды кричала об этом подвиге советских летчиков.

И.В. Сталин жмет руку В.П. Чкалову, август 1936

Ни стахановцев, ни праздника по поводу смерти Пушкина в «Открытой книге» нет. Однако в четвертую главу, где органично переплетаются рассказ о напряженной научной работе и сложных личных отношениях героини и ее мужа, Каверин к месту и не к месту вставляет абзацы разной длины о советских людях, восторженно следящих за передвижением самолета: «К вечеру весь институт говорил только о том, как был дан старт и какие цели ставят перед собой пилоты». А в три часа ночи, гуляя по спящей Москве, Таня и ее муж наблюдают, как «женщина, <которая> выкладывала буханки хлеба на лоток в окне, и грузчики, <которые> таскали их в машину <…> тоже говорили о перелете». Так трогательно в едином порыве восторга объединяются одинаково думающие рабочие и интеллигенты. И даже в этой книге Каверин избегает казенных громких слов вроде «сталинского маршрута», «великого подвига советских людей» и пр.

Третья часть писалась в пору оттепели. Там правда зазвучала, конечно, тоже приглушенно, но гораздо явственнее. Там рассказывается о доносах, об аресте мужа Татьяны, о мрачной атмосфере последних лет сталинского правления. Тем не менее роман заканчивается вполне благополучно — в отдельном издании последний эпилог помечен 1956 годом. Эта третья часть появилась в знаменитом втором (и последнем) томе альманаха «Литературная Москва» (1956). Каверин был одним из ее редакторов. Книга подверглась уничтожающему разгрому (главным образом из-за знаменитого рассказа Александра Яшина «Рычаги»). Дальнейшие выпуски альманаха (в том числе и подготовленный к печати третий) были запрещены.

Итак, читатели наконец получили громадную эпопею (в цитированном издании 2019 года она занимает 800 страниц), в которой глазами героини описана жизнь советской России от начала революции до смерти тирана и начала оттепели. Ведя подробный рассказ о жизни героини, автор обращается к приемам, давно существовавшим в авантюрной приключенческой литературе. Они были обновлены и с успехом использованы в романе «Два капитана». Недоброжелательная критика и тогда успела поставить это в вину опытному и умелому профессионалу: «В повести [„Два капитана“. — М. А.], как в плохом, дешевом романе, есть все — таинственные письма, убийства, отравившаяся Марья Васильевна, „красивая, здоровая, грустная“ Катька». Симонов заступился за «прорабатываемого» автора, он с сарказмом писал: «…автору инкриминируется и то позор­ное для серьезного писателя обстоятельство, что в романе есть острый сюжет, есть загадочные письма и убийства».

В новом большом романе Каверин использует приемы и находки, опробованные в «Двух капитанах»: и острый сюжет, и таинственные письма, и красивая героиня, и многие другие сюжетные ходы, издавна существующие далеко не только в приключенческой литературе. Увлекательный сюжет не только помогал ускользать от цензурных ударов, но делал злободневный непростой роман увлекательным, захватывающим чтением. Интересно проследить этот параллелизм приемов в двух столь непохожих текстах.

Прежде всего обратим внимание на протагонистов обоих романов. Оба интеллектуалы, интеллигенты, не чуждые художественным интересам. Саня в детстве довольно удачно лепил каких-то зверушек, потому и попал в школу-коммуну, куда поначалу набирали одаренных детей. Увлечение это как хобби сохранил он и во взрослой жизни. Искусный, высоко профессиональный летчик, он и исследователь-полярник, прочитавший и изучивший горы литературы. Он автор не только профессиональных статей, но и «написанной» им книги о своих поисках и победах. Таня играла в самодеятельности, воображала себя знаменитой актрисой, но, с треском провалившись на вступительных экзаменах в театральную школу, стала знаменитым ученым, профессором, автором многих книг и статей.

При этом у героев похожее социальное происхождение. Оба выходцы из низов. Автору важно было подчеркнуть это обстоятельство, ибо советская власть, начиная с Ленина («не мозг нации, а…»), не любила интеллигенцию и побаивалась ее: много о себе думают, плохо обрабатываются пропагандой. Делать интеллигента главным положительным героем книги (отрицательным — пожалуйста: Васисуалий Лоханкин, Николай Кавалеров) было если и не рискованно, то, по крайней мере, не прибавляло тексту популярности.

Поэтому оба каверинских героя поначалу находятся на самых низах социальной лестницы. У Сани Григорьева отец — грузчик, от которого по вечерам «пахло пенькой, иногда яблоками, хлебом…». А одиннадцатилетняя Таня Власенкова уже на первой странице книги сама появляется перед читателем посудомойкой в трактире: «Мыть тарелки — это было хуже всего, потому что официанты ставили глубокие тарелки на мелкие селедочные, а селедку у нас жарили на постном масле, и такую посуду было очень трудно отмыть». Во втором случае нарочитость приема особенно очевидна, потому что известным прототипом Тани Власенковой была Зинаида Виссарионовна Ермольева — микробиолог, академик, знаменитый ученый, первая жена старшего брата Каверина, Льва Зильбера, тоже блестящего ученого (в романе он стал прототипом Дмитрия Львова). Сама Зинаида Виссарионовна происходила из зажиточной семьи, закончила с золотой медалью гимназию и университет.

Приключения, острые сюжетные ходы начинаются с первых страниц обоих романов. Маленький Саня становится свидетелем убийства. Теряет нож, подаренный отцом, отца обвиняют в убийстве. А в «Открытой книге» под пулю попадает сама Таня. Во время дуэли старшеклассников-гимназистов выстрел, великодушно направленный в сторону, поражает маленькую посудомойку.

Оба малолетних героя, необразованные, невоспитанные, попадают в интеллигентные семьи с романтическими тайнами, к которым они оказываются причастными и которые впоследствии раскрывают, сохраняют, изучают. Саня Григорьев постоянно бывает в доме Татариновых, где поначалу остро чувствует свою социальную ущемленность: «Они богатые, а я бедный. Они умные и ученые, а я дурак». Постепенно он узнаёт главную таинственную трагедию этого дома: капитан Иван Львович Татаринов возглавил полярную экспедицию и пропал без вести. Его судьба и судьба корабля «Св. Мария» осталась неизвестной. Поиски затерянной экспедиции составят основное содержание книги. Таня Власенкова после тяжелого ранения попадает в интеллигентное семейство Львовых, где живет старый инвалид, доктор Павел Петрович Лебедев, которому суждено сыграть важную роль в жизни героини.

Таинственные письма. Зашифрованная, плохо читаемая, загадочная рукопись. Это любимые сюжетные ходы бесчисленных приключенческих романов и рассказов — вспомним «Графа Монте-Кристо», «Остров сокровищ», «Золотого жука», «Пляшущих человечков», «Детей капитана Гранта» и многое, многое другое. Повзрослевший Саня Григорьев вдруг вспоминает свое детство, когда в их дворе оказались письма из сумки утопившегося от несчастной любви почтальона. Их вслух читали во дворе сердобольные соседи. Саня нашел эти письма, а одно, пропавшее, вспомнил. Эти письма стали завязкой увлекательного сюжета. В «Открытой книге» письмами знаменитой актрисы завладевает мошенник и издает их.

В руки Сани Григорьева попадает дневник погибшего штурмана со «Святой Марии», судна капитана Татаринова. Больших трудов, напряженного внимания требует от героя расшифровка рукописи: «И снова я принимался за эту мучительную работу. Каждую ночь — а в свободные от полетов дни с утра — я с лупой в руках садился за стол, и вот начиналось это напряженное, медленное превращение рыболовных крючков в человеческие слова — то слова отчаяния, то надежды».

Постер фильма «Открытая книга», 1977

Доктор Лебедев, приобщивший к научным интересам маленькую, необразованную девочку, первым обратил внимание на целебные свойства плесени, сделав, таким образом, первый шаг к открытию пенициллина. Судьба его неопубликованной рукописи пройдет через весь объемистый роман. Ею, заодно вместе с письмами, овладевает торгаш Раевский, от него рукопись попадает к главному противнику героини, профессору Крамову, который не придает случайно приобретенной рукописи никакого значения и позволяет героине ознакомиться с нею.

Дешифровка дневника помогла Сане Григорьеву найти капитана Татаринова, подтвердила, что именно он первым открыл Северную землю.

Рукопись старого доктора помогла Тане Власенковой в ее поисках и подтвердила, что именно доктор Лебедев одним из первых указал на важное значение плесени для медицины.

Донос. Арест. Анонимное обвинительное письмо, ломающее жизнь положительного героя — обычный мотив остросюжетного романа (вспомним того же «Монте-Кристо»). Арест и тюрьма составляют важную часть сюжета в блистательном произведении Александра Дюма, и в гениальных романах Стендаля.

О доносах и арестах Каверин пишет в обоих романах. Вводится сюжетный прием одинаково. В первом романе в системе скользящей поэтики, события происходят достаточно вегетариански. Нина Капитоновна рассказывает, как враги Сани (Николай Антонович и Ромашов) сочиняют печатный донос в газету: «Письмо пишут, — однажды сообщила старушка. Все летчик Г., летчик Г. Донос, поди». Саня сумел ответить на письмо о летчике Г., «который клевещет», и печатный донос не имел последствий.

Донос Ромашова в чекистские инстанции тоже был достаточно беззубым — в нем не было ни слова о политике: «Я написал, что ты маньяк, — рассказывает Ромашов, — со своей идеей найти капитана Татаринова, который где-то пропал двадцать лет назад, что ты всегда был маньяк, я знаю тебя со школы. Но что за всем этим стоит другое, совершенно другое. Ты женат на дочери капитана Татаринова, и этот шум вокруг его имени необходим тебе для карьеры». Такой донос не имел роковых последствий — Григорьева лишь перевели куда-то южнее и не позволяли ему вернуться в полярную авиацию. Аресты в первом романе тоже не носят зловещего характера. Ромашова в конце концов арестовали, но за реальное преступление и воровство.

В «Открытой книге» все происходит по-другому, куда более зловеще. Напомню, что третья книга писалась и печаталась уже после смерти Сталина, в начале оттепели. К Татьяне Власенковой незадолго до своего самоубийства приходит Глафира Сергеевна и приносит ей черновики многостраничного детально разработанного доноса. Он написан подробно, умело, с обилием деталей и вполне профессионально. Объект тщательно обрисован не только как вредитель, но и невежда, негодный руководитель, совершающий грубые ошибки. Естественно, что арест Андрея, мужа героини, был неминуем. Татьяна и ее друзья, как и в предыдущем романе, пытаются защищаться. Многостраничное письмо с подробными, детальными опровержениями клеветы, с приложением архивных документов отправлено в прокуратуру. И кажется, что правда восторжествовала: в «Эпилоге» Андрей благополучно возвращается. Но, если попытаться проследить хронологию событий, получается совсем не такая благостная картина.

Андрея, очевидно, арестовали летом 1944 года. Еще идет война. Тогда же, где-то «ранней осенью 1944 года», было написано и отправлено в прокуратуру обстоятельное письмо, доказывавшее его полную невиновность. И Андрей оправдан. В «Эпилоге» рассказывается о его возвращении домой… в июне 1953 года! Со времени отсылки письма в прокуратуру прошло девять лет. А со смерти Сталина, наступившей в марте 1953-го, — больше трех месяцев. Именно эта долгожданная смерть и освободила героя, который провел в лагерях девять (!) лет. Получается, что на тщательно составленное, убедительное письмо в зловещем ведомстве не обратили ни малейшего внимания. Похожую ситуацию описал Каверин в своих воспоминаниях: Николай Заболоцкий написал убедительное письмо в прокуратуру, что не мог быть участником заговора, предполагавшийся глава которого (Николай Тихонов) только что был награжден орденом Ленина. На свое письмо Заболоцкий, «разумеется, никакого ответа не получил».

Таковы некоторые сходные сюжетные ходы обоих романов. Первый получился более занимательным и несколько поверхностным. Второй гораздо глубже и серьезнее изобразил несколько десятилетий советской жизни, несмотря на то, что писался он (особенно первые две книги) в пору жесточайшего давления властей, несмотря на свирепость цензуры и невольную самоцензуру автора.

Вениамин Каверин

В других работах Каверина, написанных в оттепель («Косой дождь», 1962; «Двойной портрет», 1967) и даже после того, как она завершилась подавлением Пражской весны («Двухчасовая прогулка», 1978), нет никакого казенного энтузиазма, вымученного патриотизма, государственных великих свершений и пр. В них действуют нормальные люди, хорошие и плохие, талантливые и бездарные. Автор рассказывает о любви своих героев, об их радостях и страданиях, поражениях и победах. Хотя советская система еще держалась, никто не мешал маститому автору писать без обязательного прославления властей предержащих и их обветшалой идеологии.

А прекрасные, несмотря на все цензурные муки, романы «Два капитана» и «Открытая книга» навсегда останутся замечательными текстами советской литературы. Порядочный автор сумел, минимально приспосабливаясь к зловещей эпохе, сохранить и талант, и чувство собственного достоинства, создав книги, которые и спустя десятилетия продолжают привлекать читателя и зрителя.

.
ПОРТРЕТНАЯ ГАЛЕРЕЯ ДМИТРИЯ БЫКОВА

ВЕНИАМИН КАВЕРИН

1

Самое популярное произведение Каверина (1902‒1989), как часто бывает, не лучшее. «Два капитана» (1938, 1944) — двухтомный советский роман, написанный довольно суконным языком, предсказуемый, искусственно сочетающий советские реалии с приемами авантюрной западной прозы рубежа веков — Буссенара, скажем, или Хаггарда, — и вообще это наивная книга, написанная в половину, если не в четверть, авторских возможностей. Но, во-первых, всякая эпоха усваивает то, что ей подходит по уровню, а вторая половина тридцатых не благоприятствовала сложной литературе, причем не только в России. А во-вторых, как и в этой эпохе, что-то безусловно подлинное и великое в этой книге есть.

В ней сохранилась свежесть открытия, свежее полярное дыхание Арктики, азарт, стремление к бесконечной экспансии, освоению новых территорий и новых ощущений. Не зря именно из этой книги был сделан лучший русский мюзикл всех времен — «Норд-Ост». И не зря именно против этого мюзикла был затеян самый громкий и отвратительный теракт нулевых годов — после чего великий проект Иващенко и Васильева уже не смог вернуться в оскверненный театральный центр. Все помнили, что в начале второго действия на сцену поднялись террористы. И смотреть спектакль по-прежнему было уже невозможно. Так и советские полярные проекты, поиски Тунгусского метеорита, освоение полюсов — были уже не те после государственного террора: все хорошее, что было в революции, оказалось навеки осквернено. Никакие челюскинцы, которым такое восторженное стихотворение посвятила Цветаева, никакие Папанин и Кренкель, Чкалов и Водопьянов не могли уже восприниматься отдельно от гигантской мясорубки, и на «Двух капитанах» лежит не только отблеск полярных льдов, но и отсвет кровавой эпохи. Можно только мечтать о том, какую книгу написал бы Каверин, если бы в его жизни не было вынужденного — довольно, кстати, умеренного — конформизма тридцатых.

Ведь он был сказочник. Все его лучшие романы — «Исполнение желаний», «Двойной портрет», «Два капитана», не говоря о превосходных повестях шестидесятых и семидесятых, — сказки о любви отважного романтического юноши и профессорской дочки, «каверинской женщины», тоже отважной и непреклонной, но при этом очень умной, насмешливой, хрупкой. Это, вообще говоря, редкость для писателя — создать собственный женский образ: мы говорим, например, о тургеневской женщине, а о чеховской, горьковской, даже пушкинской — не говорим. Гриновская женщина — мечтательная, робкая, болезненно-впечатлительная и при этом душевно здоровая — есть: Тави Тум, скажем, или Тави Мистрей, или Ассунта существуют в литературе и вполне опознаваемы в реальности (Новелла Матвеева сказала мне как-то, что именно на гриновской женщине я женат: ей верю, она понимает, она и сама такая). Пожалуй, есть женщина Достоевского, но это не Настасья Филипповна и не Грушенька, а скорее Лиза Хохлакова. Ну вот и каверинская девушка есть, самое полное ее воплощение — Ива Иванова из гениальной сказки «Верлиока». Но и Катя Татаринова очень хороша, она освещает страницы «Двух капитанов» ровным, арктическим холодноватым светом.

2

Генезис «Двух капитанов» хорошо известен, многократно описан самим Кавериным, который о своем писательском опыте рассказывал часто и увлекательно — возможно, потому, что это был единственный способ вернуть в читательский обиход полузабытые имена друзей его юности, а возможно, и потому, что писательство оставалось для него чудом, и в том, как получается вдруг у человека новая книга, он сам до конца не разбирался (хотел бы я знать, кто разберется!). Встретил он в санатории молодого генетика Лобашева, который, как и будущий Саня Григорьев, в детстве был немым и заговорил только в семилетием возрасте. Лобашев показался ему человеком новой эпохи — решительным, целеустремленным, знающим; генетика тоже еще не была осуждена, и казалось (да так и было, в общем), что работает он на переднем крае мировой науки и будущее его прекрасно. Лобашев, кстати, уцелел в годы лысенковского погрома, занимался физиологией, развивал учение Павлова. Прототипы капитана Татаринова тоже широко известны — это русские полярники Брусилов, Седов и Русанов; в первую очередь, конечно, Седов, хотя в экспедиции Татаринова легко узнаются все три несчастных полярных плаванья 1914 года. Седову повезло — о его смерти хоть что-то известно (хотя живучей оказалась альтернативная версия — о том, что спутники его не похоронили, а подкармливали его трупом собак). Что случилось с Брусиловым и Русановым, как они умерли — вообще никто никогда не расскажет. От русановской экспедиции уцелели хотя бы двое — штурман Альбанов и матрос Конрад (штурман потом погиб в Гражданскую, тоже при неясных обстоятельствах, а матрос продолжал ходить в экспедиции и умер в 50 лет, накануне войны). Все три полярные экспедиции, в особенности седовская, прошедшая до полюса едва десятую часть пути — порядка 200 км из 2000, были подготовлены очень плохо: солонина гнилая, снаряжение не укомплектовано, многое делалось в последний момент, а полюс не прощает ненужного риска. Тут мало «бороться и искать, найти и не сдаваться» — каковой девиз Каверин почерпнул у лорда Теннисона «Улисс»:

We are not now that strength which in old days
Moved earth and heaven, that which we are, we are,—
One equal temper of heroic hearts,
Made weak by time and fate, but strong in will
To strive, to seek, to find, and not to yield.

Рискнем дать в своем переводе:

Хоть мы теперь не в силе прежних дней,
Не те, что сотрясали небеса
И землю, — все равно мы те, что есть:
Геройский дух, ослабленный судьбой,
Но с прежней силой рвущийся искать,
Найти, не примиряться ни на чем.

Каверин знал, конечно, эти стихи — и цитировал их не столько от имени полярных капитанов, сколько от лица «серапионов», едва ли не самой перспективной группировки в русской прозе начала двадцатых; этому братству он был верен, и его роман написан по серапионовским лекалам. Он именно не сдался, что и манифестирует эта приключенческая книга: девиз автора — явно «Вперед, на Запад», сформулированный вождем группы Лунцем, и от Лунца, перед которым Каверин преклонялся до конца дней, взята ориентация на крепкую фабулу, возрастающую сюжетную динамику, роковые тайны и прочие крючки, цепляющие читательское внимание. Если сравнить «Капитанов» с фединскими «Городами и годами» — первым и эталонным серапионовским романом, — обнаружатся общие заимствования из романтической детской литературы: семейная тайна, готическая легенда (у Федина — о маркграфине, у Каверина — о пропавшей экспедиции), роковая женщина (фединская Мари и каверинская Катя очень похожи, хотя Катя и умней, и обаятельней). Всех «серапионов» роднил интерес к дальним странствиям и заграничной экзотике — даже у Федина он в европейских романах прочитывается. Советская власть страшно ошиблась, не разглядев в Гумилеве, со всем его рыцарством, офицерством и религиозностью, своего прямого союзника, но не в идеологическом, а в психологическом смысле: это была все-таки власть, рассчитанная не на тупых садистов, мелких завистников и патентованных доносчиков, а потенциальное — хотя бы в замысле — царство романтиков, покорителей таинственных пространств. Истинных рыцарей новой власти — не карьеристов, конечно! — манила возможность в голодной, никак еще не обустроенной стране устраивать грандиозные экспедиции. Иногда горные — почему Блюмкина и отправили с Рерихом в Гималаи: геополитика тут была вторична, насолить «англичанке» не главное, а главное — подняться туда, где никто не был! Иногда таежные, как знаменитая экспедиция Леонида Кулика к месту падения Тунгусского метеорита. Иногда полярные, как плаванья Шмидта или полеты сталинских соколов. Царская власть толком не умела распорядиться собственной территорией, освоение ее двигалось усилиями авантюристов, убегавших подальше от центра, да отважных и не слишком практичных энтузиастов. СССР взялся за дело всерьез: страну предстояло открыть заново, и полярная романтика была неотъемлемой частью советской пропаганды, построенной, кстати, вовсе не только на человеконенавистничестве либо изоляционизме. Жажда новизны, пафос странствий — всего этого было хоть отбавляй, и это было хорошо. В шестидесятые все это воскресло, хоть и с немалой примесью фальши, и Евгений Карелов экранизировал «Двух капитанов» именно в традициях шестидесятничества, еще уцелевшего (первый фильм, полуторачасовая экранизация 1955 года, был скорей эскизом, хотя Владимир Венгеров тоже пытался реанимировать полярную экзотику двадцатых, дух журнала «Всемирный следопыт»).

3

Почему Арктика, полярные области, жюльверновские мечты, мода на капитана Гаттераса, запечатленная А. Н. Толстым, и на переводные брошюры об экзотических путешествиях? Разумеется, не только потому, что советская власть жаждала распространяться: наличествовали еще как минимум две причины. Эта власть была экстремальна, во-первых, и природна, во-вторых. Обратите внимание, что ареной действия главных книг тридцатых — до террора — были именно опасные края, границы человеческого обитания: Луговской написал «Большевиков пустыни и весны», Платонов — «Джан», Ясенский — «Человек меняет кожу», Каверин — «Капитанов», Маршак — «Ледяной остров», и бесспорным хитом библиотек стал полярный дневник Кренкеля. Все происходит на краю бездны, а то и в самой бездне: подлинные герои революции были открывателями — новый, небывалый способ государственного устройства, необжитые территории, новые отношения! Это экстрим; а природность — и постоянный, острый интерес к природе, ее тайнам и вызовам — воплотилась в книгах геолога Обручева, минералога Ферсмана, геодезиста Федосеева, журналиста Платова, чья «Страна семи трав» нескольким читательским поколениям внушила тоску по таинственному Северу, по загадочной гористой Бырранге, о которой и теперь мало что известно. Советская власть была амбивалентна и бесчеловечна, как природа, и так же безжалостна к собственному прошлому; она соответствовала природе, не сентиментальничала с ней и потому побеждала. У них наблюдалась своего рода симфония. Подлинные советские герои — геолог, палеонтолог, полярный летчик: в них есть тот же холод, упрямство, жестокость, красота и сила, что и в открываемых и покоряемых ими пространствах. Саня Григорьев, при всей своей просвещенности, дикий, в общем, человек, но это та же прекрасная дикость, что есть и в северном пейзаже; интеллигенты, напротив, — Ромашов, скажем, или Николай Антонович — в новые времена неизбежно ломаются. Каверин недолюбливал «бывших»: роковой мужчина Неворожин вызывал у него брезгливость. Что поделаешь, революция уничтожала не только достойных — она много всякой гнили выжгла; и Каверин относился к ней не как к историческому возмездию или историческому же рывку, а как к явлению природы вроде магнитной бури.

Ощущение истории как природы — вообще довольно советское: оно есть, скажем, в «Русском лесе» Леонова, который имеет с «Капитанами» немало сходств, даром что претензия там не в пример серьезней, а читается он гораздо хуже; тут и жизнь советской профессуры, и долгие, тянущиеся корнями в дореволюционные годы личные и научные конфликты, и серьезные, важные для понимания литпроцесса в целом метафоры эпохи. Для Каверина советская история — полюс, полярные области, требующие стойкости и любопытства, иначе в них не то что не выживешь, а просто незачем там жить, надо поискать более комфортную область. Для Леонова история — русский лес, языческое царство, которому не следует приписывать христианских интенций (эту языческую природу его романа отлично раскрыл Марк Щеглов в статье 1955 года, вызвавшей дикую злобу разоблаченного автора). Сравнение дохристианской истории с лесом есть и в «Докторе Живаго», там высказана пастернаковская заветная мысль о том, что после явления Христа история перестала быть природой и стала направленным, осмысленным процессом; но советский мир в «Двух капитанах» — романе сугубо атеистическом и, пожалуй, даже научном, как и «Открытая книга», и «Двухчасовая прогулка» — предстает именно приполярным царством, и законы здесь царят полярные. Не спрашивай о причинах, просто будь готов.

В романе присутствует и то, что вслух тогда не называлось: прямого указания на репрессии нет, но есть иррациональная сила, которая встает на пути героев. Это сила клеветы, запрета, недоверия — ведь Саня Григорьев так и не получает разрешения на экспедицию по следам капитана Татаринова, он попадает на землю Марии случайно, во время войны! Весьма любопытно и то, что злая сила в «Капитанах» и «Лесе» — люди из числа «бывших», Николай Антонович и Грацианский: они по своей природе враждебны новым временам, это никак не революционная сила… и тут Каверин с Леоновым, лично почти не общавшиеся и друг другу не симпатизировавшие, с разных сторон подошли к одной правде. Террор тридцатых — дело рук не революции, а контрреволюции; отвечать за него люди двадцатых годов не могут. В Николае Антоновиче, оклеветавшем Григорьева, и в Грацианском, оклеветавшем Вихрова, отчетливо узнается — да, да, читатель — Андрей Януарьевич Вышинский, бывший меньшевик, один из главных организаторов московских процессов 1937-1938 годов, прокурор СССР и вообще исключительная гадина. От Леонова, согласимся, требовалось некоторое мужество: при жизни Вышинского (умершего в 1954 году) изобразить его так похоже. Пожалуй, и Каверин имел в виду именно его — демагогия узнаваема. Чрезвычайно узнаваем и тип советского карьериста и стукача Ромашова, жаль только, что ему в романе щедро приписана способность страстно и беззаветно любить Катю: тем самым в подонке появляется нечто роковое, но ради сюжетной и психологической остроты чего не выдумаешь.

«Два капитана», в отличие от «Русского леса», — роман, который демонстративно открещивается от русской романной традиции: здесь все авантюрно, по-диккенсовски таинственно, плотно закручено и благополучно разрешено. И герой этого романа не столько русский (таких в русской литературе почти не было), сколько советский, сын нового времени, который в этом времени и остался. «Два капитана» напоминают мне советскую куртку полярного летчика — грубо сшитую, красивую, по- своему элегантную, в другое время невозможную. Надежная вещь.

4

Создал ее человек, который именно умел делать надежные вещи, потому что литературному мастерству его учили Шкловский, Замятин, старший товарищ Зощенко, а фундаментальное образование в нескольких областях он получил сам. Настоящая фамилия Каверина — Зильбер, псевдоним он взял в честь пушкинского друга, члена Союза благоденствия Петра Каверина, более известного как бретер, нежели как интеллектуал. Видимо, Веню Зильбера пленили строки «К Talon помчался: Он уверен, что там уж ждет его Каверин» (а вместе с Кавериным — и вольная шутка, и дух дружества, и атмосфера умного кутежа). Вся семья была талантлива: старший брат Каверина Лев Зильбер — биолог, которому только смерть помешала получить Нобелевскую премию по медицине; его догадка о вирусной природе рака, сформулированная в статье 1944 года, которую он чудом с помощью брата сумел передать на волю, сегодня считается одной из самых перспективных. Он был оклеветан, трижды арестовывался, в заключении получил патент на добычу спирта из ягеля; Сталин извинился перед ним за аресты — «Ошиблись, бывает» — и распорядился создать институт вирусологии, который Зильбер возглавил в 1945 году. Первая жена Зильбера, Зинаида Ермольева, многое сделавшая для его освобождения, в 1943 году создала пенициллин и стала прототипом Тани из «Открытой книги»: Каверин с помощью брата и его жены основательно изучил историю открытия антибиотиков и рассказал о ней увлекательно, в лучших традициях научного детектива. Мало кто умел, как он, увлечь читателя научным поиском: сказался собственный его азарт ученого — как-никак филологию он изучал в Петербургском университете, начал с арабистики, затем перешел на историю русской литературы и посвятил замечательную книгу судьбе и карьере востоковеда и сатирика Осипа Сенковского, более известного под псевдонимом барон Брамбеус. Младший брат Каверина прославился как композитор-песенник под фамилией Ручьев. Его жена, Катерина Ивановна, златовласая ленинградская красавица, после полугодового бурного романа ушла от него к Шварцу — другу Каверина; именно Шварц оставил в своей «Телефонной книжке» один из самых доброжелательных и проникновенных портретов Каверина, где подчеркивается именно его прямота, порядочность, надежность — и не самый крупный, но подлинный литературный талант, из которого он сумел сделать, пожалуй, больше, чем большинство «серапионов». Младшая сестра Каверина была замужем за Юрием Тыняновым, одноклассником Льва Зильбера по псковской гимназии; Каверин всю жизнь смотрел на Тынянова снизу вверх, слушал его с открытым ртом, и если бы не тыняновское присутствие — кто знает, как сложилась бы судьба Каверина-прозаика! Тынянов воспитал его вкус, стиль, научил лаконизму, внушил мысль о безусловной важности цеховой дисциплины и верности юношескому кружку (сам Тынянов был безоговорочно верен идеалам ОПОЯЗа, а о Шкловском, который этим идеалам периодически изменял, говаривал: могу подписываться в письмах к нему не «преданный вам», а «преданный вами»). Брак Тынянова с сестрой Каверина был не особенно удачен, а вот Каверин, женившись на младшей сестре Тынянова, всю жизнь был счастлив, семья была образцовая, спаянная и творческая. Иногда Каверин казался старшим товарищам «первым учеником», и Зощенко даже говорил ему: «Нельзя лезть в литературу, толкаясь локтями»; иногда его считали беллетристом, поскольку умение писать увлекательно в России никогда не приветствовалось. Его «Конец хазы» — одну из самых точных хроник перерождения социальной революции в криминальную — не ругал, кажется, только ленивый, да еще Мандельштам, сразу назвавший автора настоящим мастером (в лексиконе друзей Мандельштама это не было комплиментом, но в его собственном, пожалуй, было).

На рубеже двадцатых и тридцатых Каверин написал несколько слабых вещей, пытаясь одновременно и себя не предать, и канонам эпохи угодить; оттого в них много стилистических вычур, маскирующих пустоты и недоговоренности. Его роман «Скандалист», где под именем Некрылова выведен Шкловский, тоже кажется мне полуудачей; и все-таки там было много настоящего, особенно когда речь заходит о питерском студенчестве этой поры, о людях, заставляющих себя искусственно радоваться, но живущих — выживающих — с нескрываемым и непобедимым душевным надломом. Таков, скажем, Трубачевский — главный герой «Исполнения желаний», первого удачного каверинского романа, который автор впоследствии, кажется, только ухудшал, неуклонно сокращая. Там уже появляются каверинские фирменные чудаки — молчаливые смотрители маяков, собиратели непонятных вещей, курители трубок; гофмановские герои, перебравшиеся в пограничный, застывший между эпохами Ленинград двадцатых- тридцатых. Каверин начинал с гротескных сказок, они ему и удавались лучше всего, но на долгих сорок лет вынужден был уйти в соцреализм, который тоже пытался насытить сказками и романтикой; возвращение к себе — и настоящее раскрепощение действительно большого таланта — случилось в благословенные шестидесятые.

5

Тут-то он написал все, за что его будут помнить и через сто, и через двести лет, когда от «Двух капитанов», боюсь, останется только памятник в Пскове. А может, и их запомнят, кто знает. Но главной его заслугой перед русским читателем будут роман «Двойной портрет», гениальные сказки шестидесятых-семидесятых — хроники города Немухина с их бытовым волшебством, летающими мальчиками, девочками-снегурочками и лирическими кузнецами, и несколько совсем небольших повестей: «Косой дождь», «Верлиока», «Летящий почерк». Вот «Почерк» — самая большая его литературная удача.

Там, в общем, классическая история любви — подростковой, счастливой, чрезвычайно гармоничной, когда вдруг выясняется, что «душами можно меняться, как подарками». Там сильное описание именно физической стороны любви, которой Каверин никогда прежде не касался. Там замечательные сны. И на фоне этой счастливой любви — трагическая история Платона Платоновича, который видел свою Люси Сюрвиль две недели и всю остальную жизнь, потому что не прекращал с ней заочного диалога. Все его считали безумцем. И на фоне любви деда, то есть этого самого Платона, любовь внука, то есть Димы, начинает вдруг казаться уже не счастливой, а глупой, даже, пожалуй, примитивной. Хотя и принципы этого молодого героя по-своему понятны и прекрасны — никогда не врать, например. Но это все принципы, а не то божественное вещество фантазии, счастья, несчастья, поэзии, которое есть у деда. И когда дед говорит Диме: «Бойся счастья, счастье спрямляет жизнь», — это кажется мне самой точной фразой во всей советской литературе восьмидесятых, единственным завещанием Каверина. Я всегда буду любить его «Летающего мальчика» или замечательную сказку «Много хороших людей и один завистник» — и в числе многих прелестных и поэтичных советских сказок (их было много: советская литература в старости сделалась инфантильна) мне всегда будет казаться шедевром настоящая поэма в прозе «Легкие шаги», про современную Снегурочку. Это такой петербургский — ленинградский — ответ на бунинское «Легкое дыхание», и он, честное слово, не хуже. Ну и вообще поздний Каверин — острый, лапидарный, позволивший себе все договорить до конца и о травле Зощенко, и о запрете на самое имя Лунца, — поражает молодостью и силой слога, тем отличным состоянием, в котором он сохранил и душу, и стиль, и прочие рабочие инструменты писателя. Все-таки писателю нужна чистая совесть. Не зря они с Катаевым терпеть друг друга не могли: Катаев тоже в поздние годы писал шедевры один за другим, но такого ощущения чистоты и силы они не оставляют. Прав был Давид Самойлов: у Катаева в душе словно мышь сдохла, и это чувствуется даже на лучших его страницах. А Каверин оставался создателем изумительно чистых, радужных, арктически свежих миров — и от его поздних повестей, и, скажем, от «Двойного портрета» такое же чувство, как от этого светлого, золотистого, облачного и все-таки ясного заката, который сейчас за моим окном: арки неведомого города вижу я в этих облаках, паруса неведомого порта, и прохладный, свежий ветер больших пространств, ветер Петербурга, ветер начала лета долетает до меня.

Хорошо, что окно мое выходит на Запад.
.

Даже в современном Пскове поклонники романа легко узнают места, где проходило детство Сани Григорьева. В описании несуществующего города Энска Каверин на самом деле следует за своими воспоминаниями о Пскове начала XX века. Жил главный герой на знаменитой Золотой набережной (до 1949 г. – Американская набережная), ловил раков в реке Пскова (в романе – Песчанка) и давал знаменитую клятву в Соборном саду. Однако вовсе не с себя списывал Вениамин Александрович образ маленького Сани, хотя и признавался, что с первых сраниц романа он взял за правило ничего не выдумывать. Кто же стал прототипом главного героя?

В 1936 году Каверин едет отдыхать в санаторий под Ленинградом и там знакомится с Михаилом Лобашёвым, соседом писателя за столом во время обедов и ужинов. Каверин предлагает сыграть ему в карамболь, разновидность бильярда, в котором писатель был настоящим асом, и без труда обыгрывает соперника. Несколько следующих дней Лобашёв почему-то не приходит на обеды и ужины… Каково же было удивление Каверина, когда спустя неделю его сосед объявился, предложил снова соревноваться в карамболе и с лёгкостью выиграл у писателя партию за партией. Оказывается, все эти дни он упорно тренировался. Человек с такой силой воли не мог не заинтересовать Каверина. И на протяжении нескольких последующих вечеров он подробно записывал историю его жизни. Писатель практически ничего не меняет в жизни своего героя: немота мальчика и удивительное излечение от неё, арест отца и смерть матери, побег из дома и приют… Автор лишь переселяет его из Ташкента, где прошли школьные годы героя, в знакомый и родной Псков. А также меняет его род деятельности – ведь тогда генетики были никому не интересны. То было время челюскинцев и освоения Севера. Поэтому вторым прототипом Сани Григорьева стал полярный лётчик Самуил Клебанов, который героически погиб в 1943 году.

Роман связал судьбы сразу двух капитанов – Сани Григорьева и Ивана Татаринова, командовавшего шхуной «Святая Мария». Для образа второго главного героя Каверин также использовал прототипы двух реальных людей, исследователей Крайнего Севера – Седова и Брусилова, экспедиции под руководством которых ушли из Санкт-Петербурга в 1912 году. Ну а дневник штурмана Климова из романа целиком основан на дневнике полярного штурмана Валериана Альбанова.

Интересно, что Саня Григорьев стал едва ли не национальным героем задолго до того, как писатель закончил свой роман. Дело в том, что первая часть книги была издана в 1940 году, а после её написание Каверин отложил аж на 4 года – помешала война.

— Во время ленинградской блокады… Ленинградский радиокомитет обратился ко мне с просьбой выступить от имени Сани Григорьева с обращением к комсомольцам Балтии, — вспоминал Вениамин Александрович. – Я возразил, что хотя в лице Сани Григорьева выведен определённый человек, лётчик-бомбардировщик, действовавший в то время на Центральном фронте, тем не менее это всё-таки литературный герой. «Это ничему не мешает, — был ответ. — Говорите так, как будто фамилию вашего литературного героя можно найти в телефонной книжке». Я согласился. От имени Сани Григорьева я написал обращение к комсомольцам Ленинграда и Балтики – и в ответ на имя «литературного героя» посыпались письма, содержавшие обещание бороться до последней капли крови.

Роман «Два капитана» очень понравился Сталину. Писатель даже был удостоен звания лауреата Госпремии СССР.

Источник: Аргументы и Факты» http://www.spb.aif.ru/culture/person/1444903

На фото: книга В.А. Каверина «Два капитана», изданная в 1940 году. Но дело не в возрасте издания. 68 лет она пролежала в болоте Новгородской области, на глубине 6 метров в сбитом в конце апреля 1942 года самолёте ИЛ-2 в набедренном кармане лётного комбинезона пилота Михаила Гаврилова, останки которого нашли лишь в 2010 году во время поисковой экспедиции.