Как написать философскую автобиографию

Сотворение образцов феномена философской автобиографии

Общество на каждом этапе своего развития предъявляет человеку свои требования. В развитом обществе человек стремится действовать на основе единства, целостности и тождественности своего «Я». Европейская культура придавала индивидуальному началу качество безусловности, независимости от других регулятивов общества. Только при таком положении человек способен в самом себе находить регулятивы и ценности, которые позволяют выстоять перед вызовом обстоятельств, придать смысл вызову и обстоятельствам, заявив о собственном Я. Тогда и проявляется индивидуализм, чувство ответственности в осуществлении своих целей.

Опираясь на особенности переходного этапа от Античности к Средневековью и на примере Средневековья, мы предпринимаем попытку проследить возникающие и утверждающиеся в качестве образцов новые формы философской автобиографии.

Этап перехода к Средневековью и само Средневековье характеризуются сложными процессами «индивидуализации образа жизни и повышения ценности человека». Но личности как особого явления еще не существует. «Личных прав», «прав личности» Средневековье еще не знает, но приемлет понятие «персона» как «синоним отдельного человека, обладающего идентичностью (преемственностью и неизменностью) и разумом, без чего невозможна ответственность за грехи». Но мы не можем не назвать личностью того человека, который отстаивает ценности и идеалы своего времени, пытается отстоять свою мировоззренческую позицию и заявляет об этом открыто и смело.

Жизнь и творчество Боэция (Аниций Манлий Торкват Северин Боэций) (480-524г.г.) являются ярким образцом непобедимости нравственной идеи. Это было время, когда рушилась античная цивилизация, «культура попиралась ногами варваров, христианская церковь, только что победившая античное язычество, сама впала в состояние внутренней вражды и раскола; торжествовали насилие и грубость, хитрость и лицемерие, трусость и предательство, злоба, фанатизм, отчаяние. Не могло быть и никакой надежды — впереди были века дальнейшего упадка, мрака и запустения». В это время и было написано его бессмертное произведение «Утешение философией», созданное в тюрьме в ожидании смертной казни.

Удивительное стечение обстоятельств: речь Сократа после приговора и все последующие диалоги Платона о последних днях Сократа демонстрируют нам развитие античной философской мысли, и «Утешение философией» Боэция, созданное в ожидании казни, представляет период упадка античной культуры. «Апология Сократа» и «Утешение» Боэция представляют диалог двух миров, двух фигур одной эпохи — расцвета и заката, фигур, которые так и не смогли реализовать себя полностью, потому что не были востребованы эпохой. В этом их жизнь, их трагедия и их призвание, назначение — поверить в себя, в свои силы, в нужность обществу.

То, что автор не рассчитывал на помилование, даёт основание утверждать о его предельной искренности. Жанр «утешений» очень древний. «Утешения» писали Цицерон, Сенека; в философии сложился даже специальный жанр, отцом которого считался Аристотель, называемой протрептика, т.е. побуждение к объяснению создавшегося положения, приглашение к осмыслению и философствованию по поводу своей судьбы.

Трактат «Утешение философией» состоит из пяти частей. Первая — представляет собой исповедь, вторая — моралистическую диатрибу (рассуждение), третья — сократический диалог, четвёртая и пятая — собственно философские взгляды автора. Всё произведение написано в стиле «сатиры», в котором прозаические части чередуются с поэтическими, без какой-либо нормативной композиции и стилевого однообразия. Это понятно, потому что именно такая форма написания произведения позволила Боэцию выразить весь накопленный им жизненный и литературный опыт.

«Его называют и последним римлянином, а иногда — последним античным философом…, но он по справедливости назван отцом схоластики или первым схоластом». Его перу принадлежат переводы Аристотеля, Порфирия, учебники по «квадривиуму». Именно он направил философию в русло решения проблем теологии. Обширные познания в философии, геометрии, риторике и пр. позволили создать собственный образец литературной словесности: «Утешение философией».

Сочетание нескольких жанров в одном произведении затрудняют оценку исследователей определить его специфику: «Трудно определить жанр этого сочинения. Казалось бы, название указывает его близость к «утешительным» произведениям Цицерона и Сенеки. В то же время это и философский трактат, наставление в мудрости — «протрептик». Мы же, попытаемся проанализировать данное произведение как образец философской автобиографии.

Первая книга и является, собственно, автобиографией. Мы видим Боэция-узника, который говорит о своей доле в окружении плачущих муз. Появляется женщина, одетая в белые одежды, имя ей — Философия (белые одежды — это образ идеала философствования и философии. Это философия Платона и Аристотеля, идеалы стоиков, совпадение стиля философствования и образа жизни-смерти Сократа). Боэций вступает с ней в диалог, в ходе которого становится ясно, что он болен, но его болезнь носит характер нравственного заболевания и только лишь она, женщина в белом, может вылечить его, излечить его душу. В ходе разговора (лечения, терапии) Боэций рассказывает о себе, вспоминая прожитую жизнь, ставит перед Философией ряд вопросов: Если мы признаём существование Бога, то почему, живя праведно и честно, служа добру, он оказывается осужденным на смерть? Чем объясняется такое резкое изменение расположенной к нему Фортуны?; Если существует Бог, то откуда появилось зло? Если создателем всего сущего является Бог, то почему по отношению к гармоничному космосу, мир земной представляет собой беспорядок, где часто царит несправедливость? Почему Бог не заботится о такой части Вселенной, как Земля?

Но в процессе поиска ответов возникают всё новые и новые вопросы, подводящие узника к одному: существуют ли гарантии человеческого счастья?

Во второй книге обсуждается природа Фортуны. Роль Фортуны в судьбе Боэция и для Боэция — вопрос главный. Ведь он на своём опыте узнал цену житейским благам: природа наделила его прекрасными дарованиям, он испытал высокий взлёт и стремительное падение. Недаром латинское слово «Fortuna» происходит от слова «forte», означающего «случайно», «не чаяно». И Фортуна с давних пор изображалась стоящей на шаре, как символ неустойчивости, непостоянства. Переменчиво её расположение. Она не зависит от человека. Удача и подлинное счастье — вещи абсолютно разные и противоположные. Фортуна дарует, но она же и отнимает, потому что такова её природа. И только подлинное счастье может обрести человек навсегда, его не отнимет никто. Приобщение к мудрости — вот источник истинного счастья.

В третьей книге Боэций определяет понятие блаженства (счастья), рассматривает блага мнимые и подлинные, что приводит его к учению о Едином и Высшем благе — Боге. Боэций говорит, что несмотря ни на что, злу никогда не одолеть добра, ибо зло бессильно по своей сути; фортуна превратна и обманчива, но она не имеет никакого отношения к подлинному человеческому счастью; судьба непоправима и неумолима, но ведь мы сами можем и творим свою судьбу; порочные и злые люди, никогда не достигнут своей цели, потому что стремятся к блаженству, к собственному благу, но оно (благо) достигается только на пути добродетели; путь добра труден, он проходит через страдания и муки, но это единственный путь к счастью, — путь, предначертанный Тем, Кто в безраздельной вечности знает всё, что было, есть и будет в этом мире. Им сотворенным и управляемым — по законам истины, добра и красоты, ибо Он, Единый Бог, есть абсолютное Добро.

В четвертой книге Боэций излагает свою теодицею.

В пятой — решается вопрос о взаимозависимости предначертанной судьбы с человеческой свободой, влияющей на судьбу человека.

Размышляя над этими вопросами, Философия показывает Боэцию взаимосвязь понятий «Провидение», «судьба», «вечность», «время», «необходимость», «случайность». Итогом такой терапии является признание реальности свободы, возможности победы над судьбой. Но путь к данному пониманию лежит «через осознание человеком своей укоренённости в Боге, через преодоление своей зависимости от всего случайного и временного и завершается актом радостного смирения перед Божественным Абсолютом».

Боэций подводит нас к тому, что только Философии свойственно исцелять, утешать и наставлять нас, потому что мы, подобно слепым котятам, пытаемся отыскать своё место в сложном и зачастую непонятном мире. Это еще один прекрасный урок для потомков: занятия философией просвещают, потому что приобретаемые знания очищают нашу душу. Боэциевская автобиография — это не покаяние в прегрешениях, а утешение философа, это продолжение познания самого себя, направленное на «излечение» своего «Я». Боэций наблюдает со стороны за ходом лечебной процедуры, постоянно фиксируя изменение своей души, что, по сути является философской рефлексией.

Боэций не только для себя, но и для других ищет более надежную опору в жизни, встав на которую, человек полностью освободился бы от власти судьбы, обрел подлинное блаженство.

Утешение — не только «плод личного опыта» — это «мыслительный и поэтический итог предшествующей культуры будущего». Боэций, излагая свои мысли, строит своеобразную пирамиду: надстраивая каждый последующий текст над предыдущим. Те понятия, которые он рассматривает, получают обобщение в стихах, зачастую в аллегорической форме. Стихи, приводимые им, являются переходом от темы к теме, и именно в них, по мнению исследователей, заложены смысловые акценты.

Повествование ведется в двух планах — психологическом и философско-теоретическом. Точнее в эмпирическом, психологическом и концептуальном. Мы позволим себе не согласиться с Уколовой В.И., считающей, что « в какой — то мере «Утешение философией» можно назвать и своеобразным откликом на политические потрясения того времени, что подчёркивается наличием отступлений биографического характера». По нашему представлению, данное произведение является не только откликом на происходящие явления, но и отстаиванием своих взглядов и убеждений, сформировавшихся при определённых обстоятельствах и в определённых условиях, оправданием своего жизненного пути. Воспитанный на идеалах Античности, обласканный милостью судьбы, Боэций пытается разобраться в происшедшем, найти своё место в новых условиях. Он анализирует самое себя, потому что только таким образом, возможно, спастись от отчаяния. У автора нет выхода из тупика, нет физического выхода, ему больно осознавать этот факт, но можно излечить душу, открыть ей свободу. В его «крике» прослеживается обращение к древним, слышен голос Платона. Представляется, что, приняв на вооружение «Апологию Сократа», Боэций пытается быть достойным примеру великого мыслителя. Их объединяет поиск и защита добродетели. Для них Благо, Добро — превыше всего, но и Закон они чтут и соблюдают, потому что внутренний голос, голос совести превыше всего. Боэций не думает о физическом или религиозном спасении, все силы его духа направлены на соединение, с высшим разумом, «все живет лишь тогда, когда движимое любовью, возвращается к первопричине, давшей ему бытие». Боэций думает и пишет о тех и теми законами природы, которыми руководствовался Сократ в поиске Истины и, которые намного позже Гегель назовет диалектическими.

Боэций синтезирует множество взглядов, потому что воспринял в себя ценности уходящего античного мира и нарождающуюся культуру Средневековья. Он утешается философствованием, примиряя два начала — природу и Бога, стихийность и упорядоченность. «С помощью Философии Боэций осмысляет трагедию своей жизни не только в узколичном плане, но и в соотнесении её с законами мироздания, в системе универсального космоса». И так как для нас «Утешение философией» является новой формой философской автобиографии, то итогом этого произведения будет не только раскрытие идеи общего блага, а познание и оправдание как себя (хотя эта идея является главенствующей), так и событий окружающего мира, опираясь на ценности двух эпох, сменяющих друг друга. Пройдет совсем немного времени, когда эпоха Средневековья вступит

в свои права, а вопросы религии и веры выйдут на первый план. И «Исповедь» Августина (354-430 гг.) представляет нам именно то произведение, которое сочетает в себе все отличительные черты, присущие Средним векам, когда бытие человека не мыслится без Бога.

Средневековый человек не различал четко мир земной и сверхчувственный. Средневековье характеризуется парадоксальным переплетением полярных противоположностей — сублимированного и низменного, спиритуального и грубого телесного. Вся эпоха алогична и насквозь символична. И последствием такого парадоксального перевёртывания противоположностей является гротескность. Миросозерцание средневекового человека цельное, недифференцированное. Микрокосм — дубликат микрокосма. Но эта цельность, в отличие от античности, не предполагает гармонии и противоречивости. Средневековое христианское мировоззрение «снимало» реальные противоречия, переводя их в высший план всеобъемлющих над мировых категорий. Попытка преодолеть замкнутость и обособленность индивидуального человеческого существования выразилась в установке на уничтожение текущего времени. Не осознавалось четкого различия между вымыслом и истиной.

Отношение человека к природе в Средние века определялось через нахождение самого себя во внешнем мире, восприятие космоса как субъекта. Вселенная обладает теми же качествами, какими наделен человек: человек, не отделяя себя полностью от природной среды, оставаясь её частью, он не превращал её в объект своих наблюдений.

Сознание средневекового человека формировалось легендами, преданиями, сагами, оно ориентировано на прошлое. Индивид показывает себя не через свою внутреннюю жизнь, а через общее, присущее целой категории людей. Человек проецировал себя в окружающий мир. Он прежде всего носитель определенных качеств — гордости, благородства, подлости… Действия человека публичны, зависят от публики и ориентированы прежде всего на норму, а не на индивидуальные намерения. Люди были озабочены своей репутацией.

Средневековые моралисты уподобляли душу человека крепости, которую осаждали пороки. Главною задачею было избавление от пороков. Одним из вариантов решения этой проблемы явилось предписание в 1215 году Лютеранским собором ежегодной обязательной исповеди, которая заключалась не только в признании греха, но и во внутреннем раскаянии, в душевном сокрушении. Но исповедь — это ещё не автобиография. А. Миш считает, что в средние века автобиографии как особого жанра не существовало. Исповедь только приближается к этому жанру.

Первой историей одного Я, рассказанной от первого лица и представляющей собой, связное повествование о событиях жизни считает августиновскую «Исповедь» Трубина Е.Г.. Другие исследователи, рассматривая «Исповедь» как произведение автобиографическое, относят его к мемуарам. А. Аутлер не считает «Исповедь» августиновской автобиографией, а рассматривает её как решительную попытку воскресить решающие эпизоды и события, в которых Августин увидел божественную милость и с драматическим мастерством умело и последовательно выстраивает свой путь к достижению высшей цели. Другие исследователи приравнивают «Исповедь» к богословскому трактату.

Мы же склоняемся к тому, что августиновская «Исповедь» является образцом философской автобиографии и показывает дальнейшее развитие и становление феномена философской автобиографии в форме исповеди.

Колосом, держащим два мира, называет А. Аутлер Аврелия Августина. Его мысль и объяснительный метод — экстраординарны, потому что через всю его карьеру проходят жизненные тенденции и большие предубеждения в его сердце и голове. Для обычного читателя, стремящегося понять Августина, следует принять во внимание то, что на протяжении всего периода его служения христианству, он сосредотачивал свое внимание и опыт на том, что было для него итогом. «Исповедь» является результатом первой попытки осмысления прожитого.

Исповедь — феномен очень сложный, но тем он и привлекателен. Исповедь существует в религиозной и светской формах. Потребность в исповеди возникает из противоречий между наличным и желаемым, реальным и идеальным, из потребности в саморазвитии, в самосовершенствовании.

«Изъясни же мне, Врачеватель души моей, ради чего я это делаю. Исповедь моих прошедших грехов (Ты отпустил и покрыл их, чтобы я был счастлив в Тебе; Ты изменил душу мою верой и таинством), эта исповедь будит тех, кто ее читает и слушает; она не дает сердцу застыть в отчаянии и сказать: «Я не могу»; заставляет бодрствовать, полагаясь на милосердие Твое и благодать Твою, которой силен всякий немощный, осознавший через нее немощь свою. Хорошие люди с удовольствием слушают о бедах, пережитых другими, и радуются не бедам, а тому, что они были, а теперь их нет. Какой же пользы ради. Господи, Кому ежедневно исповедуется совесть моя, в надежде больше на милосердие Твое, чем на свою невинность, какой пользы ради, спрашиваю я, исповедоваться мне в этих писаниях пред лицом Твоим еще и людям, рассказывая, каков я сейчас, а не каков был прежде. Пользу от исповеди в прежнем я увидел и о ней сказал. Многие, однако, кто меня знают и кто меня не знают, но слышали что-то от меня или обо мне, желают знать, каков я сейчас, вот в это самое время, когда я пишу исповедь свою. Ухом своим они не могут приникнуть к моему сердцу, где я таков, каков есть. Поэтому они и хотят услышать мою исповедь о внутреннем, недоступном ни глазу их, ни уху, ни уму; они хотят мне верить, иначе разве узнают они меня? Любовь, которая делает их хорошими людьми, говорит им, что я не солгу в своей исповеди, и в них она сама верит мне».

Слово «исповедь» состоит из трех частей. Приставка «ис» указывает на направленность движения изнутри, во вне, обозначая максимальную степень проявления действия, его предельную полноту. «По» имеет значение начала действия и предполагающее близкий конец. Корень «вед» восходит к древнеиндийскому «веда» и является основой слова «видеть». Другими словами, исповедь означает знать «истину» о своей жизни. Исповедь — это всегда истинное познание себя, поэтому в исповеди высока степень откровенности. Это прежде всего обнажение своего духа, выражение себя для себя самого и для другого.

Совершенно разные акценты у исповеди устной и исповеди на бумаге. Мы согласны с точкой зрения Н. Д. Александрова и М. П. Монина, считающих, что жанру литературной исповеди порой присущи крайности. Исповедующегося на бумаге одолевает искушение преувеличить свои слабости до той степени, когда они получат свою значимость. Порой самоосуждение перерастает в самолюбование. Ныне, говорят эти авторы, литературная исповедь исказила христианскую исповедь. Ведь важен не столько факт признания своей греховности, сколько сокрушение сердца, мучительная внутренняя работа: оторваться от суетных повседневных забот, сломить гордыню, сосредоточиться, взвесить, что наиболее тяготит совесть; увенчивая акт покаяния. Исповедь подготавливает к евхаристии, выявляет в себе образ Божий. Так было у Августина: «Глубокое размышление извлекло из тайных пропастей и собрало «перед очами сердца моего» всю нищету мою. И страшная буря во мне разразилась ливнем слез».

Нередко исповедь отождествляют с покаянием: «иногда авторы просто отсылают нас от слова «исповедь» к слову «покаяние» как к синониму, а иногда отсутствует и такая ссылка, хотя родственные термины («исповедание», «исповедник») разъясняются и комментируются». «Я хочу вспомнить прошлые мерзости свои и плотскую испорченность души моей не потому, что я люблю их, но чтобы возлюбить Тебя, Боже мой. Из любви к любви Твоей делаю я это, в горькой печали воспоминания перебираю преступные пути свои. Обрадуй меня, Господи, Радость неложная, Радость счастья и безмятежности, собери меня, в рассеянии и раздробленности своей отвратившегося от Тебя, Единого, и потерявшегося во многом.

В.И. Курбатов считает, что философская исповедь является особым литературно — философским жанром повествования. Ее отличает особая фабула, язык, цели. Ей не присуще стремление заслужить прощение грехов, это философское размышление, объяснение личного понимания важнейших философских смысложизненных вопросов. Философская исповедь (сюда он относит исповеди Августина, Ж.-Ж. Руссо, Толстого Л., историю бедствий П. Абеляра, утешение философией Боэция, размышления о смысле жизни Марка Аврелия) — разновидность рефлексивного мышления, связанного с изложением личной позиции.

Центральным вопросом «Исповеди», по мнению Курбатова В.И., является вопрос, что есть человек. Этот вопрос персонифицирован: кто есть он сам и каково его личное отношение к миру, к богу, ведь, учитывая время, в которое жил Августин, всё воспринималось с точки зрения толкования Священного писания.

Иногда «Исповедь» рассматривали как теорию иносказания, обращаясь за аргументацией лишь к «опорным» пунктам произведения.

Курбатов В.И. приближает жанр исповедь к жанру апологетики, считая, что в исповеди, взвешивая «рго» и «contra», философ приходит к неожиданным результатам, что является для него (философа) неожиданностью. Здесь мы вынуждены не согласиться с Курбатовым В.И., потому что «Исповедь» — произведение, написанное уже обращённым, состоявшимся человеком, христианином, который в результате долгих метаний от одного учения к другому, нашёл единственно верную, по его мнению, дорогу к Богу.

Категории веры и понимания, пронизывающие «Исповедь», демонстрируют специфику мышления средневекового человека, которому необходимо божественное одобрение. Для этого не нужно мыслительное постижение, рефлексия. Ищущий принимает постулаты веры, приобретающие статус доверия, доверия высшему авторитету.

Для нас, августиновская «Исповедь», в первую очередь, это не решение вопроса веры, а постижение себя во всей своей противоречивости, в единстве плохого и хорошего, о долгом и трудном пути к Богу, к пониманию своего предназначения. Великим светоносным уроком просветляющей души называет B.Л. Рабинович «Исповедь» Августина. « Вот в чем польза от исповеди моей, не в повести о том, каким я был, а каков я сейчас: да исповедаю я это не только пред Тобой в тайном «ликовании и трепете», в тайной скорби и надежде, но и перед верующими сынами человеческими; они участвуют в радости моей и делят смертную долю мою… В Тебе все мои блага. Ты всемогущ. Ты всегда был со мной, был еще до того, как я пришел к Тебе. И я расскажу тем людям, которым я служу по повелению Твоему, не о том, каким я был, но каков уже я и каков еще до сих пор. Но «я не сужу о себе сам»: пусть, памятуя это, меня и слушают».

И этот урок даёт не исследователь, не учёный, а человек, грешник, который показывает самого себя лично-волевым усилием. Это попытка проникнуть в подлинный смысл своих желаний, стремлений, чувств. «Ты поставил меня лицом к лицу со мной, чтобы видел я свой позор и грязь, свое убожество, свои лишаи и язвы. И я увидел и ужаснулся и некуда было бежать от себя. Я пытался отвести от себя взор свой, и. Ты вновь ставил меня передо мной и заставлял, не отрываясь смотреть на себя: погляди на неправду свою и возненавидь ее».

Ф. Лежён в своих исследованиях об автобиографии говорит о её парадоксах, и мы уже говорили, что одним из парадоксов является то, что никаким врожденным превосходством «само понимания» человек не обладает и от себя скрывается ещё глубже, чем от окружающих. Наше знание самих себя уникально в том, в чём оно непередаваемо. И человеку очень сложно выставить эту тайну, это «что-то» напоказ. Ему свойственно идеализировать внутреннее Я, поэтому исповедь столь желанна и одновременно мучительна, потому что велика потребность в понимании, в обретении настоящего, подлинного Я. Августин говорит, что нет ничего такого в человеке, а именно — в нём, что могло укрыться от взгляда Бога, потому что абсолютна вся «бездна человеческой совести» подвластна и известна Творцу. И не мы скрываем от Него все свои деяния, не мы отворачиваемся от Него, а Он может скрыться от нас. Только Бог позволяет нам любить Его и тосковать о Нём. И исповедь Августина — это не хвала Господу, а слова души и вопли размышлений. «Исповедь моя свершается пред лицом Твоим, Боже мой, молчаливо и немолчно. Молчит язык мой и вопиет сердце. Нет ни одного верного слова, которое я бы сказал людям, и которого Ты не услышал бы раньше от меня, и ничего верного не слышишь Ты от меня, чего раньше Ты не сказал бы мне».

Поэтому-то исповедь — это история становления духа и самосознания через долгий путь самопознания. Человек осмысляет знание о себе, приобретая новое значение. Это познание себя через себя, познание своего прошлого, будущего и настоящего. Существует ещё один момент, наличие которого позволяет считать «Исповедь» Августина становящимся образцом философской автобиографии. И этим аспектом является поиск нравственных ценностей, абсолютных начал бытия, попытка утвердиться в собственной позиции, оформление своих мировоззренческих взглядов. Августин «представил латинскому миру всеобъемлющее мировоззрение, которое хотя и в редуцированном виде, стало собственным мировоззрением западного средневековья… Его мысль была тем образцом, первообразом, по которому мерили свои суждения средневековые философствующие теологи». И, несмотря на то, что существует ещё одно произведение, дополняющее и вносящее определённые коррективы во взгляды Августина — «Пересмотры», «Исповедь» остаётся образцом философствования на века.

Как замечает Майоров Г.Г.: «средневековому философствованию присуща необычайная искренность, не превзойдённая никакой другой эпохой». Своеобразным доказательством августиновской искренности является, по нашему мнению, момент откровения. Детский голос, который он слышал, рассказ Понтициана указывают на элементы мистики, свойственный средним векам нюанс. Всё это вместе взятое даёт основание к «видениям» — своеобразный символический язык, потому что христианское мышление сориентировано на Священное Писание как на основной источник не только откровения, но и воспитания. Прямым следствием этого является назидательный, учительский характер произведения.

«Исповедь» Августина направлена на выход за пределы психологии: она содержит в себе всю метафизическую антропологию, всю теологию. Анализируя свою жизнь, Августин обнаруживает (и показывает это нам) в глубине своего единства пустоту, отсутствие Бога у живущего во грехе, потребность в Боге и готовность принять Его у пребывающего в печали, приход Бога к стремящемуся ко спасению, наконец, признанное присутствие Бога у ведущего благую жизнь. Такое подлинное самопознание ведёт человека за пределы собственного бытия, к Богу, который «глубже глубин моих и выше вершин моих».

Августиновская «Исповедь» увидела продолжение у Руссо, для которого обращение к Богу уже не является главным и необходимым. Он уже сознательно преподносит урок для потомков. «Исповедь» Руссо обращена к окружающим, даёт им скрытые наставления и рекомендации. Руссо помог нам своей неповторимой индивидуальностью раскрыть новое понимание индивидуальности. И его «Исповедь» является стилистическим образцом, в котором предпринята попытка показать собственное существование в действительных связях с современной жизнью.

Исследуя возникающие формы феномена философской автобиографии, мы полагаем, что они явились для последующих эпох образцами как в литературе, так и в философии.

Необходимо подчеркнуть, что слово «образец» многозначно. Его значение представляется нам и моделью, и структурой, и типом. Мы пытаемся определить рождение личностного образца, как основы для дальнейшего исследования. «Нельзя понять какую-нибудь культуру, не зная, какие образцы лежат в основе ее социально-воспитательной деятельности». Многозначность слова приводит к множеству недоразумений. Образец — это не идеал или идеальный тип, прежде всего потому, что идеал — это совершенство и нереальность, недостижимость. Существует точка зрения, что образец — выражение повторяемости человеческого поведения. Спиноза считал, что образец предполагает иерархию ценностей, потому что он является нормативом. Мы придерживаемся той точки зрения, что образец — это реальное или вымышленное лицо, которое побуждает или должно побуждать к подражанию. Образец — это объект наших притязаний, то, чего мы стремимся достичь. Для полного понимания термина образец, необходим анти образец, которым является стереотип. Стереотип упорядочивает мир и облегчает процесс мышления. Образец открывает перспективы творчеству.

Необходимо сказать несколько слов о подражании. Сначала подражание подразумевалось как инстинкт. Некоторые рассматривают подражание как бессознательное, спонтанное «заражение» (например, заражение смехом). Иногда подражание — это нечто, связанное с ценностями. Например, притягательность образа Сократа позволяет говорить о том, что Платон подражает Сократу.

Порой подражание является желанием достичь такого же результата, какого удалось достигнуть другому.

Возможна и подмена понятия подражание на понятие идентификации с кем-либо. Большое влияние на то или иное понимание подражания оказывают социальные и психологические аспекты, но прежде всего, подражание — это старание походить, образец же — это объект притязаний.

Существуют образцы пропагандируемые, демонстрирующие внедрение образца в культуру, и признаваемые, показывающие степень их восприятия. Степень восприятия может быть различной: действительно реализуемые образцы или признаваемые на словах.

Внутренняя структура каждого образца представляет собой те моменты, которые характеризуют творчество каждой новой формы, каждой новой модели отношений универсального (всеобщего) и уникального (единичного), единство индивидуальной жизни человека и личности, которая пытается осознать себя и тот универсум, в котором находится. Каждая форма жанра философской автобиографии вырабатывает свои познавательные концепты и, следовательно, познавательные модели целостности мира.

Так как творчество представляет особую форму жизнедеятельности, которая непрерывно изменяя свои основные элементы и функции, способна «вновь возрождаться в своей структурной обновлённое», то границы и критерии философского творчества, как формы личностного творчества, мы определяем по следующим моментам.

Во-первых, каждая форма несёт с собой принципиально новое. Так Боэций создаёт духовную модель для понимания одной, изживающей себя эпохи, и другой — складывающейся эпохи Средневековья. Его философия выступает соединительным звеном между Античностью и Средневековьем. В миросозерцании Боэция природа выступает хаотичной, а Бог — упорядочивающей силами. Средние века «считают», что мудрость человеческая недостижима, необходима вера в Бога, который обеспечит миропорядок. Для Августина существует только вера, которая решает всё. Он создаёт своё произведение, обосновывая новый облик эпохи, в которой творец всего сущего — Бог. И его философская автобиография принимает форму исповеди, что отвечает условиям того времени.

Вторым моментом философского творчества, безусловно, является переживание. В одном случае (у Боэция) оно связано с утешением, в другом (Августин) — с обращённостью в веру. Переживание связано с проживанием заново и осмысливанием значимых для каждого мыслителя моментов жизни для оправдания выбранного пути, сделанного шага.

Окружающая действительность не укладывается в общую философскую модель, поэтому её приходится принимать с точки зрения свободного мышления. Переживание связано с моментом раскрытия своей души миру: поймут ли меня, примут ли меня. И для этого каждый мыслитель выбирает свою форму обращения (третий момент), чтобы быть понятым другими: Боэций обращается к философии, а Августин — к Богу.

И последний элемент: определённая форма текстуального воплощения. Каждый текст является образцом поиска единства, единства между уникальным и универсальным. Но в то же время образцы одинаковы по своей структуре: предметно — логическая основа и функции текста являются идентичными. И в каждом произведении только один какой-то момент может быть доминирующим, ярко выраженным: Бог, природа, творчество, надежда и пр.

При этом любая историческая форма феномена философской автобиографии содержит в себе все перечисленные моменты, но каждая форма расставляет свои акценты. Это связано, прежде всего, с историческими событиями, общественно-культурным фоном, традициями, нарративными особенностями и с личностным началом, со своим Я.

Суммируя сказанное, мы приходим к следующим выводам:

— Переход от Античности к Средневековью детерминирует появление образцов философской автобиографии, в которых схватывается дух эпохи.

— В эту новую эпоху характерным для возникающего образца явилось совмещение в одном тексте внутреннего голоса автора и самого автора текста, когда автор описывает ситуацию, связанную с собой.

— Для объяснения прошлого и настоящего каждый автор стоит на своих позициях, отражающих эпоху. Боэций отстаивает два концепта: Бога и природу, представляющих противоположные начала. Августин, уверовавший в Бога, говорит и доказывает на своём примере значимость и основополагающую роль Творца.

— Между образцами феномена философской автобиографии сохраняется существенное различие в моменте обращения автора к философии. Боэций утешается философствованием, для него герой произведения — Философия, а для Августина философия становится способом обоснования эпохи господства религии и веры, средство объяснения Бога.

АВТОР: Ковыршина С.В.

Автобиография — специфически христианский жанр. Христианство есть религия Абсолютной Личности, воплотившейся, распятой и воскресшей ради спасения личностей. Именно в богословии Отцов Церкви впервые появилось само понятие «личность» («ипостать», «лицо» в отличие от «усии», «природы»). Культура, созданная христианами, — персоналистична («гуманизм», «права человека» и пр.). Философская автобиография, мне кажется, особенно интересна: помимо обычных радостей биографии мы здесь приобщаемся также и к философии, а с другой стороны, биографический элемент облегчает нам доступ к философии. Посмотрим же на 12 примеров автобиографий христианских мыслителей разных эпох.

---

---

«Исповедь» Блаженного Августина — шедевр автобиографии в обоих смыслах слова «шедевр»: и первого, и выдающегося произведения.

«Исповедь» описывает путь Августина к вере таким образом, что она становится философским анализом пути человека к Богу вообще (не просто так «Исповедь» Августина Аврелия — одна из самых читаемых христианских книг, ставшая парадигматичной для всей западной культуры). «Исповедь» блаженного Августина начинается с описания его младенчества и заканчивается его обращением в христианство. Августин, конечно, не пишет просто «автобиографию»: «Исповедь» — гениальная философия человека. К примеру, описание Августином своего младенчества перерастает в одну из первых психологий детства, философию языка. Описание воровства фруктов — в описание самого феномена греха. В центре мысли Августина — человеческое присутствие в мире перед своим Творцом. Августин в «Исповеди» размышляет о памяти, о бессознательном в человеке, о радикальной временности нашего существования. Здесь же Августин дает краткий очерк своей триадологии. Помимо этого исторического и интеллектуального интереса, «Исповедь» Августина — блестящая литература.

Августиновскую «Исповедь», безусловно, надо прочесть: если не как великую богословскую книгу, то как философский шедевр, если не как философский — то как первый шедевр европейской (христианской) литературы, а если и не так, то — как просто интересные мемуары. В одной из лекций о. Андрей Кураев называл «Исповедь» лучшей миссионерской книгой.

Время жизни Августина, V век, похоже на наше. Многомиллионные города, жизнь, полная неурядиц — от политических до религиозных. Христианство уже стало разрешенной религией, но многие еще помнят гонения и христиане пока в меньшинстве. Сам Августин — сын христианки, но очень долго верой просто не интересуется: это карьерист с неспокойной жизнью и характером. Великий святой, великий богослов, великий мыслитель и писатель.

---

---

Данте — конечно, не только великий поэт, но и мыслитель. Его «Новая жизнь» — один из самых прекрасных плодов христианской культуры. Данте встретил Беатриче девятилетним ребенком; когда она умерла, ему было двадцать пять. «Новая жизнь» написана после ее смерти, излагает историю влюбленных и включает в себя стихи, написанные Данте в честь Беатриче. Прекрасная мемуарная проза и великая поэзия — это первое, что можно сказать о «Новой жизни». Возвышенейшее отношение к женщине, самое высокое из когда-либо бывших — описанное и продуманное великим поэтом (но и мыслителем) — один из самых чудесных цветов христианства. Философия любви (романтической; влюбленности) перерастает в богословие Любви. Книга заканчивается рассказом о первом проблеске замысла «Комедии».

«После этого сонета явилось мне чудесное видение, в котором я узрел то, что заставило меня принять решение не говорить больше о благословенной, пока я не буду в силах повествовать о ней более достойно. Чтобы достигнуть этого, я прилагаю все усилия, о чем она поистине знает. Так, если соблаговолит Тот, Кем все живо, чтобы жизнь моя продлилась еще несколько лет, я надеюсь сказать о ней то, что никогда еще не было сказано ни об одной женщине».

---

---

Думаю, что многие согласятся со мной в оценке «Самопознания» Бердяева как лучшей из существующих философских автобиографий.

Читатель прикоснется в ней не только к личности Бердяева, его интереснейшей жизни, истории становления его взглядов, истории России и Запада 1-й пол. XX века, но и к самой его философии. Жанр философской автобиографии как нельзя лучше отвечает бердяевскому пониманию философии: экзистенциальное личностное познание, истина как бытие, жизнь. В этом смысле эту книгу можно рекомендовать как первую для знакомства с творчеством Бердяева.

О жанре «Самопознания» Бердяев пишет:

«Я не хочу писать воспоминаний о событиях жизни моей эпохи, не такова моя главная цель. Это не будет и автобиографией в обычном смысле слова, рассказывающей о моей жизни в хронологическом порядке. Если это и будет автобиографией, то автобиографией философской, историей духа и самосознания. […] Между фактами моей жизни и книгой о них будет лежать акт познания, который меня более всего и интересует. […] В книге, написанной мной о себе, не будет выдумки, но будет философское познание и осмысливание меня самого и моей жизни. Это философское познание и осмысливание не есть память о бывшем, это есть творческий акт, совершаемый в мгновении настоящего. Ценность этого акта определяется тем, насколько он возвышается над временем, приобщается ко времени экзистенциальному, то есть к вечности. Победа над смертоносным временем всегда была основным мотивом моей жизни. Книга эта откровенно и сознательно эгоцентрическая. Но эгоцентризм, в котором всегда есть что-то отталкивающее, для меня искупается тем, что я самого себя и свою жизненную судьбу делаю предметом философского познания. Я не хочу обнажать души, не хочу выбрасывать вовне сырья своей души. Эта книга по замыслу своему философская, посвященная философской проблематике. Дело идет о самопознании, о потребности понять себя, осмыслить свой тип и свою судьбу. […] Книга моя написана свободно, она не связана систематическим планом. В ней есть воспоминания, но не это самое главное. В ней память о событиях и людях чередуется с размышлением, и размышления занимают больше места. Главы книги я распределил не строго хронологически, как в обычных автобиографиях, а по темам и проблемам, мучившим меня всю жизнь. Но некоторое значение имеет и последовательность во времени».

О своей эпохе, одной из самых трагичных в мировой истории, Бердяев пишет:

«Мне пришлось жить в эпоху катастрофическую и для моей родины, и для всего мира. На моих глазах рушились целые миры и возникали новые. Я мог наблюдать необычайную превратность человеческих судеб. Я видел трансформации, приспособления и измены людей, и это, может быть, было самое тяжелое в жизни. Из испытаний, которые мне пришлось пережить, я вынес веру, что меня хранила Высшая Сила и не допускала погибнуть. Эпохи, столь наполненные событиями и изменениями, принято считать интересными и значительными, но это же эпохи несчастные и страдальческие для отдельных людей, для целых поколений. История не щадит человеческой личности и даже не замечает ее. Я пережил три войны, из которых две могут быть названы мировыми, две революции в России, малую и большую, пережил духовный ренессанс начала XX века, потом русский коммунизм, кризис мировой культуры, переворот в Германии, крах Франции и оккупацию ее победителями, я пережил изгнание, и изгнанничество мое не кончено. Я мучительно переживал страшную войну против России. И я еще не знаю, чем окончатся мировые потрясения. Для философа было слишком много событий: я сидел четыре раза в тюрьме, два раза в старом режиме и два раза в новом, был на три года сослан на север, имел процесс, грозивший мне вечным поселением в Сибири, был выслан из своей родины и, вероятно, закончу свою жизнь в изгнании».

---

---

«Автобиографические заметки» отца Сергия Булгакова – одного из главных русских философов, богословов, священников, столпа русского религиозного возрождения, главы Свято-Сергиевского православного богословского института. Булгаков прошёл путь от «марксизма к идеализму», после революции выслан из России. Был близок к св. Патриарху Тихону. Занимался философским и богословским развитием православной догматики, уделял много внимания общественным, экономическим, политическим вопросам. Вокруг его софиологии до сих пор не стихают споры. Цитата:

«Я родился и вырос под кровом церковным, и это навсегда определило мою природу. Это есть моя «почвенность» (по крылатому слову Л. А. Зандера), которая повелительно звала и через многие годы призвала меня к алтарю. Рукоположение для меня было не внешним биографическим фактом, которого могло бы и не быть, но внутренним необходимым раскрытием самого моего существа, голосом моей «левитской» крови. Я — левит и все полнее сознаю свое левитство и дорожу им (готов сказать: горжусь им). В русской истории «духовное» сословие, при всех немощах, было, действительно, и наиболее духовным. Религия издетства была для меня моей стихией, призванием, влечением, которое никогда меня не оставляло как собственное мое глубинное естество. Я всегда жил в вере и верою. Как же могло случиться, что этой верой моей стало неверие, и я в нем прожил не короткий промежуток времени, но долгие годы, целую часть своей жизни, примерно с 14–15-го года жизни, стало быть с отрочества и ранней юности до зрелого возраста, примерно до исполнившегося 30-летия. На это время падают и такие события моей жизни, как вступление в брак, рождение первого ребенка, смерть деда и братьев… Как произошло это отшествие блудного сына из дома отчего, о котором я всегда, хотя сначала и бессознательно, а затем и все более сознательно, тосковал? Как?

Странным образом на этот вопрос, как совершилось это падение, которым, конечно, явилось для меня отпадение от веры, я принужден ответить: никак».

---

---

«Бывшее и несбывшееся» — мемуары выдающегося русского философа Федора Степуна, посвященные Серебряному веку и трагедии 17-го года. По блистательности стиля и широте охвата их сравнивают с мемуарами Герцена и Ходасевича, а их философская глубина отвечает духу религиозного Ренессанса начала XX в. и его продолжателям в эмиграции. Помимо собственно биографии Степуна читатель на страницах «Бывшего и несбывшегося» прикоснется к непередаваемо живому образу предреволюционного и революционного времени, к ключевым фигурам русского Ренессанса начала XX в., к военной действительности. Второй том полностью посвящен 17-му году: Степун был непосредственным участником тех событий. Артиллерийским прапорщиком он с фронта попадает в гущу тогдашней политики, становится начальником политуправления армии при Временном правительстве. Последние страницы мемуаров Степуна посвящены попыткам строить нормальную жизнь в новых советских условиях: театр в голодной Москве, сельскохозяйственная коммуна… Однако большевики изгонят Степуна из России.

Степун предваряет свои мемуары следующими словами:

«Бывшее и несбывшееся” не только воспоминания, не только рассказ о бывшем, пережитом, но и раздумье о том, что «зачалось и быть могло, но стать не возмогло», раздумье о несбывшемся. Эта философская, в широком смысле слова даже научная сторона моей книги, представляется мне не менее важной, чем повествовательная. Я писал и как беллетрист, не чуждый лирического волнения, и как философ, как социолог и даже как политик, не замечая вполне естественных для меня переходов из одной области в другую.

Близкий по своим философским взглядам славянофильски-Соловьевскому учению о положительном всеединстве, как о высшем предмете познания, я попытался подойти к нему в методе положительного всеединства всех методов познания. Врагами моей работы, с которыми я сознательно боролся, были: идеологическая узость, публицистическая заносчивость и эстетически-аморфное приблизительное писательство. […] В противоположность туманно трепетным воспоминаниям, светлая память чтит и любит в прошлом не то, что в нем было и умерло, а лишь то бессмертное вечное, что не сбылось, не ожило: его завещание грядущим дням и поколениям. В противоположность воспоминаниям, память со временем не спорит; она не тоскует о его безвозвратно ушедшем счастье, так как она несет его непреходящую правду в себе.

Воспоминания — это романтика, лирика. Память же, анамнезис Платона и вечная память панихиды, это, говоря философским языком, онтология, а религиозно-церковным — литургия».

---

---

Мемуары выдающегося русского философа Евгения Трубецкого: «Воспоминания», «Из прошлого» и «Из путевых заметок беженца». Его сын пишет:

«Настоящие “Воспоминания” покойного отца моего — князя Евгения Николаевича Трубецкого, являются частью задуманного им описания всей своей жизни. Начало этой работы было положено, как сказано во введении, в самые дни февральской революции 1917 года. Это были воспоминания о детстве. Они носят интимно семейный характер и не предназначены для печати, а лишь для семьи и близких родственников. В то время отец и не предполагал еще приступать к последовательному описанию всей своей жизни. Весною и летом 1919 года он написал другую часть этих воспоминаний: “Путевые заметки беженца”, где описывается уже последний период его жизни: бегство из Москвы от большевиков, пребывание и политическая работа на Украине: и, наконец, жизнь и переживаемые впечатления на территории Вооруженных Сил Юга России. После этой работы у отца окончательно созрела мысль воспроизвести последовательно воспоминания о всей своей жизни, причем ранее написанный воспоминания о детстве и “Путевые заметки беженца” должны были сюда войти, составляя общее целое. Начав с гимназических годов жизни — с 1874 года, он довел свои воспоминания до первых годов профессорской деятельности, кончая началом девятидесятых годов прошлого века, и был прерван в середине декабря 1919 года, за месяц до своей смерти, отъездом из Новочеркасска по причине наступления большевиков».

---

---

«Узнай себя» — нам интересна в данном случае вторая часть этой книги Бибихина, без преувеличения великого современного мыслителя: его дневниковые записи, где философские размышления перемежаются автобиографическими заметками:

«От 7:45 до 10 вечера в очереди за бензином… Светлеющее небо, на нем зигзагами, рывками проходит белое яркое, в восточном небосклоне исчезает. Поток сдвоенных фар навстречу и красных огоньков от меня, красиво. Человечество рвет и мечет, жмет, выколачивает — собственно, свою смерть? Игра с огнем. Война, пикантная внезапным уходом — отсюда. Откуда? Мощный человек проходит, каждым шагом показывая способность бежать, бить, толкать, преодолевать. Другие — мягкие. Я вдруг замечаю, что один думаю. Мне странно, легко смотреть на вещи, людей. Звезды над головой. Кто я?.. Миры звонкие, неприступные. Живешь один. Сегодня утром в храме, и священник приобретатель, осевший в хитреньком достатке. Мне хорошо и в такой церкви. — Боже мой, еще вчера: скоро уходить из этой жизни, как не хочется, как я буду упираться. Я себя не знаю. Кто будет уходить, куда, как? Требую больше с других — а сам?..

Ты загнан и спасен. Посвящен в пустоту мира.
Все, от полноватой смазливой молодой мамы Антона, от разваливающегося глушителя до полувоенного гаража на Крутицком подворье, до Роминых выходок сцеплено невидимой ниткой настоящего, кричит о молчании, падая вверх ли вниз ли, падает в Прошлое, в руки Бога, в котором всё было именно так, как было, и не было, чтобы не было того, что было. Боже мой, неужели, неужели? Но молчи; не выдай.

Странно, странно. Ты висишь. Без помощи. Попробуй за что-то схватиться — и упадешь».

---

---

«Казус Vita Nova» — книга Владимира Мартынова, написанная по следам разгрома его оперы Vita Nova критикой. Мартынов — один из самых значительных современных мыслителей и композиторов. Он считает постмодерн уникальным шансом для христианства: с концом модерна открывается возможность «нового сакрального пространства». «Казус Vita Nova» — книга из второго периода его философского творчества, в котором он ушел от чистого философствования к «автоархеологии», к субъективированию своих концепций: микс философии, автобиографии, просто «личного высказывания». Интереснейший «отчет» художника о создании и судьбе своего творения; интереснейшая философия с «отчетом» же ее «проживания» самим философом. Советуем именно эту книгу, потому что написанные в этом же жанре собственно «Автоархеологии» мне кажутся не так интересны, а чудеснейших «2013» и «Безмолвия как бы на полчаса» у нас нет. Цитаты:

О знаменитом «конце времени композиторов», провозглашенном Мартыновым:

«Я утверждаю, что на смену нашему современному искусству должно прийти нечто большее, чем просто новое искусство, — должно прийти новое сакральное пространство. Понятие сакрального пространства включает в себя и позитивность, и классичность, и народность, но оно подразумевает и нечто другое — оно подразумевает совершенно новые взаимоотношения человека с реальностью. Оно абсолютно несовместимо с современными принципами композиторства. Вот почему словосочетание “конец времени композиторов” для меня звучит крайне позитивно и радостно — ведь этот самый конец времени композиторов есть не что иное, как залог наступления эры нового сакрального пространства».

А вот о музыку Мартынова, если вы слушали её сразу, поймете, о чем речь:

«Иногда, знаешь, я чувствую прикосновение к этим малоосознанным, но вожделенным сферам в некоторых фрагментах моих сочинений. И я играю эти кусочки, играю их сам себе бессчетное число раз, уносясь на таких волнах к бесконечному Эдему, во всех иного рода попытках недосягаемому. Но они так коротки, эти жалкие кусочки, так мимолетны. А они должны быть вещью в себе, они должны для других значить то же, что и для меня, но как научиться достигать искомого эффекта без этих глупых повторов одного и того же (к чему я, впрочем, люблю прибегать до опьянения), как уловить тайну пружины сладострастия, чтобы можно было сжимать ее или отпускать так долго, как этого мне захочется?!! Неужели во мне заложены способности только к оперированию поверхностной, банальной выразительностью, более или менее ловко и оригинально скомпонованной из носящихся в воздухе штампов, и лишь где-то изредка оказаться проводником разряда, как-то самого собой вырвавшегося из-за глухих туч, навсегда задернувших настоящее небо, за которыми царствуют его таинственные источники — великие и чарующие, полные неги и особого темперамента энергии. У меня же они получают столь низменное и ничтожное выражение, что и другим никому они не понятны, да и я сам скорее домысливаю, пожалуй, чем реально вижу, их грандиозный потенциал. Вот и верчу в недоумении, как баран, какие-то брошенные мне шутливым Богом осколки и в лучшем случае вклеиваю неумелыми и грубыми руками в свои неумелые, грубые и никчемные конструкции, да потом, привлеченный их загадочным сиянием, могу лишь сам снова и снова рассматривать их».

---

---

«Дневники» отца Александра Шмемана — книга, которую необходимо прочитать каждому православному. Интересные детали жизни православного священника в США, богословские рассуждения, точные замечания о современной церковной жизни и т. д. и т. д., но главное — поэтичность, красота не текста даже, а того, кто его пишет, совершенно особый — подлинно христианский взгляд, свет, мягкий свет.

---

---

«Автобиография» великого христианского писателя и мыслителя Честертона. Честертон писал свою автобиографию перед самой смертью, тяжело больным человеком. Возможно, поэтому, по мнению Натальи Трауберг, здесь есть довольно слабые места. Однако есть и поистине гениальные. Автобиографии интересны уже просто как свидетельство реальной жизни людей. А «Автобиография» Честертона — рассказ о жизни писателя и мыслителя, пришедшего ко Христу, потому что он понял, что Господь — воплощение радости, здравомыслия и жизнерадостности: простых вещей. Простых, потому что истинных.

Честертон начинает, с присущим ему юмором, свою автобиографию так: «Слепо преклоняясь перед авторитетом и преданием, суеверно принимая то, что не могу проверить ни разумом, ни опытом, я не сомневаюсь, что родился 29 мая 1874 года, в Кенсингтоне, на Кэмден-хилл, а крестили меня по канонам англиканства в маленькой церкви св. Георгия, напротив которой стоит водонапорная башня. Соседства этих зданий я не подчеркиваю и гневно отрицаю, что только вся вода Западного Лондона могла сделать меня христианином».

---

---

Как пишет сам Льюис, «Настигнут радостью» – это не «нормальная биография», а история обращения. История о том, как великий апологет и христианский писатель пришел к вере, точнее, как Бог привел его к Себе. «Настигнут радостью» написана как история жизни тайными путями, устремленная к своему центру — встрече с Богом. Вот отрывок из «Настигнут радостью», ставший хрестоматийным:

«И вот ночь за ночью я сижу у себя, в колледже Магдалины. Стоит мне хоть на миг отвлечься от работы, как я чувствую, что постепенно, неотвратимо приближается Тот, встречи с Кем я так хотел избежать. И все же то, чего я так страшился, наконец свершилось. В Троицын семестр 1929 года я сдался и признал, что Господь есть Бог, опустился на колени и произнес молитву. В ту ночь, верно, я был самым мрачным и угрюмым из всех неофитов Англии. Тогда я еще не понимал того, что теперь столь явно сияет передо мной, — не видел, как смиренен Господь, Который приемлет новообращенного даже на таких условиях. Блудный сын хотя бы сам вернулся домой, но как воздать мне той Любви, которая отворяет двери даже тому, кого пришлось тащить силой, — я ведь брыкался и отбивался и оглядывался — куда бы мне удрать. Слова «принудь войти», столько раз извращали дурные люди, что нам противно их слышать; но если понять их верно, за ними откроются глубины милости Божьей. Суровость Его добрее, чем наша мягкость, и, принуждая нас, Он дарует нам свободу».

С.И. Митина

ОСНОВНЫЕ МОТИВЫ СОЗДАНИЯ ФИЛОСОФСКОЙ АВТОБИОГРАФИИ

История культуры содержит множество великолепных образцов текстов мыслителей, написанных о себе. Данные произведения выступают значительным подспорьем в понимании авторской философской концепции. Исследуются основные мотивы создания одного из самых содержательных в «ментальном» и теоретическом планах источников для культурфилософии — философской автобиографии.

Философская автобиография позволяет увидеть жизнь мыслителя в целостности, пройти вместе с ним часть пути и понять истоки его мировоззрения. Почему у мыслителя возникает потребность написать свой «текст жизни»? Ответ на этот вопрос, безусловно, кроется в анализе мотивов его создания. Исследование западно-европейских и отечественных философских автобиографий позволяет выделить в качестве основных мотивов потребность мыслителя в самопознании, саморепрезентации, самовыражении, желании оставить память о себе.

Самопознание. Человеческое познание в конечном итоге перерастает в самопознание и, как следствие, самоопределение себя в жизни. Человеку свойственно познавать самого себя, что означает не только познание своих личностных особенностей, но и познание своей человеческой природы. В середине XVIII в. в Англии выходит в свет трактат «О самопознании», написанный религиозным мыслителем Дж. Мэйсоном. Идея самопознания, заложенная в нем, жила долгое время в культуре европейского круга. Согласно Мэйсону, «самопознание есть такое знакомство с самим собою, которое показывает, кто мы и что делаем и чем должны быть и что делать, чтоб сделаться благополучными и полезными в этой жизни и блаженными — в будущей. Средства к тому — испытание (или экзамен) самого себя; цель — самоуправление собою и довольство своим состоянием. Главное при этом состоит в познании души своей, которое достигается при особенном внимании к ее различным силам, способностям, наклонностям, действиям, состоянию, страстям, счастию и темпераменту. Душа есть собственно человек» [1. С. 34]. Рационалистическая философия не исследует состояние души. То особое измерение, в котором человек познает себя сам, недоступно науке. Поэтому встретиться с самим собой и за собственными проблемами увидеть общечеловеческую проблематику возможно в вере.

Совершенно иной взгляд на проблему самопознания мы обнаруживаем у немецкого философа Р. Штейнера. В работе «Эгоизм в философии» он пишет: «Мысленно постичь Я — значит заложить фундамент, чтобы основать все, что происходит из Я, исключительно на самом же Я. Понимающее само себя Я не может зависеть ни от чего иного, кроме себя. И ему не перед кем отвечать, кроме как перед самим собой» [2. С. 97]. Таким образом, философское «Я» хочет не только производить истины, но и существовать «в отрыве» от потусторонней силы, самодостаточно и своевольно (не в моральном, а исключительно метафизическом смысле).

Р.Дж. Коллингвуд считает, что познание самого себя включает несколько аспектов: во-первых, познание сущности человека вообще; во-вторых, познание типа человека, к которому вы принадлежите; в-третьих, по-

знание того, чем являетесь именно вы, и что в состоянии сделать, а так как никто не может знать этого, не пытаясь действовать, то единственный ключ к ответу на вопрос, что может сделать человек, лежит в прошлых действиях [3. С. 14].

Некоторые современные исследователи отрицают возможность процесса самопознания. Так, профессор У. С. Вильданов рассуждает: «Почему самопознание невозможно? Да потому, что сам мыслитель всегда является познающим, но никогда познаваемым. Он никогда не сможет этого познающего познать. Как может познающий познать познающего? Это абсурд. Познающий не может свести себя к объекту, к познаваемому. <…> Концепция самопознания может и быть, но самопознания самого познающего (мыслителя) нет. Он всегда является знающим. А знающий не может быть сведен к объекту, к познаваемому. Если даже мыслитель (автор концепции) думает, что он, как познающий, может познать самого себя, то тот, кого он познает, не будет им самим, так как это будет опять-таки тот, кто является познающим. Когда мыслитель как познающий думает, что он познает (излагает) себя самого (в тексте) — это только и показывает, что он всегда остается познающим (излагающим). Раз это познающий, то каким образом он может познать самого познающего в качестве познаваемого. Следовательно, познающий не может свести себя к объекту, к познаваемому [4. С. 72-73].

Приведенные полемические идеи о самопознании позволяют сделать вывод о том, что эта проблема актуальна и остается открытой. Изучение философских автобиографий показывает, что именно идеи самопознания выступают высшей целью такого рода философских произведений. Завершающей творческий и жизненный путь Бердяева стала его философская автобиография, где проблема самопознания вынесена на титульный лист книги. Самопознание трактуется русским философом как потребность понять себя, осмыслить свой тип и свою судьбу. «Так называемая экзистенциальная философия, новизна которой мне представляется преувеличенной, понимает философию как познание человеческого существования и познание мира через человеческое существование. В познании о самом себе человек приобщается к тайнам, неведомым в отношении к другим. Я пережил мир, весь мировой и исторический процесс, все события моего времени как часть моего микрокосма, как мой духовный путь. На мистической глубине все происшедшее с миром произошло со мной. И настоящее осмысливание заключается в том, чтобы понять все происшедшее с миром как происшедшее со мной», — пишет он [5. С. 16-17].

Проблема самопознания тесно связана с понятием «ментальность». Ментальность есть «совокупность готовностей, установок и предрасположенностей инди-

вида или социальной группы действовать, мыслить, чувствовать и воспринимать мир определенным образом» [6. С. 176]. Формирование ментальности во многом зависит от культурных традиций, социальных структур, профессиональной принадлежности человека. Философский эго-текст выступает пространством ментального самопознания. И.Л. Сиротина сопоставляет западную и отечественную традиции мемуаротвор-чества через призму ментального самопознания. Если западный мыслитель реконструирует в своем эготексте свой внешний и внутренний мир с целью познать себя, то «. российский интеллигент берется за написание истории своей жизни <.> чтобы разобраться не столько в себе, сколько в своем времени, своей культуре, судьбе России, наконец» [7. С. 5]. Следовательно, выступая важнейшим мотивом для творчества, самопознание выражается в особой специфике, суть ее — стремление к самоидентификации в рамках определенной социальной группы, политического течения, вероисповедания, субкультуры — именно как ментальное самопознание.

Таким образом, философский эго-текст отдельного мыслителя есть акт, индивидуальный проект самопознания, предполагающий познание «Я» в его специфике, условиях и способах реакции, характерных для него, предрасположениях и способностях, ошибках и слабостях, силах и границах собственной личности.

Саморепрезентация. Одним из важных мотивов создания философского эго-текста выступает желание автора «показать», «представить» себя другим. Любой философский эго-текст репрезентирует личность автора, его цели, намерения, искания, размышления, а также демонстрирует осуществление этих целей, намерений, реализацию его способностей. Однако анализ отечественных философских эго-текстов интеллигенции конца XIX — начала XX в. демонстрирует, что они написаны не с целью «выпячивания» собственного «Я», а для того чтобы осмыслить личный потенциал и предложить свой проект спасения России. В философском эго-тексте мыслитель запечатлевает не только себя, подспудно он пишет и биографию своей эпохи. Можно сказать, что общество выступает героем второго плана. Саморепрезентация в таких текстах происходит на фоне исторических событий, причем философ размышляет и дает им оценку. На этот факт указывает автор философской автобиографии С. Белхов, в частности он пишет: «Как философ я склонен видеть за личной биографической ситуацией процессы, совершающиеся в культуре и обществе, отражением коих она и является» [8. С. 9].

Приведем небольшие фрагменты из философских автобиографий Н.А. Бердяева, князя Е.Н. Трубецкого, С. Белхова. «Группа высланных выехала из России в сентябре 1922 г. Мы ехали через Петербург и из Петербурга морем в Штеттин и оттуда в Берлин. Высылаемых было около 25 человек, с семьями это составляло приблизительно 75 человек. Поэтому из Петербурга в Штеттин мы наняли целый пароход, который и целиком заняли. Пароход назывался «ОЪегЬш^егте181ег Накеп». Когда мы переехали по морю советскую границу, то было такое чувство, что мы в безопасности. <…> Уже за границей я писал много о коммунизме и русской революции. Я пытался осмыслить это событие,

имеющее огромное значение не только для судьбы России, но и для судьбы мира», — так описывает Н.А. Бердяев начало ХХ в. [5. С. 282, 286]. Князь Е.Н. Трубецкой размышляет: «11 сентября (ст. ст.) 1918 г. я бежал из Москвы на Украйну, так как дальнейшее пребывание в Совдепии представлялось не безопасным. С тех пор я провел время в непрерывных скитаниях. <. > Теперь пользуюсь свободным временем, чтобы привести в порядок мои впечатления и попытаться подвести итог важнейшему из того, чему свидетелем я был. <. > В такие эпохи, как наша, становится ясным, какую силу приобретает в церкви и через церковь вера в Россию. <. > Чтобы спасти Россию, надо, прежде всего, поверить в правду Божию и в нее, как поборницу этой правды» [9. С. 227, 248].

В конце ХХ в. современный автор репрезентирует себя и эпоху следующим образом: «В конце августа мое бурное ликование по поводу обретенной свободы и легкости было прервано путчем и воцарением в стране ГКЧП. Утром я отправился в центр Москвы — частично по книжным магазинам, частично влекомый любопытством. По улице Горького (ныне — Тверская) троллейбусы не ходили; от площади Пушкина движение было перекрыто. Неожиданно я натолкнулся на объявление о митинге в 12 часов дня у Белого дома. <. > Митинг воодушевил меня и дал слабую надежду, что мы победим. Я узнал, что есть центр, который объединяет сопротивляющихся — Ельцин, Правительство России, и я пошел вместе со всеми. Нас было тысяч 5-8. У Белого дома опять состоялся митинг. Стояли танки — наши танки. Мужчин призывали записываться в отряды обороны. <…> Безусловно, я был участником крупнейшего исторического события — падения коммунизма в России. Но, кажется, я был одним из самых спокойных и невосторженных участников этого исторического события. Я, вообще, довольно трезво наблюдал этот эпохальный поворот колеса истории. Великие исторические события, как и любая настоящая трагедия, катастрофа или победа, совершаются буднично и естественно. И лишь потом люди окружают его ореолом чего-то необычного, романтического и захватывающего. <…> Я рад и горд, что мне делом удалось поучаствовать в тех событиях. Я очень надеюсь, что они — начало новой исторической эпохи для России. Эпохи лучшей, чем та, что заняла первое тысячелетие ее истории» [8. С. 226, 229]. Таким образом, мы видим, что философский эго-текст в отечественной культуре есть единый смысл личной судьбы и судьбы России. Моральные установки и доминирующие ценности общества «сжимающие в тисках» «Я» творческой личности провоцируют и обеспечивают возможность экзистенциального прорыва. Безусловно, репрезентативность как отражение личности мыслителя, возможность поведать о своих целях, намерениях, размышлениях, профессиональных открытиях посредством философского эго-текста является одним из центральных мотивов его создания.

Самовыражение. М.М. Бахтин писал: «Выразить самого себя — это значит сделать себя объектом для другого или для себя самого. <…> При этом собственное слово становится объектом и получает второй -собственный же голос» [10. С. 381]. Потребность поведать о себе и глубже разобраться в смысложизненных

проблемах активизирует потребность личности самой сформулировать и вынести за пределы собственной субъективности индивидуальную душевную заботу, ее специфический нерв и интонационный строй посредством философского эго-текста. Раскрывая художественными средствами различные побудительные причины культуротворческих интенций, мыслитель акцентирует внимание на содержательных пластах человеческой субъективности. Чем глубже осознание личностью смысловых и деятельных связей с эпохой, чем активнее осмысляются проблемы социального и духовно-нравственного порядка, тем интенсивнее желание выразить свою действительную сущность и сущность собственной жизни.

Стремление — это есть выражение интенсивности индивидуального проживания (восприятия, рефлексии, оценки и т.д.) наиболее важных моментов индивидуального и социального бытия. В результате подобного стремления выразить собственное отношение к себе и к миру посредством вынесения за пределы своей субъективности различных граней накопленного опыта рождается установка на «выговаривание», на творческий выплеск. Объективируя себя в тексте, автор получает возможность подлинно диалогического отношения к себе самому. Он выступает со своим собственным словом, которое хочет быть услышанным и понятым. В любом случае с помощью перечисленных моделей построения повествования о себе осуществляется самовыражение автора. «Нет, я думаю, ни одного человека из могущих мыслить, которому не приходила когда-нибудь мысль: «Кто я? где я? откуда я пришел? что видел я? и куда пойду?» — так начиналось обширное, охватывающее громадный исторический период от 50-х гг. XVIII в. до 20-х гг. XX в. автобиографическое «Истинное повествование, или Жизнь Гавриила Добрынина (прожившего 72 г. 2 м. 20 дней), им самим писанное в Могилеве и Витебске». Уже сама постановка этих вопросов заключает в себе своего рода философию эго-текста, написанного человеком, осознающим себя частицей общего движения истории и озабоченного тем, чтобы его жизнь не прошла незамеченной для потомства.

Желание оставить память о себе вполне может рассматриваться как мотив создания философского эготекста. Обратимся к «Записным книжкам» П.А. Вяземского, о главном мотиве публикации которых он пишет: «.они будут источником добросовестных изысканий, училищем, в котором новые поколения могут почерпать если не уроки, не образцы, то предания, не лишенные занимательности и ценности не только для нового, настоящего, но и для будущего» [11. С. 267]. Фактор духовности, заложенный в философских эготекстах, в большей степени связан с идеей образования, ибо в процессе чтения данных произведений мы не только пытаемся понять, постичь определенные истины, но также очерчиваем для себя путь к творчеству, к самостоятельному мышлению и самовоспитанию через призму жизненного опыта мыслителей.

В.И. Вернадский неоднократно подчеркивал в своих дневниковых записях: «Хочется вести не дневник, где можно было бы вдоволь копаться в своей душе, а наброски тех фактов, с которыми приходится сталкиваться, того дела, которое видишь кругом и в котором сам принимаешь участие. Пытаться схватить отражение известных событий на окружающих и в ряде отдельных мыслей набрасывать отражение их на своей личности. Записывание есть сильный сдерживающий и сильный побудительный деятель, и важно ежедневно или когда можно заносить — что в этот день сделал, и работе мысли есть дело, если это “работа”. Я хочу, чтобы дневник имел и семейное значение, чтобы сын шел по тому же пути, по какому иду я, шел мой отец и дед.» [12. С. 6].

Безусловно, это далеко не полный перечень тех причин, которые побуждали мыслителей «браться за перо» и запечатлевать себя, свою жизнь и профессиональную деятельность. При всей панорамности этих побуждений в них содержится нечто общее, что позволяет говорить о единстве целевого назначения философской автобиографии — стремлении личности оставить свой «след» для современников и потомков опыт своего участия в историческом бытии, осмыслить себя и свое место в этом мире.

ЛИТЕРАТУРА

1. Мэйсон Д. Трактат о самопознании. СПб: Тропа Троянова, 2004. 267 с.

2. Штейнер Р. Эгоизм в философии. М.: Evidentis, 2004. 147 с.

3. Коллингвуд Р.Дж. Идея истории. Автобиография. М.: Наука, 1980. 485 с.

4. Вильданов У.С. Феномен мыслителя (от разума к мудрости). Уфа: БашГУ, 2004. 249 с.

5. Бердяев Н.А. Самопознание (Опыт философской автобиографии). М.: Мир книги; Литература, 2006. 416 с.

6. Современная западная философия: Словарь / Сост.: В.С. Малахов, В.П. Филатов. М.: Политиздат, 1991. 414 с.

7. Сиротина И.Л. Отечественный тип философствования в мемуарах русской интеллигенции от XX к XXI веку. Саранск: Изд-во Мордов. ун-

та, 2002. 112 с.

8. Белхов С. До различения добра и зла: философская автобиография. М.: Вагриус, 2006. 623 с.

9. Трубецкой Е.Н., князь. Из прошлого. Воспоминания. Из путевых заметок беженца. Томск: Водолей, 2000. 352 с.

10. Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества. М.: Искусство, 1979. 422 с.

11. Вяземский П.А. Записные книжки. М.: Русская книга, 1992. 382 с.

12. Вернадский В.И. Страницы автобиографии В.И. Вернадского. М.: Наука, 1981. 347 с.

Статья представлена научной редакцией «Культурология» 20 марта 2008 г.

Ковыршина С.В. Философская автобиография как форма духовного творчества, жанр дискурса и нарратив эпохи — файл n1.doc

Ковыршина С.В. Философская автобиография как форма духовного творчества, жанр дискурса и нарратив эпохи

Доступные файлы (1):

n1.doc

§3. Нарративные особенности философской автобиографии.

Обоснование фундаментальной роли повествования о жизни человека,

об условиях его существования осуществляется с помощью нарратива –

метода, который используется при описывании событий, упорядочивая их во

времени. Этот метод зачастую используется биографами, писателями,

историками и теми, кто пишет автобиографии. Исследователи природы

нарратива дают различные определения: «Нарратив означает организацию

материала в порядок хронологического следования, образующий единый

связный рассказ, хотя и со вторыми планами» [110,с.111]. Близкое

определение даёт Л.Гриффин, представляя нарратив особым изображением,

описанием

какого-либо социального феномена, разворачивающееся во

самих

себя

окружающих,

описывая

свои

прошлые

действия,

108
ценностные аспекты.

Философские автобиографии снабжают нас позитивными целями и

определёнными моделями поведения, где нарратив является своеобразной

линзой, пропускающей через себя все элементы, связанные и несвязанные

между собой, как единое целое, придавая смысл. Он (нарратив) является

методом дискурса. С его помощью происходит организация переживания

социального времени, биографического времени, что даёт возможность

глубже понять смысл произведения на основе творческого мышления автора.

Сюжет произведения представляет собой нарратив как процесс превращения

единичных

событий

единое

целое.

Каждая

историческая

эпоха

представляет

свойственные

только

ей

культурные

традиции,

камней,

отражающих

взаимосвязь

автора

героя.

Автор,

он

же

109
этого не случится, то автора ожидают следующие ситуации (по М. М.

Бахтину).

1). Герой завладевает автором. И результат этого — появление

говорили

конвекциональном

аспекте,

представляющем

собой

110
происходит следующим образом: в процессе взаимодействия, слияния мира

текста с миром читателя, мы снова возвращаемся к реалиям настоящего, и

куда возвращается изменившееся во время чтения «я», потому что привносит

в этот мир новые, полученные при чтении текста, представления о себе и о

ценностях.

В автобиографии, по мнению М. М. Бахтина [21,с.330] герой стремится

к реальным результатам, рассказывая о событиях, формирующих его судьбу.

Автобиографический роман он относит к категории роман-воспитание, где

возможны две линии развития. Герой является «постоянной величиной»,

когда нам уже дан образ готового человека, а скорее задан и акцентируется

внимание на развитии жизненных коллизий — яркий пример — «Исповедь»

Августина.

Второй вариант развития предполагает образ становящегося человека.

Здесь нет цикличности, становление человека, создание его судьбы связано

со

становлением

самого

человека,

подтверждением

этому

является

111
элементов, это своеобразная квинтэссенция воспоминаний, оправданий,

самозащиты, поиска новых ориентиров. Данное обстоятельство является

одним из обуславливающих вариантность исследуемого жанра.

Попытаемся

проследить

механизмы

взаимодействия

различных

элементов на примере “Исповеди” Августина.

“Исповедь” представляет

112
исходит.

Философская автобиография представляет нам социальное «Я» и

является персональным нарративом. В нарративах идет обмен между личным

социальным:

индивидуальные

нарративные

конструкции

тесно

«Персональные

нарративы

ценны
…
«местностью»,
…

113
жанр.

В исследовании философской автобиографии мы выделяем три

основных момента, отображающих структуру нарратива, потому что в

каждом

тексте

существуют

дополнительные

доминанты,

дающие

Следующим

основным

моментом

являются

исторически

какого-нибудь

беззащитного,

сколько

раз

предостерегал

Тригвиллу,

114
свершиться беззакония… Я выступил против префекта претория ради общего

блага и добился того, что дело было отдано на пересмотр королю…

Консуляра Павлина, чьё богатство палатинские псы с вожделением

надеялись проглотить, я вытащил из пасти алчущих» [28, с.195-196]. Боэций

называет имена людей, с которыми имел дело, и эти имена — Теодорих,

Тригвилла, Конигаст были распространены в Средние века. Слова-категории

консуляр, префект, претория, королевский дворец — создают образ эпохи. И

даже «палатинские псы» — выражение, сегодня называющееся сленгом, так

презрительно называли в Средневековье лиц, которые подчинялись,

королевскому

финансисту.

Боэций

жалуется

Философии

на

115
эпизоды. И после вынесения приговора вводятся философские рассуждения:

диалоги с обвинителями и с судьями, проголосовавшими как за смертную

казнь, так и против. Сократ в своей речи использует мифологические

сюжеты, что было характерно для древнего грека. Он сравнивает свои

действия и действия окружающих с деяниями богов, героев и полугероев.

Мудрец почтительно и уважительно отзывается о своих учениках. Но его

речь настолько пронизана иронией, что некоторые архонты принимают её

как издевательство. И всё же Сократ, ценой собственной жизни отстоял

правоту своих идей. Таким образом, форма апологии и утешения явились

адекватным отображением духа эпохи Античности и нарождающегося

Средневековья соответственно.

И последний момент: использование языковых средств.

Философские автобиографии несут некую этическую нагрузку, это

всегда предписание должного и возможного. Философы обращаются к

метафоре, символу для того, чтобы показать идею направленности взглядов

своей картины мира. Такие тексты — это своего рода размышление,

рассуждение. В основе философствования автора — рефлексия. Нет

навязывания читателю каких-то определенных выводов; автор вызывает

читателя на диалог, размышляя об интересующих его вопросах.

Специфика стиля жанра философской автобиографии определяется

либо словесностью, либо темой, либо живым словом. Философская мысль

постоянно и практически незаметно переходит от прямого смысла к

косвенному, поэтому читателю приходится иногда мыслить абстрактно,

образами.

Классификация

форм

жанра

философской

автобиографии

по

коммуникативной

функции

предполагает

наличие

информативных,

116
упрёк), и императивных (мольба, совет) жанры. По типу воздействия на

своих адресатов их вполне можно назвать эмотивными (от лат. EMOVEO —

волновать), потому что они ориентированы на личностный мир человека.

Целью утешения является устранение отрицательного состояния адресата, и

Сократ, обращаясь к своим ученикам и к народу, добивается цели. Автор

утешения не является причиной огорчения (иначе было бы извинение) и

способен

подчинить

своему

воздействию

адресата,

улучшая

его

необходимые

действия

нет

оснований, поэтому

автор прибегает

117
Боэция) воссоздает действо, включающее того, кто воспринимает текст и

должен его воспроизвести. Этот второй — символоподобный — план истиннее

первого, потому что менее всего связан с мирским действием (это ярко

выражено у Августина в его духовном кризисе и поиске выхода из него).

Средневековый текст двойственен: мир подобий является предписанием

тому, кто взялся за практическое дело.

Большую роль в

философской автобиографии играет метафора.

Метафора

(от греч. — перенос) представляет оборот речи, позволяющий,

главной

способностью

метафоры

считает

передачу

непереводимой

118
отдохнуть в Боге? Кто же может стоять на пути человека, готового принять

Всевышнего? Огромное поле для рассуждений открывает Августин и

приглашает читателя предложить свои варианты решения, воздействуя на

умы ещё необращённых.

Обратившись к Боэцию, мы видим, что его стихотворные моменты

насквозь метафоричны: «Правит по – разному миром природа,/

Крепко

Поэтому–то

мы

находимся

состоянии

неопределенности,

незаконченности,

подчас

излишней

растерянности,

рассеянности

незнающим

дорогу

пешеходом

демонстрируют

тесную

взаимосвязь

119
понимание, интерпретация. Только с помощью символа слова превращаются

в образ. Исследуя логику символа, А. Ф. Лосев дает набор содержательных

признаков символического уподобления. Прежде всего — предметность

символического

подобия,

укорененного

чувственном

созерцании,

обобщает, зовет

за пределы

изображаемого. Но не обобщение, а

предлагает

нам
«пообщаться»

Философией,

размышляя

над

Поэтому

символ

еще

и

преображение.

Образ

того

или

иного

120
Но существуют, так называемые «символические знаки», в которых

означающее и означаемое соотносятся безо всякой связи, что позволяет

использовать язык, символ же придает языку экспрессивную окраску.

Единым символическим знаком для всех форм философской автобиографии

является Я. Я – это заявление о себе, о своей жизненной позиции и

одновременно поиск, познание этого Я. Автор, используя различные

языковые средства: метафору, символ, аллегории, сравнение, уподобление и

пр., выражает себя, создаёт определенное пространство текста. В каждом

тексте философской автобиографии есть такие моменты, в которых автор

пытается передать собственные душевные переживания. Н. Лосский пишет:

«убеждал…, испытывая сильное волнение, и, когда она согласилась

исполнить мою просьбу, я почувствовал во всем теле своем какое-то

своеобразное

переживание

счастливой

удовлетворенной

цельности»

121
значениями и смыслом слова. В последний, кроме значения, входит то, что

оно сказало, когда его могло не быть. «Из-за основы молчания язык не

изображение реальности» [25,с.24]. Он не сводится к описанию фактов. Язык

ведет к пониманию, но он же ставит проблему понимания. Философские

тексты являются основанием языка философии [35,с.13-14]. Поэтому-то

философские автобиографии требуют проработки. Нужно, чтобы «взгляд

скользнул поверх него к другому,

к «самим вещам» [25,с.100]. Для

122
практической философии, в руках у женщины книги и скипетр — знаки власти

Метафоричность

созданного

образа

показывает

степень

восприятия

человеческом поведении. Человек же в маске – это метафора.

Символ

наполнен

глубочайшим

смыслом.

Поэтому

каждая

форма

жанра

Всё

смысловое

многообразие,

объединяющее

формы

жанра

трансцендентного
(обстоятельств

внешней

жизни)

рождает

смысл

— в процессе создания текстовой структуры жанра

автобиографии методом дискурса является нарратив;

122

философской

123
основными составляющими нарратива являются три момента:

обращение, исторически детерминированные временем приёмы, различные

языковые средства;

— степень применения основных моментов нарратива, в том числе и

психологических, раскрывает

взаимоотношения автора и

окружающего

философствования,

которая

раскрывает

сущность

особенности

124

определённым
образом
занормированную
речь,
обращенную

Границы

каждой

формы

жанра

философской

очерчены

и средствами оправдания.

Основным методом, определяющим форму и

125

1. Home
2. “Chelovek.RU”
3. Archive
4. «… О НАПИСАНИИ СВОЕЙ ФИЛОСОФСКОЙ…

«… О НАПИСАНИИ СВОЕЙ ФИЛОСОФСКОЙ АВТОБИОГРАФИИ НЕ МОЖЕТ БЫТЬ И РЕЧИ». Ответы на вопросы автобиографического интервью

DOI: 10.32691/2410-0935-2021-16-241-245

Информация об авторе

Махлин Виталий Львович
Доктор философских наук, кандидат филологических наук, профессор, ведущий научный сотрудник ИНИОН, член-корреспондент Академии гуманитарных исследований при Институте философии РАН, историк, переводчик, ответственный редактор международного издания «Бахтинский сборник» (1990-2004).

E-mail: vitmahlin [at] mail.ru