Как написать марине ахмедовой

Рекомендуем

Взгляните на эти телеграм ресурсы, похожие на канал @Marinaslovo, они тоже могут вас заинтересовать.

Как писать интересно о хороших людях, которые занимаются хорошими делами? Как сделать, чтобы текст не отпускал? Лекция известного мастера Марины Ахмедовой построена как разбор двух ее репортажей:

«В огненной печи» – о проекте помощи бездомным в Тюмени, и

«44 размер человечности» – о работе Ангара Спасения (тоже проект помощи бездомным) в Москве.

Журналистские приемы, выстраивание сюжета, тактика в процессе общения с героями – эти и другие секреты журналистской кухни в лекции Марины Ахмедовой. Смотрите полную запись лекции, а для удобства мы подготовили подробные тезисы в виде тайм-лайна:

5.53 – Как написать интересный репортаж, когда, казалось бы, ничего интересного не происходит. Пандемия: репортаж по телефону (спойлер – так лучше не делать!)

11.40 – Главный страх репортера – одна говорящая голова. Почему одного главного героя недостаточно. Если журналист поговорил с одним человеком, он еще ничего не сделал.

12.25 – Как добраться до внутреннего мира героя. Прием «горячее-холодное»: резкая смена темы в процессе интервью

20.47 – История отверженного брата: что лежало в основании проекта помощи бездомным в Тюмени. Увидеть внутренний конфликт героя – это значит, что с героем работа целиком и полностью проделана.

25.04 – Я собрала все факты, теперь нужно найти сценки и зарисовки, из которых я буду собирать этот текст.

26.30 – Андрей Александрович, ну пусти нас, пожалуйста, переночевать! – Да вы же пьяные, не пущу. Как выстроить композицию текста

28.02 – Что делать, если автор понимает: из собраного материала не выстраивается тот цельный живой организм, каким является репортаж. Герой – многодетный отец, у него 8 детей. Надо ли это брать в репортаж? Почему не все (даже интересные) детали жизни героя нужны в репортаже.

35.03 – Баланс эмоциональных сцен в тексте. Когда мы даем эмоциональную сцену в начале, читатель ждет, что в конце текста будет сцена с более высоким эмоцинальным градусом. Удивление читателя.

40.57 – Хороший репортаж мы смотрим как кино.

1.11.06 – Второй пример репортажа. «Ангар спасения» – это каркасная палатка, в которой бездомные могут согреться, получить медицинскую помощь и поесть. Как быть, если руководитель проекта уже дал 100 интервью о проекте и читатель все это уже где-то читал? Журналист решает поработать в Ангаре волонтером. Из кого можно сделать главного героя репортажа?

1.14.49 – Капля гноя становится краеугольным каплем в деле благотворительности.

1.16.31 – Главная мысль репортажа, в которую журналист поначалу не поверил – «мы тут не бездомных спасаем, мы души свои спасаем». Встреча с героиней. Журналист пытается сделать доброе дело, но хеппи-энда не получается.

1.24.35 – Журналист внезапно понимает, что даже ангел с небес не мог бы остановить человека, который сам не хочет спастись. В итоге та мысль, которая сперва была отвергнута, ложится в основу репортажа.

1.27.19 – Если я взялась за тему, тему надо делать. Что такое журналистское упорство.

1.28.27 – Как правильно писать фандрайзинговые посты. Истории не бывает без героя, а для того, чтобы герой вызвал эмоцию у читателя, он должен приблизиться к нему.

1.36.52 – Почему Марина Ахмедова сама расшифровывает аудиозаписи.

1.39.19 – Хороший репортаж – это не просто две стороны конфликта, но и поиск чего-то третьего, сверхидеи. Если в репортаже нет вечного, а только актуальное, то это плохой репортаж.

1.42.49 – Как журналисту развить в себе эмпатию.

1.46.09 – Диктофон или блокнот? Как быть, если диктофон не записал.

1.54.23 – Как писать о конфликтах: эмпатия должна распространяться не только на положительных героев.

Это третья лекция в нашем курсе «Православная социальная журналистика. Молодой взгляд».  С сентября по декабрь 2021 года мы встречаемся в Москве, в пространстве «Благосфера», и обсуждаем самые насущные вопросы современной социальной журналистики.  Приглашаем всех желающих!

На прошлой неделе в Ростове прошел всероссийский проект для журналистов и фотографов «Медиаполигон». Спецкор «Русского репортера» Марина Ахмедова провела на нем мастер-класс, а после пообщалась с «Нацией».

Марина Ахмедова — российский писатель и журналист, военкор. Затрагивает в своих репортажах темы терроризма и наркомании. Автор 7 книг.

Марина Ахмедова. Автор фото: Алексей Пивоваров

— Все же откройте секрет: в каком журнале до «Русского репортера» вы вели колонку о сексе?
— Да это даже не колонка была, а просто ряд статей. Такой ликбез, и не прямо про секс, а про секс-игрушки, например. Еще про красоту писала. Это был журнал Cosmopolitan и еще какой-то, я его сейчас не вспомню, это давно было.

— Работали в глянце, а потом — «РР»: Кавказ, наркоманы, Украина. Почему и как произошло это превращение из Кэрри Брэдшоу в военного журналиста?
— Открылся «РР», а мне нужна была работа. Мне предложили попробовать как внештатнику. Я написала один репортаж про жиголо, его опубликовали, и меня сразу пригласили на работу. Мне просто повезло, я туда попала случайно. Там действительно были замечательные авторы, по сравнению с ними я была никем. И мою фамилию никто не знал, потому что для глянца я писала под псевдонимом. Я еще не умела писать репортажи, и это был только третий месяц существования журнала, там тоже не очень понимали, в каком ключе его развивать. Тогда на редколлегиях говорили о том, что нужно найти «дух Русского Репортера», но никто не мог нормально объяснить тогда, что это значит. Действовали на ощупь. Мы должны были писать о России и ее людях, находить позитивные истории. А какие еще журналы были, которые писали о людях? «Огонек», может быть. И мы все вместе искали этот дух. К нам пытались устроиться именитые авторы, и они действительно писали хорошие тексты, но чего-то в этих текстах не хватало, того самого духа.

— Сейчас уже можно дать определение этому духу?
— Часто вспоминаю: мы ездили на Кубу с российскими писателями и одним из приглашенных был Захар Прилепин. Он рассказывал, как однажды пришел домой и застал свою маму в слезах. На вопрос «Что случилось?» она ответила: «Да, вот, сынок, перечитала «Тихий Дон» и как будто с родней повидалась». Мне кажется, что в героях наших репортажей люди узнают самих себя. Понимают, что мы все — одна большая дружная страна, и что у нас кроме каких-то чернушных историй есть и позитивные примеры, есть просто нормальные люди, которые хотят быть честными, хотят делать жизнь в стране лучше. Тот же почтальон, про которого меня спрашивали на «Медиаполигоне». Деревенский почтальон, который получает очень маленькую зарплату, но, тем не менее, когда он забирает пенсию для стариков из заброшенных деревень, в тот же день проходит огромное количество километров в любую погоду, чтобы отнести им эти деньги. А также закупает по их просьбе продукты, кладет в рюкзак и несет на своих плечах, потому что к ним в деревни магазин приезжает только раз в неделю. Он несет за них ответственность. Он такой же старик, но понимает, что люди уже могли остаться без еды, без лекарств, без дров. Ему за это нет никакого вознаграждения, но он считает, что так правильно.

— Но у вас бывают и другие герои, которых сложно назвать нормальными. Например, екатеринбургские наркоманы из репортажа «Крокодил».
— Бывают. Да, их не назовешь нормальными, но в то же время это люди. Когда я приехала в Екатеринбург, меня предупреждали: «Смотри, это не люди, они вообще никаких эмоций не испытывают». Но я прожила с ними неделю и видела их эмоции. Они такие же люди, как все остальные. Да, попавшие в беду. Да, возможно, их не получится от этой беды уже спасти, но надо пытаться. Очень важно показать, что это не отбросы, что если мы откажемся их спасать, то откажемся вообще от идеи гуманизма. Если человечество откажется от идеи гуманизма, то, в конце концов, оно будет уничтожено.

— Люди, ежедневно встречающиеся с бедой, начинают реагировать на нее иначе, нежели обыватели. Полицейские, медики. Говорят, они черствеют, становятся циниками. Но ведь иначе, если все пропускать через себя, очень быстро можно выгореть, спиться, сойти с ума. Как с этим справляетесь вы?
— Не могу сказать, что я постоянно испытываю эмоции. Недавно я была в Дагестане и видела людей в отделении полиции, которые пожаловались на то, что их пытают током. Они передали мне телефонные номера своих родственников. Я с ними связалась, и ситуация сдвинулась. Этих людей начали вытаскивать из-под пыток. Если я при встрече с ними испытала чувство жалости, то в процессе помощи эти эмоции ушли. Что могла, я для них сделала. А чаще бывает, что я вообще не испытываю никаких эмоций, но умом понимаю, что человеку надо помочь.
Журналистика начинает сращиваться с благотворительностью, и соцсети помогают эту благотворительную помощь оказывать. Я приезжаю к человеку, фотографирую, разговариваю, понимаю, что может вызвать сострадание у моих читателей. Я описываю историю и указываю номер счета. Как правило, помощь поступает.

С главным редактором «Русского репортера» Виталием Лейбиным. Донецк, 2015

— А если вы не можете помочь?
— Значит, не могу. И я не буду из-за этого сильно мучиться. Если я использовала все средства, и ресурс исчерпан, я понимаю, что вынуждена отстраниться от этой ситуации. Когда мы приехали в Донецк, чтобы помочь семье, в которой один ребенок погиб, второй остался инвалидом, а мать получила ранения, выяснили, что их уже забрали в Ростов на реабилитацию. К нам вышла их соседка и сказала: «Что же, вы помогаете только тем, кто пострадал от обстрела? Вот у меня муж болен раком, и у нас нет лекарств». Я написала пост, мы очень быстро, буквально за два дня, собрали деньги и послали лекарства, которых не было в Донецке. Но ему еще нужно было срочно делать операцию. Я обратилась к знакомым, которые могли мне помочь связать этого человека с медучреждениями. Когда они посмотрели снимки, сказали, что в России ему не помогут. Возможно, где-нибудь в Германии или Израиле… Но я не могу собрать через фейсбук такие гигантские деньги. Помогла два раза с лекарствами, что-то большее было невозможно.

— Чего вы больше всего боялись, когда работали в екатеринбургских наркоманских притонах и на войне на Украине? Я спрашиваю не о каком-то глобальном страхе — понятно, всегда страшно за свою жизнь в такие моменты. Скорее о сиюминутном ужасе.
— Мне кажется, что в такие опасные моменты, когда кто-то может погибнуть, человек испытывает гораздо больше страдания от того, что он не может защитить своих близких. Погибнуть, конечно, страшно. Боишься, что в тебя прилетит снаряд, что будет больно, что можешь остаться калекой, но если бы там находились мои близкие, семья, тогда эти обстрелы были бы для меня невыносимы. Так что по сравнению с коренными жителями Донецка я была в выигрышном положении. Я там была одна. А когда ты сам по себе, умереть, как мне кажется, не так уж и страшно. Я, правда, никогда об этом не думала.
Но один раз мне было очень страшно. Мы приехали на базу батальона «Восток», там отпевали молодого парня, ополченца. Я была с фотографом Димой Беляковым. Если б не Дима, я бы вообще никуда не поехала в тот день. Было начало февраля 2015 года. Весь Донецк был просто погружен в смерть. Люди сидели по домам в подвалах, в очередь накануне прилетел снаряд, погибло 12 человек.

С бойцами чеченского батальона «Смерть». Донбасс, конец 2014 года

Родители хоронили этого ополченца на кладбище в Марьинке, а это, извините, линия фронта. И Дима решил ехать снимать похороны. Мы не знали, куда едем, просто сели в машину с водителем и поехали за «газелью» с гробом. И я уже чувствую по пути, что мы не в ту сторону движемся, не в безопасную. Я говорю: «Слушай, Дима, а как ты считаешь, нам действительно важно ехать, да?». Дима тут как завопит на меня: «Ты журналист или кто? Или баба какая-то? Если тебе не нравится, можешь выйти из машины, а мне не мешай работать». А мы уже Петровку проезжали, не очень-то мне хотелось выходить. Приехали на кладбище. А там только мать, отец и сестра этого парня, никто больше не решился ехать. И их сопровождали бойцы батальона «Восток», встали с автоматами, я думаю: «Ну, все». Там рядом украинские позиции, сейчас как по нам влупят. Я подошла к военным и говорю: «Простите, а вам не кажется, что если вы сейчас будете салют давать, по нам начнут стрелять?». Они говорят — все возможно. Но возможно, что и не попадут. В какой-то момент я не выдержала, побежала и просто закрылась в машине. В машине музыка играла, Майкл Джексон, и у меня возникла иллюзия, что я в безопасности. И тут подходит водитель, стучится: «Если вам кажется, что вы спрятались, то я вам должен сказать, что машина — это самое небезопасное место. Если куда и прилетит, то скорей всего сюда». Я себя выскребла из этой машины и ждала, пока все это закончится. Показалось, что они его долго хоронят. И я потом отметила, что мне не было никогда так страшно, как в тот раз. Не знаю, почему. Может, потому, что это было на кладбище, или что люди переживали горе. И вроде надо отдать дань уважения этому горю, и все-таки своя жизнь дороже.

— Можно назвать эту командировку самой страшной?
— Да нет. Потом я пошла в спа-салон, приняла ванну с гидромассажем и на следующий день поехала в Октябрьский. Там тоже стреляли.

В разбомбленной школе. Никишино, ДНР

— Помимо страшного есть ведь и смешное — смешное может случиться даже в самой жуткой ситуации. Говорят, так мозг защищает — находит в кошмаре что-то смешное. С вами же бывало и такое?
— Нет-нет. Я знаю, люди по-разному реагируют на опасность. Некоторые застывают и не могут пошевелиться, либо собираются и что-то начинают делать. Я ко второму типу отношусь. Я была несколько раз под обстрелами, когда прямо по нам стреляли. И буквально наводя по мне, потому что я была в ярком платье. Я была с группой военных, и они пытались оттуда выбраться, ползли по кладбищу. Я никогда до этого не ползала по земле и уж тем более в длинном платье. И, тем не менее, я очень быстро собралась и делала все то, что делали они. Они не очень-то в тот момент обо мне заботились, но мой инстинкт самосохранения меня подталкивал. Слету понимала команды. Например, «слушаем воздух» — это значит, не двигаемся. «Ползем», «бежим». Я вообще была одной из первых, кто добежал до транспортного средства (смеется). Но нет, тогда я не смеялась.

— Какая командировка на сегодняшний день главная в вашей карьере?
— Все командировки хорошие. Если командировка неинтересная, то ты не привезешь хороший репортаж, а мне кажется, что за последние годы я привозила все-таки хорошие репортажи. Если она неинтересная, ее надо сделать интересной. Недавно я ездила в Азербайджан и писала там про удинов — это люди, которые живут в небольшом поселке Нидж, их всего по всему миру осталось 10 тысяч человек. А в этом поселке их около 4 тысяч. Мне говорили, что это единственные христиане в Азербайджане, окруженные исламским миром. Туда присылали журналистов, и всем было сложно написать на эту тему. Когда меня встретили в аэропорту, водитель и фотограф сказали: «Марина, там писать реально не о чем». Мне, конечно, стало интересно, справлюсь я или нет. Меня сразу привели в церковь, я поговорила со священником, спросила, где тут происходит жизнь — «ну, не знаем». Я вспомнила, что мы проезжали чайхану, и там заседало практически все мужское население. Пришла туда, представилась, и все старички оживились, стали рассказывать мне всевозможные истории. Я выяснила, что когда-то они были лунопоклонниками, и очень много от тех времен сохранилось в пословицах, в быту. На следующий день они уже стали мне показывать свои языческие святилища в лесу. Это было очень интересно. Я выяснила, что они некрещеные и вообще полуязычники. Я даже убедила человек семь взрослых мужчин пройти обряд крещения и сама присутствовала при этом, такие эмоции испытала.

Удины принимают крещение. Село Нидж, Азербайджан

— А как вообще разговорить человека, который не хочет с тобой откровенничать?
— Я никогда не лезу. Что касается тех похорон, в Марьинке, я не вела себя там как журналист, я же понимаю, что приехали бедные пожилые родители. Они не в том состоянии, чтобы к ним подходить и задавать вопросы. Иногда, конечно, работа заставляет, но в том случае не было необходимости. Что бы они мне сказали? Как им больно? Мне было просто достаточно стоять рядом и наблюдать. Описывать, что я видела, слышать, о чем товарищи их сына говорили с ними. Тут наблюдатель в более выгодной позиции, чем журналист, который нахраписто лезет к убитым горем людям. В то же время, невозможно, видя горе других людей, не проникнуться их настроением. Стоя рядом с ними, я тоже плакала. Мне было жалко этих родителей. Отец сам подошел ко мне и начал рассказывать про своего сына. Мне не пришлось его спрашивать. Очень часто мы, журналисты, боимся подходить и тревожить людей, которые переживают горе, своими вопросами, но все зависит от того, как ты это делаешь. Когда были взрывы в Волгограде перед сочинской Олимпиадой (три крупных теракта в октябре и декабре 2013 года, 41 погибший, больше 100 раненых. — «Нация»), меня отправили туда, чтобы я написала о погибших. А это можно сделать, только пообщавшись с их самыми близкими людьми. Я туда летела и не представляла, как я сейчас буду подходить к мамам погибших. А оказалось, что они сами хотят со мной говорить. Потом стало ясно: пока они говорят о погибшем, в них живет иллюзия, что он еще рядом. А вот когда перестают о нем спрашивать, они острее переживают его отсутствие. Когда журналисты разъезжаются, люди опускаются на дно депрессии.

— А если нет трагичной ситуации, и это просто закрытые люди?
— Придется тратить много времени. Однажды я поехала в Дагестан, чтобы написать о чабанах, которые пасли овец. Когда ехала, мне казалось, что они все философы. Они же созерцают звезды, сидят в горах, их жизнь размеренна и проста. Чем еще заняться, как не размышлениями о смысле жизни? Оказалось, мало того, что они по-русски почти не говорят, так еще и на все мои вопросы просто молча на меня смотрели. В первый день я потерпела фиаско, на второй была в отчаянии, ничего не получалось. Если они и хотели со мной разговаривать, то только о том, что шерсть стоит дешево, и они не могут на этом заработать, что на мясе теперь тоже не заработаешь, а им нужны деньги, чтобы содержать отару, что субсидий никаких нет. Завалили меня бытовыми проблемами. И только на третий день, когда я уже всех достала, но они ко мне привыкли, и я воспринималась как бесплатное приложение к отаре овец, мы пошли с одним чабаном на соседнюю гору и, наконец, разговорились. И он мне сказал: «Ты же не знаешь, в той стороне есть село заброшенное. Там жила женщина, которая любила смотреть на звезды. И один раз она загадала желание, чтобы с неба шел не снег, а мука. И в этом селе люди стали жить прекрасно, но они стали относиться к хлебу без уважения. Однажды пришел в это село путник, посмотрел и проклял это село: «Пусть вы все окаменеете». И теперь в этом селе все из камня: люди, животные, дома». Я ему говорю: «А почему он так жестоко с ними поступил?» — «Ну, как, они же сами виноваты. Перестали работать, потому что хлеб падал с неба». Я спрашиваю: «А зачем человеку работать?» И он стал думать и объяснять, и, в конце концов, оказалось, что этот чабан, его зовут Вашалав, — просто кладезь легенд и интересных историй. Когда мы вернулись, и другие чабаны прониклись. Оказалось, они не пустые люди, которым нечего рассказать, а просто не так быстро и легко раскрываются. Бывает, что не срабатывает. Ничего не помогает, что ни делай. А бывает, человеку и сказать нечего. И как ни бейся, ничего не вытащишь из него.

— Вы же вообще не собирались в журналистику идти?
— Да, это не входило в мои планы.

— А что входило?
— Я хотела работать красивой женщиной. Серьезно. Женой там какой-нибудь. И чтобы мне давали денег (смеется). Но не получилось. Пришлось зарабатывать самой. И в процессе выяснилось, что единственное, что я умею делать хорошо — это писать.

— Получается зарабатывать? Могут ли хорошие репортажи в российских СМИ позволить журналисту жить безбедно?
— Сейчас все сложнее и сложнее. Особенно если ты считаешь, что не можешь опуститься до маленького гонорара, потому что создаешь очень качественный продукт, и есть всего несколько человек в твоей сфере, которые могут создать такой же продукт. Но все меньше и меньше спроса на это. Меньше остается платежеспособных заказчиков. Ты не можешь снижать планку, и в тоже время снижается количество заказов. Сейчас журналистика в финансовом смысле переживает не самые лучшие времена. Журналисты не живут хорошо. А я считаю, что жизнь должна быть комфортной для того, чтобы ты мог создать качественный продукт.

В аварском свадебном костюме. Село Ботлих, Дагестан. Автор фото: Алексей Пивоваров

— То есть художник не должен быть голодным.
— Абсолютно. У меня, например, просто масса каких-то затрат. Мне нужно много денег на меня одну. Ты должен жить в светлом просторном помещении, иметь возможность позволить себе чашку кофе в кафе. Один маникюр с покрытием шеллаком в Москве стоит до двух тысяч рублей, раз в два месяца идешь к парикмахеру, к косметологу раз в месяц. И я на самом деле не понимаю, почему говорят, что журналист этого не должен делать. Я считаю, что особенно женщина-журналист очень должна за собой следить, потому что от ее внешности тоже многое зависит. Особенно, когда эта женщина приезжает на войну. Всех удивляло, почему я в длинных платьях. Очень просто: чтобы меня успели идентифицировать как женщину. Зачем нужна укладка и ухоженные ногти? Да потому что мужчинам-журналистам на войне гораздо хуже, они попадают в мужской мир, и военные реагируют на них как на мужчин. Могут и побить. А когда из машины выходит ухоженная женщина в красивой одежде, военные просто теряются и не знают, как им реагировать. И любезными пытаются быть, и кокетничать стараются. И ты в результате вьешь из них веревки. Часто бывало, что меня с водителем на блокпосту останавливали, чтобы отругать, а в итоге просто увозили в какое-нибудь интересное место к какому-нибудь командиру или просто давали сопровождение, чтобы «с такой прекрасной девушкой ничего не случилось». Но для того, чтобы ухаживать за собой, нужны деньги. И, естественно, журналисту приходится очень много работать.

— То есть за идею вы работать не будете?
— Почему же? Я работаю за идею. Если говорить о «Русском репортере», то там уже давным-давно финансовый кризис. И в течение нескольких лет ни за один репортаж о войне я не получила денег. Зарабатывала в других местах. Иногда писала о войне на Донбассе для других СМИ за деньги, но все, что я писала оттуда для «РР», оставалось без гонорара. Мы уже несколько лет не получаем в «РР» зарплату. Но, во-первых, о войне нужно было писать, и кто-то должен был это делать. А, во вторых, мы же основали «Русский репортер», мы его любим. Это наш ребенок. Чтобы его спасти, можно поработать и без денег.
Так что я очень даже могу поработать за идею. И сейчас тоже этим занимаюсь. Мы основали с моим партнером Аленой Поповой (она общественный деятель и правозащитник) проект W — сеть взаимопомощи женщинам в трудной ситуации. Это случилось после того, как на меня подал в суд с иском в миллион рублей один муниципальный депутат, потому что я взяла интервью у его жены. Она сама меня попросила об этом. Он забрал у нее ребенка и не позволяет с ним видеться. Тогда я соприкоснулась вообще с этой женской темой, узнала истории мам, которые находятся в такой же ситуации. Мы запустили проект всего несколько месяцев назад, и он пока не приносит дохода. Но у нас действительно есть результаты. Моя героиня проиграла суд, но после нашей публикации выиграла апелляцию, и ребенок теперь должен находиться с ней. Другое дело, что забрать его у человека, который его прячет и сам ходит в окружении десяти охранников, очень сложно.

С правозащитницей Аленой Поповой

В рамках нашего проекта мы подняли ситуацию с конным заводом в Дагестане. Речь о судьбе единственного конного завода в республике, где живет поголовье ахалтекинцев. Там просто прекратили финансирование, сотрудников заставили написать заявления об увольнении, и ходили слухи, что лошадей собираются отправить на мясокомбинат. Я поговорила с сотрудниками и после того, как на «Эхо Москвы» опубликовали мое открытое письмо в адрес главы Дагестана, меня сразу начали обвинять во лжи. Сразу сняли несколько телесюжетов о том, как все хорошо. Каждая лошадь съедает в день по 6 кг овса. Люди, знакомые с содержанием лошадей, спросят: «Вы их на убой кормите или для скачек готовите?» Потому что лошадь не должна каждый день столько есть. Гражданское общество они успокоили, глава республики пообещал, что завод никто не тронет. А я пообещала, что мы проверим.
И это мы подняли тему женского обрезания в России — ее очень бурно обсуждали, а началось все с моей поездки в Дагестан. Я приехала в село, где практикуется обрезание, и потом написала пост в фейсбуке. Журналисты прочитали, обратились к муфтию, и пошло-поехало. Мы собираемся дальше общаться с местными женщинами, с молодыми людьми. Нам за это не платят, но это не значит, что мы не должны заниматься этим. Работать приходится каждый день.

— На личную жизнь времени не хватает?
— Хватает, естественно. Единственное, на что я могу пожаловаться, — не всегда хватает времени делать именно то, что хочется в данный момент. Например, я сейчас пишу книгу. Я написала половину и застопорилась. Чтобы писать дальше, я должна в нее погрузиться, я не могу писать кусочек сегодня, а еще кусочек — через неделю. А меня дергают со всех сторон — то на пикет нужно поехать, то в суд, еще мы с Аленой ведем каждую неделю передачу на радио. Вопрос даже не во времени, наверное, а в том, что ты входишь в другую энергию. Жалею, что забросила книгу. А близкие у меня всегда на первом месте. Если моя младшая сестра хочет со мной встретиться, а у меня дедлайн, я иду и встречаюсь с сестрой, а дедлайн подождет, ничего страшного.

Пекарня в селе Берикей, Дагестан

— О чем ваша новая книга?
— Она о Дагестане и дагестанских женщинах. Большая история, она начинается еще до революции, двух семей, которые живут в одном селе. Я рассказываю, как постепенно происходит радикализация молодежи, почему люди уходят в лес, что происходит с образованием, религией. Как и в «Хадиже» (роман Марины Ахмедовой «Дневник смертницы. Хадижа», 2011. — «Нация»), хочу познакомить читателя с человеческими портретами дагестанцев. Таких образом я делаю дагестанцев ближе к другим россиянам. Когда знаешь традиции, уже другими глазами смотришь. Можешь себе объяснить мотивы их поступков и поставить себя на их место. Тут мы возвращаемся к «Тихому Дону» и маме Захара Прилепина. Ведь очень важно узнать в литературных героях себя и своих родственников. Если мои читатели будут узнавать в тех людях, которые живут в далеком горном дагестанском селе, себя и своих близких, то эта часть нашей Родины станет ближе к нам. И снизится градус национализма, который есть в нашем обществе. Да и вообще, это просто интересная семейная сага.

ЧИТАЙТЕ ТАКЖЕ: ЧЕМ ЖИВЕТ НАША СТРАНА, РАССКАЗАЛ ГЛАВРЕД «РУССКОГО РЕПОРТЕРА» ВИТАЛИЙ ЛЕЙБИН