Как писал мандельштам

Под звездой Мандельштама

Павел Нерлер о том, каким путём поэт ведёт читателя

Павел Полян (Нерлер)

председатель Мандельштамовского общества,

директор Мандельштамовского центра НИУ ВШЭ,

профессор Школы филологических наук

факультета гуманитарных наук НИУ ВШЭ

Межзвездная среда

— Казалось бы, во вселенной Мандельштама почти не осталось тёмных мест, но на днях вы обнаружили неизвестный ранее автограф поэта.

— Тут примечателен сам по себе факт: находки всё ещё возможны! Хотя и должны идти по рубрике чудес. Описывая в Российском государственном архиве литературы и искусства (РГАЛИ) книги из библиотеки поэта для приложения «Библиотека О.Э. Мандельштама» в будущем энциклопедическом издании, я обнаружил на нахзаце одного из принадлежавших поэту томиков Николая Гоголя карандашные строчки. Это автограф черновика одного из стихотворений цикла памяти писателя Андрея Белого. Редкая удача — много помет на книгах Осип Эмильевич обычно не делал!

Расшифровка автографа:

«Откуда принесли? который умер?

Скажите, говорят, какой-то гоголь умер?

Не гоголь, нет, писатель-гоголёк,

Который шустрился, чего-то не усвоил.

Мне что-то невдомёк:

На полтора аршина

К нему не подойти — почетный караул».

Опубликованные строки:

Откуда привезли? Кого? Который умер?

Где ‹…›? Мне что-то невдомёк.

Скажите, говорят, какой-то Гоголь умер?

Не Гоголь, так себе, писатель-гоголёк.

Тот самый, что тогда невнятицу устроил,

Который шустрился, довольно уж легок,

О чем-то позабыл, чего-то не усвоил,

Затеял кавардак, перекрутил снежок.

Молчит, как устрица, на полтора аршина

К нему не подойти — почётный караул.

Тут что-то кроется, должно быть, есть причина.

‹…› напутал и уснул.

О текстологическом значении автографа ещё предстоит задуматься, но само место его появления — томик Гоголя — далеко не случайно. Ведь в 1934 году вышла книга Белого «Мастерство Гоголя», о которой Мандельштам и Белый беседовали в 1933 году в Коктебеле, и образовался своеобразный треугольник «Белый – Гоголь – Мандельштам» (предисловие к «Мастерству Гоголя», кстати, писал Лев Каменев). Контекст стихотворения понятен: Андрей Белый умер 8 января 1934 года, и его хоронили. В эти дни Мандельштам, очевидно, брал с полки и читал Гоголя.

— Мандельштам посвятил Белому полные теплоты и горечи стихи. Но в своё время он жестко иронизировал над произведениями Белого — в рецензии на «Записки чудака» (1922) писал о его «литературной самовлюбленности». Там же прошёлся по символизму как по течению, когда «половой, отражённый двойными зеркалами ресторана “Прага”, воспринимался как мистическое явление».

— В 1910-х годах, наверное, можно было найти и ещё более резкие вещи в адрес Белого, просто Мандельштам не был летописцем всех событий. Но между символистами и акмеистами (ко вторым принадлежали Гумилёв, Ахматова, Мандельштам, Зенкевич, Нарбут и Городецкий) шла концептуально-вербальная война. Однако тогда и в начале 1920-х, когда писалась эта рецензия, ситуация была одна, а в 1934 году — совсем другая, все споры были уже позади. Всё это уже не имело значения: ты вообще не знаешь, дадут тебе завтра дышать или не дадут. На поверхности оставались только сущностные вещи, а все расхождения с символизмом уже утратили последние остатки смысла.

Ещё в 1923 году Мандельштам, отвечая молодому поэту Льву Горнунгу, писал, что сейчас «акмеизма нет совсем»: «Он [акмеизм] суд над поэзией, а не сама поэзия». Осип Эмильевич тогда окончательно отказался от своей внутрилитературной «партийности», как и многие другие поэты. Просто осталась одна «высшая лига» поэтов, и там уже неважно, кто ты — символист, акмеист или футурист — можно взять своего вчерашнего оппонента под локоток и, мирно беседуя, с ним прогуливаться.

Из символистов на молодого, ещё не оперившегося Мандельштама сильно повлиял Валерий Брюсов. Но это воздействие было преодолено. А творчески значимое влияние оказал, конечно, Александр Блок и, как ни странно, Владимир Пяст, единственный из символистов, с которым Осип Эмильевич по-человечески близко дружил.

— Они одно время даже жили по соседству.

— Когда Пяст, сосланный за «контрреволюционную агитацию», на несколько дней нелегально приезжал в Москву, он останавливался у Мандельштамов. Часть архива Пяста хранилась у Осипа Эмильевича, её Надежда Яковлевна даже отбила у гэпэушников на обыске.

Любопытно, что Вячеслав Иванов, скорее, не повлиял на Мандельштама, несмотря на искренний пиетет ученика к ментору. В письмах Мандельштама Иванову чувствуется и этот пиетет, и благодарность за «пропуск» в «Башню» и на «Ивановские среды».

— Там он познакомился с литературным бомондом.

— Да, в сущности это было знаком участия в реальном литературном процессе. За чайным столом эти «перегородки» — символизм, акмеизм и прочее — были не так важны. А вот в полемике — другое дело. Помните критику акмеизма в статье Блока «Без божества, без вдохновенья»? Блок рубится с Гумилёвым и другими акмеистами, но Мандельштама щадит.

Прорыть нору во времени

— В статье 1922 года к первой годовщине смерти Александра Блока Мандельштам писал, что автор «Возмездия» был человеком XIX века и знал, что «дни его столетия сочтены». «Он [Блок] жадно расширял и углублял свой внутренний мир во времени, подобно тому как барсук роется в земле, устраивая своё жилище<…>». А как было с самим Мандельштамом? Его поэзия, вобравшая мировую культуру, во многом вне времени, а он сам, очевидно, пытался примириться с жестоким «веком-волкодавом»: «Пора вам знать, я тоже современник<…>» («Полночь в Москве. Роскошно буддийское лето…» 1931 года).

— Конечно, всё время его туда заносило. Но это совсем не означает конформизм и коллаборационизм. Это просто попытки найти какой-то modus vivendi , который позволял бы совмещать то, что у тебя внутри, с тем, что вокруг тебя, снаружи. Про Мандельштама тоже можно сказать, что он не совсем из ХХ века. Он такой же старорежимный «попутчик», как и Блок. Показательно, что Блок, при всем неприятии акмеизма, признал Мандельштама. И слова «“жидочек” прячется, виден артист» о вечере в Союзе поэтов на Литейном, когда Мандельштам читал петроградцам свою будущую книгу «Tristia» (1921 год), в устах Блока с его бытовым антисемитизмом звучали как высшее признание.

— Однако у Мандельштама сохранялось ощущение «межеумочности»: «Я, кажется, в грядущее вхожу, // И, кажется, его я не увижу».

— Конечно, потому что ноги разъезжаются. Очень разные платформы, к которым ты принадлежишь или хотел бы принадлежать, и держать равновесие чрезвычайно трудно.

В начале было Слово

— Сергей Аверинцев отмечал, что Мандельштам ценил в лексике «не столько богатство, сколько жёсткий отбор». У него не было «ни разгула изысканных архаизмов, как у Вячеслава Иванова, ни нагнетания вульгаризмов, как у Маяковского, ни обилия неологизмов, как у Хлебникова». Для Мандельштама важен «сознательный смысл» слова — логос («Утро акмеизма»). Какая страшная мука: «Я слово позабыл, что я хотел сказать». Обретённый язык — как открывшееся дыханье, как спасение от хаоса жизни.

— Тут действительно произошло чудо. Мандельштам не единственный еврейский мальчик, который мог бы быть в черте оседлости и который оказался в российской столице. Но я не знаю, есть ли ещё схожие образцы такой невероятной скорости преодоления этого цивилизационного барьера. Отец его тяготел к немецкому, в русской лингвосфере был косноязычен и говорил по-русски с характерным жаргоном. Мать же — воспитанница минско-виленской еврейско-русской среды. И вот Ося Мандельштам, имея такие стартовые позиции (он родился, считайте, в черте оседлости — Варшаве), встал в первый ряд лучших русских поэтов. Такого колоссального языкового и творческого скачка никто не совершил, и в этом отдельная гениальность Мандельштама.

Кстати, отец Мандельштама учился в Берлине. Его послали учиться каким-то талмудическим премудростям, а он всё время и деньги, которые на это были, потратил на немецких романтиков, на немецкую культуру. А сам Осип Эмильевич в письме к литературоведу Юрию Тынянову в 1937 году размышлял: «Вот уже четверть века, как я, мешая важное с пустяками, наплываю на русскую поэзию, но вскоре стихи мои сольются с ней, кое-что изменив в её строении и составе». И это чистая правда!

И Мандельштам действительно шёл не тем путем, каким шёл, например, Велимир Хлебников, — не изобретал неологизмов, не искал корнесловий. Мандельштам работал с ассоциациями, сопрягал слова и смыслы. Поставленные рядом, они совершенно иначе смотрелись и считывались.

— «Россия, Лета, Лорелея…».

— Да. В нём было то, что сейчас назвали бы гипертекстуальность. Литературовед Лидия Гинзбург называла его поэтику — «поэтикой ассоциаций». Если угодно, Мандельштам — это особый вид интернета.

Из воспоминаний Лидии Гинзбург: «Мандельштам невысок, тощий, с узким лбом, небольшим изогнутым носом <…>, с взглядом напряжённым и как бы не видящим пустяков. Он говорит, поджимая беззубый рот, певуче, с неожиданной интонационной изысканностью русской речи. Он переполнен ритмами, как переполнен мыслями и прекрасными словами».

— Слово для Мандельштама априори аккумулирует ассоциации.

— В статье «Разговор о Данте» он замечал: «Любое слово является пучком, и смысл торчит из него в разные стороны <…>».

«На стёкла вечности уже легло моё дыхание…»

— Важное для поэта понятие — воздух, дыхание, ритм, который бьётся, как сердце. Отсюда — и метафоры: «Все произведения мировой литературы я делю на разрешенные и написанные без разрешения, — писал Мандельштам в “Четвёртой прозе”. — Первые — это мразь, вторые — ворованный воздух». Есть у него строки: «Душно — и все-таки до смерти хочется жить», «о, этот медленный одышливый простор» и т.п.

— «Ворованный воздух» имеет отношение, скорее, к социально-политической ситуации. Это не столько языковая проблема, сколько политическая, а точнее, всё вместе, невозможно расщепить.

— Но поэзия, как дыхание, приходит и уходит. Вспомним творческое удушье, о котором сказал Блок в 1921 году на вечере памяти Пушкина: «Поэт умирает, потому что дышать ему уже нечем». Но может открыться второе дыхание: стихи возвращаются, как было у Мандельштама после Армении.

— Тогда уж можно и физиологию приплести. У Мандельштама была одышка, которая слышна и в стихах: «Я — это я, явь — это явь» (стихотворение «Люблю морозное дыханье…» 1937 года). Это ритм человека с одышкой.

— Или «В лицо морозу я гляжу один: он — никуда, я ниоткуда».

— Эта одышка усиливалась с годами. У Мандельштама была, как тогда называли, грудная жаба. Но иногда Осип Эмильевич пользовался этим как инструментом для достижения каких-то бытовых целей. Искусственный припадок ему ничего не стоило сымитировать, это неплохо задокументировано. У него молодого был в ходу такой глагол — «виллонить», от имени поэта Франсуа Вийона (François Villon), о котором у Мандельштама есть замечательная статья. Это значило, например, — что-нибудь взять и по-школярски безответственно не отдать. Или: дайте мне денег, а когда я умру, можете мне на памятник не собирать. Он как бы чувствовал себя вправе претендовать на помощь как на само собой разумеющееся и причитающееся — вследствие своего дара. И это было его сознательной жизненной установкой в молодости, когда всё казалось нипочем, а денег не было. С точки зрения человеческих отношений это полная чушь, но в молодости это катило. И многих помогавших даже устраивало: «Я помог поэту».

— Ходасевич рассказывал: «<…> В часы обеда и ужина появлялся он [Мандельштам] то там, то здесь, заводил интереснейшие беседы и, усыпив внимание хозяина, вдруг объявлял: ну, а теперь будем ужинать».

— Помните двустишие Мандельштама «В альбом спекулянтке Розе»: «Если грустишь, что тебе задолжал я одиннадцать тысяч, // Помни, что двадцать одну мог я тебе задолжать».

Тут надо учесть, что Осип Эмильевич впервые пожил один в 1911 году после того, как крестился. Его отношения с отцом тогда очень напряглись, и он жил у своих друзей, на дачах. Вс` это тогда, в 20 лет, было очень пульсирующе, никакими цепями не сковано, была мобильность и лабильность. А если бы Мандельштам не крестился, то в 1912 году ему был бы 21 год, и тогда — прощай, Петербург. Он должен был бы покинуть столицу и переместиться в черту оседлости.

Крещение в культуру

— Мандельштам крестился, чтобы остаться в русской культурной среде?

— Да, потому что он чувствовал себя в этой среде, в этом языке, в этом городе совершенно своим. Для него и университет был в немалой степени средством, чтобы остаться в этой родной среде. И ничего не было жаль для этого. Мандельштам не считал, что крещение — предательство, а его отец считал.

— Мандельштам вроде бы интересовался католицизмом.

— Интересовался много чем. Он и имябожием интересовался. У него были среди друзей очень православные люди — типа Сергея Платоновича Каблукова, религиозного и общественного деятеля. Но Мандельштам крестился не в православие, а в методисты. Это было дешевле и «накатаннее», надо было постоять, расписаться — и всё. А у Каблукова было специфическое православие, сквозь специфическую призму Религиозно-философского общества.

Мандельштам жил в культуре, в языке, они и были его религией. Всё остальное вращалось вокруг этого ядра, как планеты вокруг солнца. И в этой системе было недопустимо, чтобы его, Мандельштама, изъяли из неё.

— Кстати, он в университетах полного курса не прошёл – ни в Гейдельберге, ни в Сорбонне?

— В университетах, конечно, нет. Но в западных университетах и не требовалось соответствовать каким-то этническим критериям. Просто приехал, заплатил взносы — и учись. Он так ничего и не закончил, знания его не были систематическими. Отсюда у него то, что зануды и педанты считают «ошибками», а на самом деле это были музыкальные по природе «проговорки». Ну да, первый голубь, по мифу, вернулся в ковчег. А Мандельштам написал, что не вернулся. Ну и что? И таких «ошибок» у него много. Вот, например, «Аониды» («Я так боюсь рыданья Аонид» в стихотворении «Ласточка» 1920 года). Что такое были аониды по мифу, уже второстепенно. Музыкально они на месте!

— Для Мандельштама была крайне важна фонетическая, музыкальная сторона поэзии — вы об этом говорите и в статье о его общении с грузинскими поэтами и переводах грузинской поэзии, и в книгах.

— И ещё Осип Эмильевич чувствовал некоторое свое всесилие, что ли, что в русском языке он может чуть ли не всё. У него это называлось «фигурять Мандельштамом». То есть если нужно для какого-то перевода что-нибудь такое стилистически замечательное сделать, он будет «фигурять» и сделает! В то же время, это съедало что-то в тебе, фигурянье не было бесплатной «услугой». Поэтому про службу в комсомольской газете он писал Надежде Яковлевне: «Решай — подходит ли мне газетная работа. Не иссушит ли мой старый мозг вконец? Но работа нужна. И — простая. Не хочу “фигурять Мандельштамом”. Не смею! Не должен!». А когда надо, он был стилизатором ничуть не хуже, чем, например, Владимир Сорокин. Тот может сымитировать что угодно, как и Мандельштам, если ему хочется или надо. Поэт писал в «Московском комсомольце» так, как если бы сам был комсомольцем: «Товарищ Кочин» и т.п. Поэтому Мандельштам был так уверен в себе, когда нарвался на скандал с Горнфельдом.

«Паралитический Дантес»

— В 1928 году был опубликован перевод «Легенды об Уленшпигеле» Шарля де Костера с ошибкой на титульном листе: «Перевод с французского Осипа Мандельштама». На деле Мандельштам был не переводчиком романа, а редактором переводов Карякина и Горнфельда. Ошиблось издательство, а пострадал Мандельштам, которого Горнфельд обвинил в плагиате.

— Осип Эмильевич признал всё, в чём был не прав, все формальные грехи, и был готов отвечать внесудебно. Но он считал, что отредактированный им текст заведомо лучше того, что могут представить Карякин и Горнфельд с их занудным, неживым языком. Мандельштам был уверен, что делает благо редактируемому тексту своей правкой.

«К числу убийц русских поэтов <…> прибавилось тусклое имя Горнфельда, — замечал Мандельштам в ”Четвертой прозе”. — Этот паралитический Дантес <…>, проповедующий нравственность и государственность, выполнил социальный заказ совершенно чуждого ему режима<…>».

«Я по природе ожидальщик»

— Есть ощущение, что Мандельштам — фаталист. И не только в том смысле, в каком поэт живет в ожидании казни, как Андре Шенье или Вийон. Кажется, у Осипа Эмильевича было какое-то античное ощущение судьбы, фатума, примерно как у Эдипа, — ощущение, что все «заверчено давно».

— По-моему, в молодости у него не было ощущения, что его обязательно настигнет какая-то кара. Он какую-то звезду видел над собой и на неё полагался. И она его — до поры до времени — не подводила.

— Анна Ахматова вспоминала, как в 1934 году он сказал ей: «Я к смерти готов». Переломным моментом была эпиграмма 1933 года «Мы живём, под собою не чуя страны…»?

— Я думаю, переломный момент случился раньше. Коллективизацию как таковую он не увидел, но голод после неё видел, и это всё у него сопряглось. Что такое, например, «Четвёртая проза»? Несогласие «единоличника» с какими-то отвратительными «колхозными» (Союз писателей) порядками, которые навязывались бы, если оставаться среди этих советских писателей. Не от собственных литературных трудностей, а от чего-то гораздо большего, в частности, голодомора, который Мандельштам видел в Старом Крыму, возникло то ощущение, которое привело к «Мы живём, под собою не чуя страны…». Маловато было бы своих огорчений и неудач, чтобы написать такие стихи. Нужно было проникнуться трагическим духом гораздо большей корпорации, нежели та, к которой ты принадлежишь.

— Это то ощущение трагизма, которое перестало его покидать?

— Ну, в 1917–1918 годах оно у него тоже было. Появились стихи, когда он пытался определиться, как относиться к революции и новой власти.

— «Когда октябрьский нам готовил временщик ярмо насилия и злобы…»?

— Да. О ком эти стихи? О Ленине? Что только не предполагали исследователи! Во всяком случае, это попытка провести самонастройку, найти гомеостаз между собой и новой эпохой.

«Сталинская премия»

— Хочется провести параллель между Булгаковым и Мандельштамом. Не только потому, что ровесники, или потому, что Елена Сергеевна спасала наследие Михаила Афанасьевича точно так же, как Надежда Яковлевна — наследие Осипа Эмильевича. Их сближает тема отношений художника и власти. Мандельштам иногда искал какого-то человеческого диалога с властью, покровительства («Ода Сталину», «Стансы»), и Булгаков — тоже, например, в «Кабале святош», «Жизни господина де Мольера».

— В то же время нельзя не отметить очень глубокую пропасть между ними. Мандельштам — разночинец, выходец из демократической среды. Булгаков — из дворян, белая кость. Это много в чём проявлялось, даже в отношении к тому, что тебя окружает. Булгакову нужна была хорошая мебель. Мандельштаму, чтобы поспать, можно было на две табуретки накинуть широкую доску — и всё.

— Это такая бесприютность, «безбытность»?

— Не только. Ещё и родовая приспособляемость, нетребовательность. Пока отец его содержал, Мандельштам не чувствовал в себе внутренней ответственности за кого-то, а сам он как-нибудь прокормится. В мемуарах «Полутораглазый стрелец» Бенедикт Лившиц вспоминал, что Мандельштам научил его, где можно дёшево стирать и гладить сорочки, как можно, живя с одной-двумя рубашками, производить впечатление, как будто у тебя их много. Вот такие маленькие хитрости безденежной богемы. Мандельштам в этом смысле был очень гибок, очень пластичен, готов был настраиваться.

Что касается отношений с властью, то у Булгакова и Мандельштама было ощущение, что они в своей сфере — русской литературе и культуре — играют в высшей лиге, что они элита. А кто такие все эти молотовы, сталины? Это тоже элита, но политическая. И у Мандельштама, как и у Булгакова, была иллюзия, что они с этой элитой в каком-то смысле ровня. Только те видели это иначе. Но Сталин захотел и позвонил Пастернаку из-за Мандельштама, а Мандельштам не мог бы позвонить Сталину.

Сталин занимал в сознании каждого довольно значительное место. Поскольку власть в СССР была очень иерархизирована, она персонализировалась в «вожде народов» и у Мандельштама, и у Булгакова. Поэтому то хорошее, что каждому из них сделал Сталин, вызывало у них синдром благодарности.

— Стокгольмский синдром?

— Я бы это так не называл, хотя благодарный интерес тут явно имел место. Всё-таки Сталин подарил Мандельштаму четыре года жизни (устная резолюция за эпиграмму «Мы живём, под собою не чуя страны…» была «изолировать, но сохранить»). В моём понимании это — «Сталинская премия». Мандельштам вполне мог умереть уже в 1934 году, здоровье у него было таким, что, если бы у него был тот приговор, который ему наметили, он бы не выдержал (во второй раз он даже не доехал до Колымы). Так что в первый раз его однозначно спас Сталин. Точно так же Сталин с его парадоксальной любовью к «Дням Турбиных» прикрывал собой и Булгакова. Что и заставило начальников среднего звена тоже быть не обязательно такими людоедами, какими они были. То есть у Мандельштама и Булгакова диалог с властью приобретал характер выяснения личных отношений, хотя самих отношений и не было.

Нужно учесть, что Сталин к тому же много читал. Известно, что Виктору Некрасову лично он дал Сталинскую премию за «В окопах Сталинграда», потому что ещё за день до объявления повести Некрасова в этом списке не было. Кто мог это сделать? Только Сталин.

Кстати, Арсений Тарковский мне рассказывал, что к юбилею Сталина в 1949 году ему поручили переводить стихи вождя на русский язык. К счастью, Сталин вычеркнул этот пункт из сводной программы. Но Тарковский говорил, что одно стихотворение вождя про любовь к Грузии было замечательным. При всей своей монструозности, при том, что Сталин был воплощением авторизованной им системы, которая губит всё живое, он, тем не менее, имел и качества читателя, ценителя сильных текстов. И этот регистр создавал иллюзию, что авторам этих текстов можно к нему обращаться.

— Одним из заступников Мандельштама был и Николай Бухарин.

— Бухарин сидел за одной партой с Ильёй Эренбургом. А между Эренбургом и Мандельштамом дистанция — в четыре мизинца. На тот момент системы «каст» ещё не было. В обращении к Бухарину не было заискивания перед элитами, не было меркантилизма. Когда все эти представители власти были молодыми, они все находились достаточно низко на социальной лестнице. Все были «из народа, духом окрепли в борьбе». Дистанция с деятелями типа Бухарина или Молотова была малюсенькой. Мандельштам в 1918 году запросто жил одно время с ними в одной гостинице и встречался с Лениным и Троцким в лифте.

Грань Мандельштама и Маяковского

— Надежда Яковлевна пишет, что в 1910-е годы Мандельштам и Маяковский дружили, но их «быстро растащили в разные стороны».

— Осип Эмильевич дружил с футуристом Лившицем, а тот, в свою очередь, дружил с Маяковским. Можно ли считать из-за этого, что Мандельштам дружил с Маяковским? По-моему, нет. Формально они были в очень враждующих корпорациях — акмеисты против футуристов. Друг друга ставили на место, в том числе громогласным голосом — Маяковский. Дело молодое, почему не пободаться, если есть рожки? Но куда важнее то, как Мандельштам отреагировал на самоубийство Маяковского.

— Он отринул все бывшие разногласия.

— Мандельштам даже попросил будущего главу НКВД Николая Ежова, который тогда тоже был в этом доме отдыха в Сухуме, чтобы он не плясал в этот день (тот очень любил танцы).

По сути, когда Мандельштаму и Маяковскому стало по 40 лет, были совсем другие отношения, и членение на футуризм, имажинизм, акмеизм перестало иметь значение. Мандельштам признавал масштаб Маяковского, и наоборот.

— И обоих задушил век-волкодав. Маяковский в последние годы занимался самоуговариванием, что в стране всеёв порядке. Удивительным образом в сознании современников они «рифмовались».

«Когда Мандельштам уехал на Кавказ и <…> исчез с горизонта столичных писателей, они начали распространять слухи о том, что автор Tristia добровольно разделил судьбу Маяковского», — пишет Олег Лекманов в книге «Осип Мандельштам: жизнь поэта» (серия ЖЗЛ).

Это просто слухи. Это был не единственный случай, когда нечто подобное писали о Мандельштаме.

— Значит, у людей было ощущение, что он на грани.

— Мандельштам и в самом деле обсуждал эту грань с Надеждой Яковлевной. Пару раз они, по её словам, были на грани самоубийства, когда всё перестало получаться, когда всё, к чему ты был настроен, когда у тебя были источники дохода (хотя бы переводы), исчезало. Ты оказывался в вакууме, но так нельзя жить творческому человеку. Такая ситуация была, например, во время ссылки Мандельштама в Воронеж. Сначала он получил работу — и в театре, и в радиокомитете, а Надежда Яковлевна трудилась в газете. Потом эти источники пересохли, всё ушло. Суицидальные настроения были у них несколько раз.

Мандельштам в 4D

— На январской конференции «“Страх и муза”: Ахматова, Мандельштам и их время» обсуждалось множество тем: от пластических прообразов стихов Мандельштама, ассоциаций с древнегреческой поэзией (например, Архилохом) до различий списков одних и тех же стихов. Есть иллюзия, что о Мандельштаме сказано почти всё, остались лишь детали.

— Я не считаю, что сегодня есть целостная биография Мандельштама. То, что есть, пока лишь подступы. Сам я сейчас пишу новую биографию, некоторые её части уже опубликованы. Это будет большой труд, около ста печатных листов.

Работают и другие коллеги, есть с кем поспорить. Так, Глеб Морев хочет доказать про Мандельштама, что тот был якобы склонен к компромиссам уже с 1920-х годов, что он был принципиальным конформистом. Но Мандельштам таким не был! А вторая его идея — в том, что Надежда Яковлевна «строила» биографию своего мужа: что-то уничтожала в архивах.

— То есть Надежда Яковлевна якобы «цензурировала» биографию?

— Скорее, якобы цензурировала миф о Мандельштаме. Она спасла архив, но, по мнению Морева, чистила то, что противоречило этому мифу. В моих глазах такой подход — просто перенос обстоятельств нашего времени, когда всё уже давно «пост-» (постправда, постбиография и пр.) и всё уже манипулируемо, на ситуацию тех лет. Сторонники такого подхода к Мандельштаму не понимают, что в той жизни, которую Надежда Яковлевна вела, манипулировать чем-либо было невозможно.

Помните слова Анны Ахматовой об Иосифе Бродском: «Какую биографию делают нашему рыжему!». Но это было намного позже. Если угодно, КГБ заполнял Бродскому «формуляр» на Нобелевскую премию. Но к Мандельштаму это неприменимо. Ретроспективно это не работает. Ещё немного, и Мандельштам в такой интерпретации превратится в сталинофила. Но это же совсем не так! Можно найти некоторое количество фактов, которые будут это подтверждать, но тогда придется отбросить остальные! А во-вторых, поэт — существо «полигамное», многослойное, внутри себя взаимодействует сложным образом, и ему тоже хочется шагать в ногу со временем.

«Лирический гермафродитизм»

— Мандельштам пишет в статье «Франсуа Виллон»: «Лирический поэт, по природе своей, — двуполое существо, способное к бесчисленным расщеплениям во имя внутреннего диалога».

— Но, как говорится в стихотворении 1930 года: «А мог бы жизнь просвистать скворцом, // Заесть ореховым пирогом… // Да, видно, нельзя никак». Это «нельзя никак» невозможно игнорировать. Те, кто так делает, говорят, что якобы опираются на Михаила Гаспарова, что он первым нашёл просоветские ноты в «Оде Сталину» и «Стихах о неизвестном солдате». Я перечитал Гаспарова, и это не так. Во-первых, это натянуто. Во-вторых, аргументы, которые это подтверждают, относятся к стихам, которые не вошли в окончательный вариант. В-третьих, Мандельштам многослоен. На попытках его однослойного осмысления далеко не уедешь.

Что касается мандельштамоведения, то поэт всегда вдохновлял исследователей на самые разные трактовки его стихотворений. Можно проводить чемпионат мира по интерпретациям его поэзии.

— Сергей Аверинцев замечал: «Нет чувства, на которое [у Мандельштама] не ложилась бы тень противочувствия». Но ведь Осип Эмильевич как раз мастерски умел снимать противоречие, приводить его к гармонии.

— А у Аверинцева разве не это звучит? Он просто раскладывает это на части для того, чтобы можно было проследить полюса. Конечно, это и есть, если угодно, «гермафродитизм». Это присуще поэту.

Дар природы

— В начале 1930-х годов Мандельштам после пяти лет лирического молчания снова начал писать стихи. Считается, что дар поэзии вернулся к нему после путешествия в Армению и Грузию. Сам Мандельштам говорил, что это во многом заслуга Бориса Кузина, его друга, биолога-ламаркиста. Как именно вернулась лирика?

— Гроза, которая в конце 1920-х сгустилась над Мандельштамом (конфликтом с Горнфельдом она далеко не исчерпывается), должна была как-то разрядиться. И тут сыграли роль не просто Армения, не просто Кузин, а их сочетание. Кузин вышиб ту пробку, которую в Мандельштама вбило пятилетие немоты, когда он, иссушая мозг, был вынужден заниматься совсем не тем, чем ему хотелось бы (переводами). Осип Эмильевич готов был работать даже архивным клерком в Армении или ещё где-то, чтобы не быть в этом переводческом ярме.

Что касается Кузина, то он был потрясающим собеседником, меломаном, как и Мандельштам. Благодаря Кузину Осип Эмильевич уткнулся в совершенно незнакомый пласт — проблематику происхождения жизни и формообразования.

И это знакомство, которое произошло в Ереване, и сам калибр встреченного Мандельштамом человека оказались для поэта необычайно плодотворными. Все эти саламандры, как и кошениль, которую изучал Кузин, — значимы не сами по себе, а в контексте формообразования. В биологии есть виды, роды, отряды, царства. А в поэзии есть разные жанры и много чего ещё. У Мандельштама появилось новое дополнительное зеркало, в которое он мог смотреть и много открывать в своей области. Стихотворение «Ламарк» могло ли возникнуть без влияния Кузина? Нет, конечно.

Когда в 1933 году Кузина арестовали, Мандельштам ходатайствовал о его освобождении: «У меня отняли <…> моё второе „я“, человека, которого я мог <…> убеждать, что в революции есть и <энтелехия>, и виталистическое буйство, и роскошь живой природы. Я переставил шахматы с литературного поля на биологическое, чтобы игра шла честнее. <…> Я с ним учился понимать, какую уйму живой природы, воскресшей материи поглотили все великие воинствующие системы науки, поэзии, музыки».

— Мандельштам словно увидел природу более острым зрением. Как в «Путешествии в Армению» он пишет о шишках: «В их скорлупчатой нежности, в их геометрическом ротозействе я чувствовал начатки архитектуры, демон которой сопровождал меня всю жизнь».

— Мандельштам стал богаче на целый мир! Кузин и его друзья принесли его Осипу Эмильевичу на блюдечке. Поэт впрыгнул в новое измерение. Эта связка поэзии и биологии как манифестации знания жизни, основ бытия — это было богатство, без которого уже не представишь Мандельштама. Да и сами биологи были очень интересной публикой. Вместе взятые, они создавали прекрасную атмосферу, которой Мандельштам был до этого лишён. Кто до этого были его самыми значимыми друзьями? Борис Синани, Сергей Каблуков. Не так много было таких людей, с которыми можно было общаться столь плодотворно. И Кузин среди них — первый.

Мандельштам Oxxxymiron’а

— Стихи Мандельштама кинематографичны: что ни строка — то кадр. « Люблю разъезды скворчащих трамваев, // И астраханскую икру асфальта, // Накрытую соломенной рогожей, // Напоминающей корзинку асти, // И страусовы перья арматуры <…>». В «Шуме времени» глава «Музыка в Павловске» — готовое кино: «неподвижные газетчики на углах», «широкие буфы дамских рукавов», «усы, эспаньолки, холёные бороды». Есть исследования — Мандельштам и кино?

— Мой друг, киновед Наум Клейман усматривает в «Разговоре о Данте» и в ряде других произведений Мандельштама много близкого к тому, что было в теории кино у Сергея Эйзенштейна. Подходы очень близкие, родственные.

— Эйзенштейн тщательно выстраивал каждый кадр. И у Осипа Эмильевича — та же картина. Нет ли у кого-то идеи снять фильм о самом поэте?

— Мне однажды позвонил Владимир Меньшов с таким замыслом. Мы встретились. Я очень доволен, что он отказался от этой идеи. Ведь кинорежиссеры необычайно заточены на себя, а Мандельштам для них — не более чем материал. Сегодня Мандельштам, завтра — какой-нибудь футболист. А вот из документальных фильмов, как из кусочков, складывается какой-то пазл. Фильм «Сохрани мою речь навсегда…» 2015 года, который сделал Рома Либеров, удачен. Тот же Либеров запустил в прошлом году, к 130-летию со дня рождения Осипа Эмильевича, и трибьют-альбом «Сохрани мою речь навсегда…», — песни на стихи Мандельштама поют популярные исполнители: Oxxxymiron, Леонид Агутин и другие. Но немногие поющие улавливают, что это за поэзию они артикулируют. В этом смысле это не очень удачный проект, хотя у него и миллионы просмотров. Так или иначе, но Мандельштам по-прежнему провоцирует на новаторские вещи.

Универсум Мандельштама

— «Мандельштамовская энциклопедия» ещё будет переиздаваться?

— Обязательно. В той, предыдущей, было немало удачного, но было и неудачное. Есть ещё пласты в исследованиях Мандельштама, к которым вообще не прикасались. Есть элементы мандельштамовского архива, которые пока не введены в оборот. Речь об отдельных письмах, набросках к чему-то — словом, эго-документах. А тексты — уже все есть, новых ждать не приходится.

— Мандельштамовский центр планирует расширяться?

— Я очень надеюсь на это, нас слишком мало сейчас. Кстати, центр сейчас является частью Большого проекта ВШЭ «Литература как культурная практика и социальный опыт» под руководством Ильи Калинина и Евгения Казарцева.

— Студенты участвуют в работе центра? В своё время они помогали готовить энциклопедию.

— Да. Некоторые обзоры мандельштамианы в разных архивах сделаны с участием студентов, а также обзор стихов, посвящённых Осипу Эмильевичу. Но они могли бы участвовать и больше. В мирах Мандельштама так замечательно обретаться — всё время что-нибудь новое для себя открываешь. Думаю, что судьба и творчество Надежды Мандельштам — неотъемлемая часть этих миров, как и посмертная судьба наследия их обоих.
IQ