Как пишется кот ворюга

Мы пришли в отчаяние. Мы не знали, как поймать этого рыжего кота. Он обворовывал нас каждую ночь. Он так ловко прятался, что никто из нас его толком не видел. Только через неделю удалось, наконец, установить, что у кота разорвано ухо и отрублен кусок грязного хвоста. Это был кот, потерявший всякую совесть, кот- бродяга и бандит. Звали его за глаза Ворюгой.

Он воровал все: рыбу, мясо, сметану и хлеб. Однажды он даже разрыл в чулане жестяную банку с червями. Их он не съел, но на разрытую банку сбежались куры и склевали весь наш запас червей. Объевшиеся куры лежали на солнце и стонали. Мы ходили около них и ругались, но рыбная ловля все равно была сорвана.

Почти месяц мы потратили на то, чтобы выследить рыжего кота. Деревенские мальчишки помогали нам в этом. Однажды они примчались и, запыхавшись, рассказали, что на рассвете кот пронесся, приседая, через огороды и протащил в зубах кукан с окунями. Мы бросились в погреб и обнаружили пропажу кукана; на нем было десять жирных окуней, пойманных на Прорве. Это было уже не воровство, а грабеж средь бела дня. Мы поклялись поймать кота и вздуть его за бандитские проделки.

Кот попался этим же вечером. Он украл со стола кусок ливерной колбасы и полез с ним на березу. Мы начали трясти березу. Кот уронил колбасу, она упала на голову Рувиму. Кот смотрел на нас сверху дикими глазами и грозно выл. Но спасения не было, и кот решился на отчаянный поступок. С ужасающим воем он сорвался с березы, упал на землю, подскочил, как футбольный мяч, и умчался под дом.

Дом был маленький. Он стоял в глухом, заброшенном саду. Каждую ночь нас будил стук диких яблок, падавших с веток на его тесовую крышу. Дом был завален удочками, дробью, яблоками и сухими листьями. Мы в нем только ночевали. Все дни, от рассвета до темноты, мы проводили на берегах бесчисленных протоков и озер. Там мы ловили рыбу и разводили костры в прибрежных зарослях. Чтобы пройти к берегу озер, приходилось вытаптывать узкие тропинки в душистых высоких травах. Их венчики качались над головами и осыпали плечи желтой цветочной пылью. Возвращались мы вечером, исцарапанные шиповником, усталые, сожженные солнцем, со связками серебристой рыбы, и каждый раз нас встречали рассказами о новых босяцких выходках рыжего кота. Но, наконец, кот попался. Он залез под дом в единственный узкий лаз. Выхода оттуда не было.

Мы заложили лаз старой рыболовной сетью и начали ждать. Но кот не выходил. Он противно выл, как подземный дух, выл непрерывно и без всякого утомления. Прошел час, два, три… Пора было ложиться спать, но кот выл и ругался под домом, и это действовало нам на нервы.

Тогда был вызван Ленька, сын деревенского сапожника. Ленька славился бесстрашием и ловкостью. Ему поручили вытащить из-под дома кота. Ленька взял шелковую леску, привязал к ней за хвост пойманную днем плотицу и закинул ее через лаз в подполье. Вой прекратился. Мы услышали хруст и хищное щелканье – кот вцепился зубами в рыбью голову. Он вцепился мертвой хваткой. Ленька потащил за леску, Кот отчаянно упирался, но Ленька был сильнее, и, кроме того, кот не хотел выпускать вкусную рыбу. Через минуту голова кота с зажатой в зубах плотицей показалась в отверстии лаза. Ленька схватил кота за шиворот и поднял над землей. Мы впервые его рассмотрели как следует.

Кот зажмурил глаза и прижал уши. Хвост он на всякий случай подобрал под себя. Это оказался тощий, несмотря на постоянное воровство, огненно-рыжий кот-беспризорник с белыми подпалинами на животе.

Рассмотрев кота, Рувим задумчиво спросил:

— Что же нам с ним делать?

— Выдрать! – сказал я.

— Не поможет, – сказал Ленька. – У него с детства характер такой. Попробуйте его накормить как следует.

Кот ждал, зажмурив глаза. Мы последовали этому совету, втащили кота в чулан и дали ему замечательный ужин: жареную свинину, заливное из окуней, творожники и сметану. Кот ел больше часа. Он вышел из чулана пошатываясь, сел на пороге и мылся, поглядывая на нас и на низкие звезды зелеными нахальными глазами. После умывания он долго фыркал и терся головой о пол. Это, очевидно, должно было обозначать веселье. Мы боялись, что он протрет себе шерсть на затылке. Потом кот перевернулся на спину, поймал свой хвост, пожевал его, выплюнул, растянулся у печки и мирно захрапел.

С этого дня он у нас прижился и перестал воровать. На следующее утро он даже совершил благородный и неожиданный поступок. Куры влезли на стол в саду и, толкая друг друга и переругиваясь, начали склевывать из тарелок гречневую кашу. Кот, дрожа от негодования, прокрался к курам и с коротким победным криком прыгнул на стол. Куры взлетели с отчаянным воплем. Они перевернули кувшин с молоком и бросились, теряя перья, удирать из сада.

Впереди мчался, икая, голенастый петух-дурак, прозванный “Горлачом”. Кот несся за ним на трех лапах, а четвертой, передней лапой бил петуха по спине. От петуха летели пыль и пух. Внутри его от каждого удара что-то бухало и гудело, будто кот бил по резиновому мячу. После этого петух несколько минут лежал в припадке, закатив глаза, и тихо стонал. Его облили холодной водой, и он отошел. С тех пор куры опасались воровать. Увидев кота, они с писком и толкотней прятались под домом.

Кот ходил по дому и саду, как хозяин и сторож. Он терся головой о наши ноги. Он требовал благодарности, оставляя на наших брюках клочья рыжей шерсти. Мы переименовали его из Ворюги в Милиционера. Хотя Рувим и утверждал, что это не совсем удобно, но мы были уверены, что милиционеры не будут на нас за это в обиде.

Рассказ про кота, который злостно воровал каждую ночь все подряд: рыбу, мясо, сметану и хлеб. Однажды он даже разрыл в чулане жестяную банку с червями. С большим трудом его удалось поймать. Затем надо было придумать придумать, как отучить кота воровать.

Кот-ворюга читать

Мы пришли в отчаяние. Мы не знали, как поймать этого рыжего кота. Он обворовывал нас каждую ночь. Он так ловко прятался, что никто из нас его толком не видел. Только через неделю удалось, наконец, установить, что у кота разорвано ухо и отрублен кусок грязного хвоста. Это был кот, потерявший всякую совесть, кот- бродяга и бандит. Звали его за глаза Ворюгой.

Он воровал все: рыбу, мясо, сметану и хлеб. Однажды он даже разрыл в чулане жестяную банку с червями. Их он не съел, но на разрытую банку сбежались куры и склевали весь наш запас червей. Объевшиеся куры лежали на солнце и стонали. Мы ходили около них и ругались, но рыбная ловля все равно была сорвана.

Почти месяц мы потратили на то, чтобы выследить рыжего кота. Деревенские мальчишки помогали нам в этом. Однажды они примчались и, запыхавшись, рассказали, что на рассвете кот пронесся, приседая, через огороды и протащил в зубах кукан с окунями. Мы бросились в погреб и обнаружили пропажу кукана; на нем было десять жирных окуней, пойманных на Прорве. Это было уже не воровство, а грабеж средь бела дня. Мы поклялись поймать кота и вздуть его за бандитские проделки.

Кот попался этим же вечером. Он украл со стола кусок ливерной колбасы и полез с ним на березу. Мы начали трясти березу. Кот уронил колбасу, она упала на голову Рувиму. Кот смотрел на нас сверху дикими глазами и грозно выл. Но спасения не было, и кот решился на отчаянный поступок. С ужасающим воем он сорвался с березы, упал на землю, подскочил, как футбольный мяч, и умчался под дом.

Дом был маленький. Он стоял в глухом, заброшенном саду. Каждую ночь нас будил стук диких яблок, падавших с веток на его тесовую крышу. Дом был завален удочками, дробью, яблоками и сухими листьями. Мы в нем только ночевали. Все дни, от рассвета до темноты, мы проводили на берегах бесчисленных протоков и озер. Там мы ловили рыбу и разводили костры в прибрежных зарослях. Чтобы пройти к берегу озер, приходилось вытаптывать узкие тропинки в душистых высоких травах. Их венчики качались над головами и осыпали плечи желтой цветочной пылью. Возвращались мы вечером, исцарапанные шиповником, усталые, сожженные солнцем, со связками серебристой рыбы, и каждый раз нас встречали рассказами о новых босяцких выходках рыжего кота. Но, наконец, кот попался. Он залез под дом в единственный узкий лаз. Выхода оттуда не было.

Мы заложили лаз старой рыболовной сетью и начали ждать. Но кот не выходил. Он противно выл, как подземный дух, выл непрерывно и без всякого утомления. Прошел час, два, три… Пора было ложиться спать, но кот выл и ругался под домом, и это действовало нам на нервы.

Тогда был вызван Ленька, сын деревенского сапожника. Ленька славился бесстрашием и ловкостью. Ему поручили вытащить из-под дома кота. Ленька взял шелковую леску, привязал к ней за хвост пойманную днем плотицу и закинул ее через лаз в подполье. Вой прекратился. Мы услышали хруст и хищное щелканье — кот вцепился зубами в рыбью голову. Он вцепился мертвой хваткой. Ленька потащил за леску, Кот отчаянно упирался, но Ленька был сильнее, и, кроме того, кот не хотел выпускать вкусную рыбу. Через минуту голова кота с зажатой в зубах плотицей показалась в отверстии лаза. Ленька схватил кота за шиворот и поднял над землей. Мы впервые его рассмотрели как следует.

Кот зажмурил глаза и прижал уши. Хвост он на всякий случай подобрал под себя. Это оказался тощий, несмотря на постоянное воровство, огненно-рыжий кот-беспризорник с белыми подпалинами на животе.

Рассмотрев кота, Рувим задумчиво спросил:

— Что же нам с ним делать?

— Выдрать! — сказал я.

— Не поможет, — сказал Ленька. — У него с детства характер такой. Попробуйте его накормить как следует.

Кот ждал, зажмурив глаза. Мы последовали этому совету, втащили кота в чулан и дали ему замечательный ужин: жареную свинину, заливное из окуней, творожники и сметану. Кот ел больше часа. Он вышел из чулана пошатываясь, сел на пороге и мылся, поглядывая на нас и на низкие звезды зелеными нахальными глазами. После умывания он долго фыркал и терся головой о пол. Это, очевидно, должно было обозначать веселье. Мы боялись, что он протрет себе шерсть на затылке. Потом кот перевернулся на спину, поймал свой хвост, пожевал его, выплюнул, растянулся у печки и мирно захрапел.

С этого дня он у нас прижился и перестал воровать. На следующее утро он даже совершил благородный и неожиданный поступок. Куры влезли на стол в саду и, толкая друг друга и переругиваясь, начали склевывать из тарелок гречневую кашу. Кот, дрожа от негодования, прокрался к курам и с коротким победным криком прыгнул на стол. Куры взлетели с отчаянным воплем. Они перевернули кувшин с молоком и бросились, теряя перья, удирать из сада.

Впереди мчался, икая, голенастый петух-дурак, прозванный «Горлачом». Кот несся за ним на трех лапах, а четвертой, передней лапой бил петуха по спине. От петуха летели пыль и пух. Внутри его от каждого удара что-то бухало и гудело, будто кот бил по резиновому мячу. После этого петух несколько минут лежал в припадке, закатив глаза, и тихо стонал. Его облили холодной водой, и он отошел. С тех пор куры опасались воровать. Увидев кота, они с писком и толкотней прятались под домом.

Кот ходил по дому и саду, как хозяин и сторож. Он терся головой о наши ноги. Он требовал благодарности, оставляя на наших брюках клочья рыжей шерсти. Мы переименовали его из Ворюги в Милиционера. Хотя Рувим и утверждал, что это не совсем удобно, но мы были уверены, что милиционеры не будут на нас за это в обиде.

(Илл. Юдина В.)

Кот-ворюга — рассказ Паустовского, про кота, который наносил ущерб каждую ночь. Его долго не могли поймать. Помог поймать кота мальчик Ленька…

Рассказ на 7 минут Возраст 7-10 лет

Мы пришли в отчаяние. Мы не знали, как поймать этого рыжего кота. Он обворовывал нас каждую ночь. Он так ловко прятался, что никто из нас его толком не видел. Только через неделю удалось, наконец, установить, что у кота разорвано ухо и отрублен кусок грязного хвоста. Это был кот, потерявший всякую совесть, кот- бродяга и бандит. Звали его за глаза Ворюгой.
Он воровал все: рыбу, мясо, сметану и хлеб. Однажды он даже разрыл в чулане жестяную банку с червями. Их он не съел, но на разрытую банку сбежались куры и склевали весь наш запас червей. Объевшиеся куры лежали на солнце и стонали. Мы ходили около них и ругались, но рыбная ловля все равно была сорвана.
Почти месяц мы потратили на то, чтобы выследить рыжего кота. Деревенские мальчишки помогали нам в этом. Однажды они примчались и, запыхавшись, рассказали, что на рассвете кот пронесся, приседая, через огороды и протащил в зубах кукан с окунями. Мы бросились в погреб и обнаружили пропажу кукана; на нем было десять жирных окуней, пойманных на Прорве. Это было уже не воровство, а грабеж средь бела дня. Мы поклялись поймать кота и вздуть его за бандитские проделки.
Кот попался этим же вечером. Он украл со стола кусок ливерной колбасы и полез с ним на березу. Мы начали трясти березу. Кот уронил колбасу, она упала на голову Рувиму. Кот смотрел на нас сверху дикими глазами и грозно выл. Но спасения не было, и кот решился на отчаянный поступок. С ужасающим воем он сорвался с березы, упал на землю, подскочил, как футбольный мяч, и умчался под дом.
Дом был маленький. Он стоял в глухом, заброшенном саду. Каждую ночь нас будил стук диких яблок, падавших с веток на его тесовую крышу. Дом был завален удочками, дробью, яблоками и сухими листьями. Мы в нем только ночевали. Все дни, от рассвета до темноты, мы проводили на берегах бесчисленных протоков и озер. Там мы ловили рыбу и разводили костры в прибрежных зарослях. Чтобы пройти к берегу озер, приходилось вытаптывать узкие тропинки в душистых высоких травах. Их венчики качались над головами и осыпали плечи желтой цветочной пылью. Возвращались мы вечером, исцарапанные шиповником, усталые, сожженные солнцем, со связками серебристой рыбы, и каждый раз нас встречали рассказами о новых босяцких выходках рыжего кота. Но, наконец, кот попался. Он залез под дом в единственный узкий лаз. Выхода оттуда не было.
Мы заложили лаз старой рыболовной сетью и начали ждать. Но кот не выходил. Он противно выл, как подземный дух, выл непрерывно и без всякого утомления. Прошел час, два, три… Пора было ложиться спать, но кот выл и ругался под домом, и это действовало нам на нервы.
Тогда был вызван Ленька, сын деревенского сапожника. Ленька славился бесстрашием и ловкостью. Ему поручили вытащить из-под дома кота. Ленька взял шелковую леску, привязал к ней за хвост пойманную днем плотицу и закинул ее через лаз в подполье. Вой прекратился. Мы услышали хруст и хищное щелканье – кот вцепился зубами в рыбью голову. Он вцепился мертвой хваткой. Ленька потащил за леску, Кот отчаянно упирался, но Ленька был сильнее, и, кроме того, кот не хотел выпускать вкусную рыбу. Через минуту голова кота с зажатой в зубах плотицей показалась в отверстии лаза. Ленька схватил кота за шиворот и поднял над землей. Мы впервые его рассмотрели как следует.
Кот зажмурил глаза и прижал уши. Хвост он на всякий случай подобрал под себя. Это оказался тощий, несмотря на постоянное воровство, огненно-рыжий кот-беспризорник с белыми подпалинами на животе.
Рассмотрев кота, Рувим задумчиво спросил:
— Что же нам с ним делать?
— Выдрать! – сказал я.
— Не поможет, – сказал Ленька. – У него с детства характер такой. Попробуйте его накормить как следует.
Кот ждал, зажмурив глаза. Мы последовали этому совету, втащили кота в чулан и дали ему замечательный ужин: жареную свинину, заливное из окуней, творожники и сметану. Кот ел больше часа. Он вышел из чулана пошатываясь, сел на пороге и мылся, поглядывая на нас и на низкие звезды зелеными нахальными глазами. После умывания он долго фыркал и терся головой о пол. Это, очевидно, должно было обозначать веселье. Мы боялись, что он протрет себе шерсть на затылке. Потом кот перевернулся на спину, поймал свой хвост, пожевал его, выплюнул, растянулся у печки и мирно захрапел.
С этого дня он у нас прижился и перестал воровать. На следующее утро он даже совершил благородный и неожиданный поступок. Куры влезли на стол в саду и, толкая друг друга и переругиваясь, начали склевывать из тарелок гречневую кашу. Кот, дрожа от негодования, прокрался к курам и с коротким победным криком прыгнул на стол. Куры взлетели с отчаянным воплем. Они перевернули кувшин с молоком и бросились, теряя перья, удирать из сада.
Впереди мчался, икая, голенастый петух-дурак, прозванный “Горлачом”. Кот несся за ним на трех лапах, а четвертой, передней лапой бил петуха по спине. От петуха летели пыль и пух. Внутри его от каждого удара что-то бухало и гудело, будто кот бил по резиновому мячу. После этого петух несколько минут лежал в припадке, закатив глаза, и тихо стонал. Его облили холодной водой, и он отошел. С тех пор куры опасались воровать. Увидев кота, они с писком и толкотней прятались под домом.
Кот ходил по дому и саду, как хозяин и сторож. Он терся головой о наши ноги. Он требовал благодарности, оставляя на наших брюках клочья рыжей шерсти. Мы переименовали его из Ворюги в Милиционера. Хотя Рувим и утверждал, что это не совсем удобно, но мы были уверены, что милиционеры не будут на нас за это в обиде.

• Последний черт
• Золотой линь
• Кот-ворюга
• Подарок
• Прощание с летом
• Сивый мерин
• Жильцы старого дома

Последний черт

Дед ходил за дикой мали­ной на Глу­хое озеро и вер­нулся с пере­ко­шен­ным от страха лицом. Он долго кри­чал по деревне, что на озере заве­лись черти. В дока­за­тель­ство дед пока­зы­вал порван­ные штаны: черт якобы клю­нул деда в ногу, порвал рядно и набил на колене боль­шую ссадину.

Деду никто не верил. Даже сер­ди­тые ста­рухи шам­кали, что у чер­тей отро­дясь не было клю­вов, что черти на озе­рах не водятся и, нако­нец, что после рево­лю­ции чер­тей вообще нет и быть не может – боль­ше­вики извели их до послед­него корня.

Но все же бабы пере­стали ходить к Глу­хому озеру за яго­дами. Им стыдно было при­знаться, что на два­дца­том году рево­лю­ции они боятся чер­тей, и потому в ответ на упреки бабы отве­чали нарас­пев, пряча глаза:

– И‑и-и, милай, ягод нынче нетути даже на Глу­хом озере. Отро­дясь такого пустого лета не слу­ча­лось. Сам посуди: зачем нам зря ходить, лапти уродовать?

Деду не верили еще и потому, что он был чудак и неудач­ник. Звали деда «Десять про́центов». Кличка эта была для нас непонятна.

– За то меня так кли­чут, милок, – объ­яс­нил одна­жды дед, – что во мне всего десять про́центов преж­ней силы оста­лось. Сви­нья меня задрала. Ну и была ж сви­нья – прямо лев! Как вый­дет на улицу, хрюк­нет – кру­гом пусто! Бабы хва­тают ребят, кидают в избу. Мужики выхо­дят на двор не иначе как с вилами, а кото­рые роб­кие, те и вовсе не выхо­дят. Прямо турец­кая война! Крепко дра­лась та свинья.

Ну, слу­хай, что дальше было. Залезла та сви­нья ко мне в избу, сопит, зыр­кает на меня злым гла­зом. Я ее, конечно, тяп­нул косты­лем: «Иди, мол, милая, к лешему, ну тебя!» Тут оно и под­ня­лось! Тут она на меня и кину­лась! Сшибла меня с ног; я лежу, кричу в голос, а она меня рветь, она меня тер­за­еть! Васька Жуков кри­чит: «Давай пожар­ную машину, будем ее водой отго­нять, потому ныне уби­вать сви­ней запре­щено!» Народ тол­чется, голо­сит, а она меня рветь, она меня тер­за­еть! Насилу мужики меня цепами от нее отбили. В боль­нице я лежал. Док­тор прямо уди­вился. «От тебя, гово­рит, Мит­рий, по меди­цин­ской види­мо­сти, оста­лось не более как десять про́центов». Теперь так и пере­би­ва­юсь на эти про́центы. Вот она какая, жизня наша, милок! А сви­нью ту убили раз­рыв­ной пулей: иная ее не брала.

Вече­ром мы позвали деда к себе – рас­спро­сить о черте. Пыль и запах пар­ного молока висели над дере­вен­скими ули­цами – с лес­ных полян при­гнали коров. Бабы кри­чали у кали­ток, заунывно и лас­ково скли­кая телят:

– Тялуш, тялуш, тялуш!..

Дед рас­ска­зал, что черта он встре­тил на про­токе у самого озера. Там он кинулся на деда и так дол­ба­нул клю­вом, что дед упал в кусты малины, завиз­жал не своим голо­сом, а потом вско­чил и бежал до самого Горе­лого болота.

– Чуть сердце не хряс­нуло. Вот какая полу­чи­лась завертка!

– А какой из себя этот черт?

Дед заскреб затылок.

– Ну, вроде птица, – ска­зал он нере­ши­тельно. – Голос вред­ный, сип­лый, будто с про­студы. Птица не птица, пес его разберет.

– Не схо­дить ли нам на Глу­хое озеро? Все-таки любо­пытно, – ска­зал Рувим, когда дед ушел, попив чаю с баранками.

– Тут что-то есть, – отве­тил я, – хотя этот дед и счи­та­ется самым пустя­ко­вым ста­ри­ком от Спас-Кле­пи­ков до Рязани.

Вышли на сле­ду­ю­щий же день. Я взял двустволку.

На Глу­хое озеро мы шли впер­вые и потому при­хва­тили с собой про­во­жа­тым деда. Он сна­чала отка­зы­вался, ссы­ла­ясь на свои «десять про́центов», потом согла­сился, но попро­сил, чтобы ему за это в кол­хозе выпи­сали два тру­до­вых дня. Пред­се­да­тель кол­хоза, ком­со­мо­лец Леня Рыжов, рассмеялся:

– Там видно будет! Ежели ты у баб этой экс­пе­ди­цией дурь из головы выбьешь, тогда выпишу. А пока шагай!

И дед, бла­го­сло­вясь, заша­гал. В дороге о черте рас­ска­зы­вал неохотно, больше помалкивал.

– А он ест что-нибудь, черт? – спра­ши­вал, посме­и­ва­ясь, Рувим.

– Надо пола­гать, рыб­кой пома­леньку пита­ется, по земле лазит, ягоды жрет, – гово­рил, смор­ка­ясь, дед. – Ему тоже про­мыш­лять чем-нибудь надо, даром что нечи­стая сила.

– А он черный?

– Погля­дишь – уви­дишь, – отве­чал зага­дочно дед. – Каким при­ки­нется, таким себя и покажет.

Весь день мы шли сос­но­выми лесами. Шли без дорог, пере­би­ра­лись через сухие болота – мшары, где нога тонула по колено в сухих корич­не­вых мхах.

Жара густо наста­и­ва­лась в хвое. Кри­чали мед­ведки. На сухих поля­нах из-под ног дождем сыпа­лись куз­не­чики. Устало никла трава, пахло горя­чей сос­но­вой корой и сухой зем­ля­ни­кой. В небе над вер­хуш­ками сосен непо­движно висели ястребы.

Жара изму­чила нас. Лес был нака­лен, сух, и каза­лось, что он тихо тлеет от сол­неч­ного зноя. Даже как будто попа­хи­вало гарью. Мы не курили. Мы боя­лись, что от пер­вой же спички лес вспых­нет и затре­щит, как сухой мож­же­вель­ник, и белый дым лениво попол­зет к солнцу.

Мы отды­хали в густых чащах осин и берез, про­би­ра­лись через заросли на сырые места и дышали гриб­ным пре­лым запа­хом травы и корней.

Мы долго лежали на при­ва­лах и слу­шали, как шумят оке­ан­ским при­боем вер­шины сосен, – высоко над голо­вой дул мед­лен­ный ветер. Он был, должно быть, очень горяч.

Только к закату мы вышли на берег озера. Без­молв­ная ночь осто­рожно надви­га­лась на леса глу­хой сине­вой. Едва заметно, будто капли воды, бле­стели пер­вые звезды. Утки с тяже­лым сви­стом летели на ночлег.

Озеро, замкну­тое поя­сом непро­хо­ди­мых заро­с­лей, поблес­ки­вало внизу. По чер­ной воде рас­плы­ва­лись широ­кие круги: играла на закате рыба.

Ночь начи­на­лась над лес­ным краем, дол­гие сумерки густели в чащах, и только костер тре­щал и раз­го­рался, нару­шая лес­ную тишину.

Дед сидел у костра и скреб пятер­ней худую грудь.

– Ну, где же твой черт, Мит­рий? – спро­сил я.

– Тама, – дед неопре­де­ленно мах­нул рукой в заросли осин­ника. – Куда рвешься? Утром искать будем. Нынче дело ноч­ное, тем­ное, – пого­дить надо.

На рас­свете я проснулся. С сосен капал теп­лый туман.

Дед сидел у костра и тороп­ливо кре­стился. Мок­рая его борода мелко дрожала.

– Ты чего, дед? – спро­сил я.

– Дохо­дишься с вами до поги­бели! – про­бор­мо­тал дед. – Слышь, кри­чит, ана­фема! Слышь? Буди всех!

Я при­слу­шался. Спро­со­нок уда­рила в озере рыба, потом про­несся прон­зи­тель­ный и ярост­ный крик.

– Уэк! – кри­чал кто-то. – Уэк! Уэк!

В тем­ноте нача­лась возня. Что-то живое тяжело заби­лось в воде, и снова злой голос про­кри­чал с торжеством:

– Уэк! Уэк!

– Спаси, Вла­ды­чица Тро­е­ру­чица! – бор­мо­тал, запи­на­ясь, дед. – Слышь, как зубами кля­цает? Дер­нуло меня с вами сюды переться, ста­рого дурака!

С озера доле­тали стран­ное щел­ка­нье и дере­вян­ный стук, будто там дра­лись пал­ками мальчишки.

Я рас­тол­кал Рувима.

– Ну, – ска­зал дед, – дей­ствуйте как жела­ете. Я знать ничего не знаю. Еще за вас отве­чать дове­дется. Ну вас к лешему!

Дед от страха совсем ошалел.

– Иди стре­ляй, – бор­мо­тал он сер­дито. – Совецко пра­ви­тель­ство тоже за это по головке не поба­лует. Нешто можно в черта стре­лять? Ишь чего выдумали!

– Уэк! – отча­янно кри­чал черт.

Дед натя­нул на голову армяк и замолк.

Мы поползли к берегу озера. Туман шур­шал в траве. Над водой нето­роп­ливо поды­ма­лось огром­ное белое солнце.

Я раз­дви­нул кусты вол­чьей ягоды на берегу, вгля­делся в озеро и мед­ленно потя­нул ружье.

– Что видно? – шепо­том спро­сил Рувим.

– Странно. Что за птица, никак не пойму.

Мы осто­рожно под­ня­лись. На чер­ной воде пла­вала гро­мад­ная птица. Опе­ре­ние ее пере­ли­ва­лось лимон­ным и розо­вым цве­том. Головы не было видно, – она вся, по длин­ную шею, была под водой.

Мы оце­пе­нели. Птица выта­щила из воды малень­кую голову вели­чи­ною с яйцо, зарос­шую кур­ча­вым пухом. К голове был как будто при­клеен гро­мад­ный клюв с кожа­ным крас­ным мешком.

– Пели­кан! – крик­нул Рувим.

– Уэк! – предо­сте­ре­га­юще отве­тил пели­кан и посмот­рел на нас крас­ным глазом.

Из пели­ка­ньего клюва тор­чал хвост тол­стого окуня. Пели­кан тряс шеей, чтобы про­толк­нуть окуня в желудок.

Тогда я вспом­нил о газете: в нее была завер­нута коп­че­ная кол­баса. Я бро­сился к костру, вытрях­нул из рюк­зака кол­басу, рас­пра­вил заса­лен­ную газету и про­чел объ­яв­ле­ние, набран­ное жир­ным шрифтом:

«Во время пере­возки зве­ринца по узко­ко­лей­ной желез­ной дороге сбе­жала афри­кан­ская птица пели­кан. При­меты: перо розо­вое и жел­тое, боль­шой клюв с меш­ком для рыбы, на голове пух. Птица ста­рая, очень злая, не любит и бьет детей. Взрос­лых тро­гает редко. О находке сооб­щить в зве­ри­нец, за при­лич­ное вознаграждение».

– Ну, – спро­сил я, – что будем делать? Стре­лять жалко, а осе­нью он подох­нет от голода.

– Дед сооб­щит в зве­ри­нец, – отве­тил Рувим. – И, кстати, заработает.

Мы пошли за дедом. Дед долго не мог понять, в чем дело. Он мол­чал, мор­гал гла­зами и все скреб худую грудь. Потом, когда понял, пошел с опас­кой на берег смот­реть черта.

– Вот он, твой леший, – ска­зал Рувим. – Гляди!

– И‑и-и, милай… – Дед захи­хи­кал. – Да разве я что говорю! Ясное дело – не черт. Пущай живет на воле, рыбку полав­ли­вает. А вам спа­сибо. Осло­бо­нили народ от страха. Теперь девки сюда пона­прут за яго­дами – только дер­жись! Шалая птица, сроду такой не видал.

Днем мы нало­вили рыбы и снесли ее к костру. Пели­кан поспешно вылез на берег и при­ко­вы­лял к нашему при­валу. Он посмот­рел на деда при­щу­рен­ным гла­зом, как будто что-то ста­ра­ясь при­пом­нить. Дед задро­жал. Но тут пели­кан уви­дел рыбу, рази­нул клюв, щелк­нул им с дере­вян­ным сту­ком, крик­нул «уэк» и начал отча­янно бить кры­льями и при­то­пы­вать ути­ной лапой. Со сто­роны было похоже, будто пели­кан качал тяже­лый насос.

От костра поле­тели угли и искры.

– Чего это он? – испу­гался дед. – Чумо­вой, что ли?

– Рыбы про­сит, – объ­яс­нил Рувим.

Мы дали пели­кану рыбу. Он про­гло­тил ее, потом снова начал нака­чи­вать кры­льями воз­дух, при­се­дать и топать ногой: клян­чить рыбу.

– Пошел, пошел! – вор­чал на него дед. – Бог подаст. Ишь размахался!

Весь день пели­кан бро­дил вокруг нас, шипел и кри­чал, но в руки не давался.

К вечеру мы ушли. Пели­кан влез на кочку, бил нам вслед кры­льями и сер­дито кри­чал: «Уэк, уэк!» Веро­ятно, он был недо­во­лен, что мы бро­саем его на озере, и тре­бо­вал, чтобы мы вернулись.

Через два дня дед поехал в город, нашел на базар­ной пло­щади зве­ри­нец и рас­ска­зал о пели­кане. Из города при­е­хал рябой скуч­ный чело­век и забрал пеликана.

Дед полу­чил от зве­ринца сорок руб­лей и купил на них новые штаны.

– Порты у меня – пер­вый сорт, – гово­рил он и оття­ги­вал шта­нину. – Об моих пор­тах раз­го­вор идет до самой Рязани. Ска­зы­вают, даже в газе­тах печа­тали. Весь кол­хоз наш зна­ме­ни­тость полу­чил через эту дуро­лом­ную птицу. Вот она какая, жизня наша, милок!

Золотой линь

Когда в лугах покосы, то лучше не ловить рыбу на луго­вых озе­рах. Мы знали это, но все-таки пошли на Прорву.

Непри­ят­но­сти нача­лись сей­час же за Чер­то­вым мостом.

Раз­но­цвет­ные бабы коп­нили сено. Мы решили их обойти сто­ро­ной, но бабы нас заметили.

– Куда, соко­лики? – закри­чали и захо­хо­тали бабы. – Кто удит, у того ничего не будет!

– На Про­рву пода­лись, верьте мне, бабочки! – крик­нула высо­кая и худая вдова, про­зван­ная Гру­шей-про­ро­чи­цей. – Дру­гой пути у них нету, у горе­мыч­ных моих!

Бабы нас изво­дили все лето. Сколько бы мы ни ловили рыбы, они все­гда гово­рили с жалостью:

– Ну что ж, на ушицу себе нало­вили – и то сча­стье. А мой Петька надысь десять кара­сей при­нес. И до чего глад­ких – прямо жир с хво­ста каплет!

Мы знали, что Петька при­нес всего двух худых кара­сей, но мол­чали. С этим Петь­кой у нас были свои счеты: он сре­зал у Рувима англий­ский крю­чок и высле­дил места, где мы при­карм­ли­вали рыбу. За это Петьку по рыбо­лов­ным зако­нам пола­га­лось вздуть, но мы его простили.

Когда мы выбра­лись в неко­ше­ные луга, бабы стихли.

Слад­кий кон­ский щавель хле­стал нас по груди. Меду­ница пахла так сильно, что сол­неч­ный свет, зато­пив­ший рязан­ские дали, казался жид­ким медом. Мы дышали теп­лым воз­ду­хом трав, вокруг нас гулко жуж­жали шмели и тре­щали кузнечики.

Туск­лым сереб­ром шумели над голо­вой листья сто­лет­них ив. От Про­рвы тянуло запа­хом кув­ши­нок и чистой холод­ной воды. Мы успо­ко­и­лись, заки­нули удочки, но неожи­данно из лугов при­плелся дед по про­звищу «Десять про́центов».

– Ну, как рыбка? – спро­сил он, щурясь на воду, свер­кав­шую от солнца. – Ловится?

Всем известно, что на рыб­ной ловле раз­го­ва­ри­вать нельзя.

Дед сел, заку­рил махорку и начал разу­ваться. Он долго рас­смат­ри­вал рва­ный лапоть и шумно вздохнул:

– Изо­драл лапти на покосе вко­нец. Не-ет, нынче кле­вать у вас не будет, нынче рыба заелась – шут ее знает, какая ей насадка нужна.

Дед помол­чал. У берега сонно закри­чала лягушка.

– Ишь стре­ко­чет, – про­бор­мо­тал дед и взгля­нул на небо.

Туск­лый розо­вый дым висел над лугом. Сквозь этот дым про­све­чи­вала блед­ная синева, а над седыми ивами висело жел­тое солнце.

– Сухо­мень! – вздох­нул дед. – Надо думать, к вечеру ха-аро­ший дождь натянет.

Мы мол­чали.

– Лягва тоже не зря кри­чит, – объ­яс­нил дед, слегка обес­по­ко­ен­ный нашим угрю­мым мол­ча­нием. – Лягва, милок, перед гро­зой завсе­гда тре­во­жится, ска­чет куды ни попало. Надысь я ноче­вал у паром­щика, уху мы с ним в казанке варили у костра, и лягва – кило в ней было весу, не меньше – сига­нула прямо в каза­нок, там и сва­ри­лась. Я говорю: «Васи­лий, оста­лись мы с тобой без ухи», – а он гово­рит: «Черта ли мне в той лягве! Я во время гер­ман­ской войны во Фран­ции был, и там лягву едят почем зря. Ешь, не пужайся». Так мы ту уху и схлебали.

– И ничего? – спро­сил я. – Есть можно?

– Скус­ная пища, – отве­тил дед, при­щу­рился, поду­мал. – Хошь, я тебе пиджак из лыка сплету? Я сплел, милок, из лыка цель­ную тройку – пиджак, штаны и жилетку – для Все­со­юз­ной выставки. Супро­тив меня нет луч­шего лапот­ника на весь колхоз.

Дед ушел только через два часа. Рыба у нас, конечно, не клевала.

Ни у кого в мире нет столько самых раз­но­об­раз­ных вра­гов, как у рыбо­ло­вов. Прежде всего – маль­чишки. В луч­шем слу­чае они будут часами сто­ять за спи­ной и оце­пе­нело смот­реть на поплавок.

В худ­шем слу­чае они нач­нут купаться побли­зо­сти, пус­кать пузыри и нырять, как лошади. Тогда надо сма­ты­вать удочки и менять место.

Кроме маль­чи­шек, баб и болт­ли­вых ста­ри­ков, у нас были враги более серьез­ные: под­вод­ные коряги, комары, ряска, грозы, нена­стье и при­быль воды в озе­рах и реках.

Ловить в кря­жи­стых местах было очень заман­чиво, там пря­та­лась круп­ная и лени­вая рыба. Брала она мед­ленно и верно, глу­боко топила попла­вок, потом запу­ты­вала леску о корягу и обры­вала ее вме­сте с поплавком.

Тон­кий кома­ри­ный зуд при­во­дил нас в тре­пет. Первую поло­вину лета мы ходили все в крови и опу­хо­лях от кома­ри­ных укусов.

В без­вет­рен­ные жар­кие дни, когда в небе сут­ками сто­яли на одном месте все те же пух­лые, похо­жие на вату облака, в заво­дях и озе­рах появ­ля­лась мел­кая водо­росль, похо­жая на пле­сень, – ряска. Вода затя­ги­ва­лась лип­кой зеле­ной плен­кой, такой тол­стой, что даже гру­зило ее не могло пробить.

Перед гро­зой рыба пере­ста­вала кле­вать. Она боя­лась грозы, зати­шья, когда земля глухо дро­жит от дале­кого грома.

В нена­стье и во время при­были воды клева не было.

Но зато как хороши были туман­ные и све­жие утра, когда тени дере­вьев лежали далеко на воде и под самым бере­гом ходили ста­ями нето­роп­ли­вые пучегла­зые голавли! В такие утра стре­козы любили садиться на перя­ные поплавки, и мы с зами­ра­нием сердца смот­рели, как попла­вок со стре­ко­зой вдруг мед­ленно и косо шел в воду, стре­коза взле­тала, замо­чив свои лапки, а на конце лески туго ходила по дну силь­ная и весе­лая рыба.

Как хороши были крас­но­перки, падав­шие живым сереб­ром в густую траву, пры­гав­шие среди оду­ван­чи­ков и кашки! Хороши были закаты в пол­неба над лес­ными озе­рами, тон­кий дым обла­ков, холод­ные стебли лилий, треск костра, кря­ка­нье диких уток.

Дед ока­зался прав: к вечеру при­шла гроза. Она долго вор­чала в лесах, потом под­ня­лась к зениту пепель­ной сте­ной, и пер­вая мол­ния хлест­нула в дале­кие стога.

Мы про­си­дели в палатке до ночи. В пол­ночь дождь стих. Мы разо­жгли боль­шой костер и обсохли.

В лугах печально кри­чали ноч­ные птицы, и белая звезда пере­ли­ва­лась над Про­рвой в предут­рен­нем небе.

Я задре­мал. Раз­бу­дил меня крик перепела.

– Пить пора! Пить пора! Пить пора! – кри­чал он где-то рядом, в зарос­лях шипов­ника и крушины.

Мы спу­сти­лись с кру­того берега к воде, цеп­ля­ясь за корни и травы. Вода бле­стела, как чер­ное стекло. На пес­ча­ном дне были видны дорожки, про­ло­жен­ные улитками.

Рувим заки­нул удочку неда­леко от меня. Через несколько минут я услы­шал его тихий при­зыв­ный свист. Это был наш рыбо­лов­ный язык. Корот­кий свист три раза зна­чил: «Бро­сайте все и идите сюда».

Я осто­рожно подо­шел к Рувиму. Он молча пока­зал мне на попла­вок. Кле­вала какая-то стран­ная рыба. Попла­вок качался, осто­рожно ерзал то вправо, то влево, дро­жал, но не тонул.

Он стал наис­кось, чуть оку­нулся и снова вынырнул.

Рувим застыл – так клюет только очень круп­ная рыба…

Попла­вок быстро пошел в сто­рону, оста­но­вился, выпря­мился и начал мед­ленно тонуть.

– Топит, – ска­зал я. – Тащите!

Рувим под­сек. Уди­лище согну­лось в дугу, леска со сви­стом вре­за­лась в воду. Неви­ди­мая рыба туго и мед­ленно водила леску по кру­гам. Сол­неч­ный свет упал на воду сквозь заросли ветел, и я уви­дел под водой яркий брон­зо­вый блеск: это изги­ба­лась и пяти­лась в глу­бину пой­ман­ная рыба. Мы выта­щили ее только через несколько минут. Это ока­зался гро­мад­ный лени­вый линь со смуг­лой золо­той чешуей и чер­ными плав­ни­ками. Он лежал в мок­рой траве и мед­ленно шеве­лил тол­стым хвостом.

Рувим вытер пот со лба и закурил.

Мы больше не ловили, смо­тали удочки и пошли в деревню.

Рувим нес линя. Он тяжело сви­сал у него с плеча. С линя капала вода, а чешуя свер­кала так осле­пи­тельно, как золо­тые купола быв­шего мона­стыря. В ясные дни купола были видны за трид­цать километров.

Мы нарочно про­шли через луга мимо баб. Бабы, зави­дев нас, бро­сили работу и смот­рели на линя, при­крыв ладо­нями глаза, как смот­рят на нестер­пи­мое солнце.

Бабы мол­чали. Потом лег­кий шепот вос­торга про­шел по их пест­рым рядам.

Мы шли через строй баб спо­койно и неза­ви­симо. Только одна из них вздох­нула и, берясь за грабли, ска­зала нам вслед:

– Кра­соту-то какую понесли – гла­зам больно!

Мы не торо­пясь про­несли линя через всю деревню. Ста­рухи высо­вы­ва­лись из окон и гля­дели нам в спину. Маль­чишки бежали сле­дом и канючили:

– Дядь, а дядь, где пымал? Дядь, а дядь, на што клюнуло?

Дед «Десять про́центов» пощел­кал линя по золо­тым твер­дым жаб­рам и засмеялся:

– Ну, теперь бабы языки подо­жмут! А то у них все хахоньки да хихоньки. Теперь дело иное, серьезное.

С тех пор мы пере­стали обхо­дить баб. Мы шли прямо на них, и бабы нам лас­ково кричали:

– Ловить вам не пере­ло­вить! Не грех бы и нам рыбки принести!

Так вос­тор­же­ство­вала справедливость.

Кот-ворюга

Мы при­шли в отча­я­ние. Мы не знали, как пой­мать этого рыжего кота. Он обво­ро­вы­вал нас каж­дую ночь. Он так ловко пря­тался, что никто из нас его тол­ком не видел. Только через неделю уда­лось нако­нец уста­но­вить, что у кота разо­рвано ухо и отруб­лен кусок гряз­ного хвоста.

Это был кот, поте­ряв­ший вся­кую совесть, кот – бро­дяга и бан­дит. Звали его за глаза Ворюгой.

Он воро­вал все: рыбу, мясо, сме­тану и хлеб. Одна­жды он даже раз­рыл в чулане жестя­ную банку с чер­вями. Их он не съел, но на раз­ры­тую банку сбе­жа­лись куры и скле­вали весь наш запас червей.

Объ­ев­ши­еся куры лежали на солнце и сто­нали. Мы ходили около них и руга­лись, но рыб­ная ловля все равно была сорвана.

Почти месяц мы потра­тили на то, чтобы высле­дить рыжего кота.

Дере­вен­ские маль­чишки помо­гали нам в этом. Одна­жды они при­мча­лись и, запы­хав­шись, рас­ска­зали, что на рас­свете кот про­несся, при­се­дая, через ого­роды и про­та­щил в зубах кукан с окунями.

Мы бро­си­лись в погреб и обна­ру­жили про­пажу кукана; на нем было десять жир­ных оку­ней, пой­ман­ных на Прорве.

Это было уже не воров­ство, а гра­беж средь бела дня. Мы покля­лись пой­мать кота и вздуть его за бан­дит­ские проделки.

Кот попался этим же вече­ром. Он украл со стола кусок ливер­ной кол­басы и полез с ним на березу.

Мы начали тря­сти березу. Кот уро­нил кол­басу, она упала на голову Рувиму. Кот смот­рел на нас сверху дикими гла­зами и грозно выл.

Но спа­се­ния не было, и кот решился на отча­ян­ный посту­пок. С ужа­са­ю­щим воем он сорвался с березы, упал на землю, под­ско­чил, как фут­боль­ный мяч, и умчался под дом.

Дом был малень­кий. Он стоял в глу­хом, забро­шен­ном саду. Каж­дую ночь нас будил стук диких яблок, падав­ших с веток на его тесо­вую крышу.

Дом был зава­лен удоч­ками, дро­бью, ябло­ками и сухими листьями. Мы в нем только ноче­вали. Все дни, от рас­света до тем­ноты, мы про­во­дили на бере­гах бес­чис­лен­ных про­то­ков и озер. Там мы ловили рыбу и раз­во­дили костры в при­бреж­ных зарослях.

Чтобы пройти к берегу озер, при­хо­ди­лось вытап­ты­вать узкие тро­пинки в души­стых высо­ких тра­вах. Их вен­чики кача­лись над голо­вами и осы­пали плечи жел­той цве­точ­ной пылью.

Воз­вра­ща­лись мы вече­ром, исца­ра­пан­ные шипов­ни­ком, уста­лые, сожжен­ные солн­цем, со связ­ками сереб­ри­стой рыбы, и каж­дый раз нас встре­чали рас­ска­зами о новых босяц­ких выход­ках рыжего кота.

Но нако­нец кот попался. Он залез под дом в един­ствен­ный узкий лаз. Выхода оттуда не было.

Мы зало­жили лаз ста­рой рыбо­лов­ной сетью и начали ждать. Но кот не выхо­дил. Он про­тивно выл, как под­зем­ный дух, выл непре­рывно и без вся­кого утомления.

Про­шел час, два, три… Пора было ложиться спать, но кот выл и ругался под домом, и это дей­ство­вало нам на нервы.

Тогда был вызван Ленька, сын дере­вен­ского сапож­ника. Ленька сла­вился бес­стра­шием и лов­ко­стью. Ему пору­чили выта­щить из-под дома кота.

Ленька взял шел­ко­вую леску, при­вя­зал к ней за хвост пой­ман­ную днем пло­тицу и заки­нул ее через лаз в подполье.

Вой пре­кра­тился. Мы услы­шали хруст и хищ­ное щел­ка­нье – кот вце­пился зубами в рыбью голову. Он вце­пился мерт­вой хват­кой. Ленька пота­щил за леску. Кот отча­янно упи­рался, но Ленька был силь­нее, и, кроме того, кот не хотел выпус­кать вкус­ную рыбу.

Через минуту голова кота с зажа­той в зубах пло­ти­цей пока­за­лась в отвер­стии лаза.

Ленька схва­тил кота за шиво­рот и под­нял над зем­лей. Мы впер­вые его рас­смот­рели как следует.

Кот зажму­рил глаза и при­жал уши. Хвост он на вся­кий слу­чай подо­брал под себя. Это ока­зался тощий, несмотря на посто­ян­ное воров­ство, огненно-рыжий кот-бес­при­зор­ник с белыми под­па­ли­нами на животе.

Рас­смот­рев кота, Рувим задум­чиво спросил:

– Что же нам с ним делать?

– Выдрать! – ска­зал я.

– Не помо­жет, – ска­зал Ленька. – У него с дет­ства харак­тер такой. Попро­буйте его накор­мить как следует.

Кот ждал, зажму­рив глаза.

Мы после­до­вали этому совету, вта­щили кота в чулан и дали ему заме­ча­тель­ный ужин: жаре­ную сви­нину, залив­ное из оку­ней, тво­рож­ники и сметану.

Кот ел больше часа. Он вышел из чулана поша­ты­ва­ясь, сел на пороге и мылся, погля­ды­вая на нас и на низ­кие звезды зеле­ными нахаль­ными глазами.

После умы­ва­ния он долго фыр­кал и терся голо­вой о пол. Это, оче­видно, должно было обо­зна­чать весе­лье. Мы боя­лись, что он про­трет себе шерсть на затылке.

Потом кот пере­вер­нулся на спину, пой­мал свой хвост, поже­вал его, выплю­нул, рас­тя­нулся у печки и мирно захрапел.

С этого дня он у нас при­жился и пере­стал воровать.

На сле­ду­ю­щее утро он даже совер­шил бла­го­род­ный и неожи­дан­ный поступок.

Куры влезли на стол в саду и, тол­кая друг друга и пере­ру­ги­ва­ясь, начали скле­вы­вать из таре­лок греч­не­вую кашу.

Кот, дрожа от него­до­ва­ния, про­крался к курам и с корот­ким побед­ным кри­ком прыг­нул на стол.

Куры взле­тели с отча­ян­ным воп­лем. Они пере­вер­нули кув­шин с моло­ком и бро­си­лись, теряя перья, уди­рать из сада.

Впе­реди мчался, икая, голе­на­стый петух-дурак, про­зван­ный Горлачом.

Кот несся за ним на трех лапах, а чет­вер­той, перед­ней лапой бил петуха по спине. От петуха летели пыль и пух. Внутри его от каж­дого удара что-то бухало и гудело, будто кот бил по рези­но­вому мячу.

После этого петух несколько минут лежал в при­падке, зака­тив глаза, и тихо сто­нал. Его облили холод­ной водой, и он отошел.

С тех пор куры опа­са­лись воро­вать. Уви­дев кота, они с пис­ком и тол­кот­ней пря­та­лись под домом.

Кот ходил по дому и саду, как хозяин и сто­рож. Он терся голо­вой о наши ноги. Он тре­бо­вал бла­го­дар­но­сти, остав­ляя на наших брю­ках кло­чья рыжей шерсти.

Мы пере­име­но­вали его из Ворюги в Мили­ци­о­нера. Хотя Рувим утвер­ждал, что это не совсем удобно, но мы были уве­рены, что мили­ци­о­неры не будут на нас за это в обиде.

Подарок

Каж­дый раз, когда при­бли­жа­лась осень, начи­на­лись раз­го­воры о том, что мно­гое в при­роде устро­ено не так, как нам бы хоте­лось. Зима у нас длин­ная, затяж­ная, лето гораздо короче зимы, а осень про­хо­дит мгно­венно и остав­ляет впе­чат­ле­ние про­мельк­нув­шей за окном золо­той птицы.

Раз­го­воры наши любил слу­шать внук лес­ника Ваня Маля­вин, маль­чик лет пят­на­дцати. Он часто при­хо­дил к нам в деревню из дедов­ской сто­рожки с Уржен­ского озера и при­но­сил то кошелку белых гри­бов, то решето брус­ники, а то при­бе­гал про­сто так – пого­стить у нас, послу­шать раз­го­воры и почи­тать жур­налы «Вокруг света».

Тол­стые пере­пле­тен­ные тома этого жур­нала валя­лись в чулане вме­сте с вес­лами, фона­рями и ста­рым ульем. Улей был выкра­шен белой кле­е­вой крас­кой. Она отва­ли­ва­лась от сухого дерева боль­шими кус­ками, и дерево под крас­кой пахло ста­рым воском.

Одна­жды Ваня при­нес малень­кую выко­пан­ную с кор­нем березу. Корни он обло­жил сырым мхом и обер­нул рогожей.

– Это вам, – ска­зал он и покрас­нел. – Пода­рок. Поса­дите ее в дере­вян­ную кадку и поставьте в теп­лой ком­нате, – она всю зиму будет зеленая.

– Зачем ты ее выко­пал, чудак? – спро­сил Рувим.

– Вы же гово­рили, что вам жалко лета, – отве­тил Ваня. – Дед меня и надо­умил. «Сбе­гай, гово­рит, на про­шло­год­нюю гарь, там березы-двух­летки рас­тут, как трава, – про­ходу от них нет ника­кого. Выко­пай и отнеси Руму Иса­е­вичу (так дед назы­вал Рувима). Он о лете бес­по­ко­ился, вот и будет ему на сту­де­ную зиму лет­няя память. Оно, конечно, весело погля­деть на зеле­ный лист, когда на дворе снег валит, как из мешка».

– Я не только о лете, я еще больше об осени жалею, – ска­зал Рувим и потро­гал тонень­кие листья березы.

Мы при­несли из сарая ящик, насы­пали его доверху зем­лей и пере­са­дили в него малень­кую березку. Ящик поста­вили в самой свет­лой и теп­лой ком­нате у окна, и через день опу­стив­ши­еся ветки березы под­ня­лись, вся она пове­се­лела, и даже листья у нее шумели, когда сквоз­ной ветер вры­вался в ком­нату и в серд­цах хло­пал дверью.

В саду уже посе­ли­лась осень, но листья нашей березы оста­ва­лись зеле­ными и живыми. Горели тем­ным пур­пу­ром клены, поро­зо­вел бере­склет, ссы­пался дикий вино­град на беседке. Даже кое-где на бере­зах в саду появи­лись жел­тые пряди, как пер­вая седина у неста­рого чело­века. Но береза в ком­нате, каза­лось, все моло­дела. Мы не заме­чали у нее ника­ких при­зна­ков увядания.

Как-то ночью при­шел пер­вый замо­ро­зок. Он нады­шал холо­дом на стекла в доме, и они запо­тели, посы­пал зер­ни­стым инеем крыши, захру­стел под ногами. Одни только звезды как будто обра­до­ва­лись пер­вому морозу и свер­кали гораздо ярче, чем в теп­лые лет­ние ночи. В эту ночь я проснулся от про­тяж­ного и при­ят­ного звука: пас­ту­ший рожок пел в тем­ноте. За окнами едва заметно голу­бела заря.

Я оделся и вышел в сад. Рез­кий воз­дух обмыл лицо холод­ной водой: сон сразу про­шел. Раз­го­рался рас­свет. Синева на востоке сме­ни­лась баг­ро­вой мглой, похо­жей на дым пожара. Мгла эта свет­лела, дела­лась все про­зрач­нее, сквозь нее уже были видны дале­кие и неж­ные страны золо­тых и розо­вых облаков.

Ветра не было, но в саду все падали и падали листья. Березы за одну ночь пожел­тели до самых вер­ху­шек, и листья сыпа­лись с них частым и печаль­ным дождем.

Я вер­нулся в ком­наты: в них было тепло, сонно. В блед­ном свете зари сто­яла в кадке малень­кая береза, и я вдруг заме­тил – почти вся она за эту ночь пожел­тела, и несколько лимон­ных листьев уже лежало на полу.

Ком­нат­ная теп­лота не спасла березу. Через день она обле­тела вся, как будто не хотела отста­вать от своих взрос­лых подруг, осы­пав­шихся в холод­ных лесах, рощах, на сырых по осени про­стор­ных полянах.

Ваня Маля­вин, Рувим и все мы были огор­чены. Мы уже свык­лись с мыс­лью, что в зим­ние снеж­ные дни береза будет зеле­неть в ком­на­тах, осве­щен­ных белым све­том и баг­ро­вым пла­ме­нем весе­лых печей. Послед­няя память о лете исчезла.

Зна­ко­мый лес­ни­чий усмех­нулся, когда мы рас­ска­зали ему о своей попытке спа­сти зеле­ную листву на березе.

– Это закон, – ска­зал он. – Закон при­роды. Если бы дере­вья не сбра­сы­вали на зиму листья, они бы поги­бали от мно­гих вещей – и от тяже­сти снега, кото­рый нарас­тал бы на листьях и ломал самые тол­стые ветки, и оттого, что к осени в листве накап­ли­ва­лось бы много вред­ных для дерева солей, и, нако­нец, оттого, что листья про­дол­жали бы и среди зимы испа­рять влагу, а мерз­лая земля не давала бы ее кор­ням дерева, и дерево неиз­бежно погибло бы от зим­ней засухи, от жажды.

А дед Мит­рий, по про­звищу «Десять про́центов», узнав об этой малень­кой исто­рии с бере­зой, истол­ко­вал ее по-своему.

– Ты, милок, – ска­зал он Рувиму, – поживи с мое, тогда и спорь. А то со мной все спо­ришь, а видать, что умом порас­ки­нуть у тебя еще вре­мени не хва­тило. Нам, ста­рым, думать спо­соб­нее, у нас заботы мало – вот и при­ки­ды­ваем, что к чему на земле при­те­сано и какое имеет объ­яс­не­ние. Взять, ска­жем, эту березу. Ты мне про лес­ни­чего не говори, я напе­ред знаю все, что он ска­жет. Лес­ни­чий мужик хит­рый, он, когда в Москве жил, так, гово­рят, на элек­три­че­ском току пищу себе гото­вил. Может это быть или нет?

– Может, – отве­тил Рувим.

– Может, может! – пере­драз­нил его дед. – А ты этот элек­три­че­ский ток видал? Как же ты его видал, когда он види­мо­сти не имеет, вроде как воз­дух? Ты про березу слу­шай. Про­меж людей есть дружба или нет? То-то что есть. А люди зано­сятся. Думают, что дружба им одним дадена, чва­нятся перед вся­ким живым суще­ством. А дружба – она, брат, кру­гом, куда ни гля­нешь. Уж что гово­рить, корова с коро­вой дру­жит и зяб­лик с зяб­ли­ком. Убей журавля, так журав­лиха исчах­нет, испла­чется, места себе не най­дет. И у вся­кой травы и дерева тоже, надо быть, дружба ино­гда бывает. Как же твоей березе не обле­теть, когда все ее товарки в лесах обле­тели? Какими гла­зами она вес­ной на них взгля­нет, что ска­жет, когда они зимой исстра­да­лись, а она гре­лась у печки в тепле, да в сыто­сти, да в чистоте? Тоже совесть надо иметь.

– Ну, это ты, дед, загнул, – ска­зал Рувим. – С тобой не столкуешься.

Дед захи­хи­кал.

– Ослаб? – спро­сил он язви­тельно. – Сда­ешься? Ты со мной не заво­дись, – бес­по­лез­ное дело.

Дед ушел, посту­ки­вая пал­кой, очень доволь­ный, уве­рен­ный в том, что побе­дил в этом споре нас всех и заодно с нами и лесничего.

Березу мы выса­дили в сад, под забор, а ее жел­тые листья собрали и засу­шили между стра­ниц «Вокруг света».

Этим кон­чи­лась наша попытка сохра­нить зимой память о лете.

Прощание с летом

Несколько дней лил, не пере­ста­вая, холод­ный дождь. В саду шумел мок­рый ветер. В четыре часа дня мы уже зажи­гали керо­си­но­вые лампы, и невольно каза­лось, что лето окон­чи­лось навсе­гда и земля ухо­дит все дальше и дальше в глу­хие туманы, в неуют­ную темень и стужу.

Был конец ноября – самое груст­ное время в деревне. Кот спал весь день, свер­нув­шись в ста­ром кресле, и вздра­ги­вал во сне, когда тем­ная дож­де­вая вода хле­стала в окна.

Дороги раз­мыло. По реке несло жел­то­ва­тую пену, похо­жую на сби­тый белок. Послед­ние птицы спря­та­лись под стрехи, и вот уже больше недели, как никто нас не наве­щал – ни дед Мит­рий, ни Ваня Маля­вин, ни лесничий.

Лучше всего было по вече­рам. Мы затап­ли­вали печи. Шумел огонь, баг­ро­вые отсветы дро­жали на бре­вен­ча­тых сте­нах и на ста­рой гра­вюре – порт­рете худож­ника Брюл­лова. Отки­нув­шись в кресле, он смот­рел на нас и, каза­лось, так же как и мы, отло­жив рас­кры­тую книгу, думал о про­чи­тан­ном и при­слу­ши­вался к гуде­нию дождя по тесо­вой крыше.

Ярко горели лампы, и все пел и пел свою нехит­рую песню мед­ный само­вар-инва­лид. Как только его вно­сили в ком­нату, в ней сразу ста­но­ви­лось уютно, может быть, оттого, что стекла запо­те­вали и не было видно оди­но­кой бере­зо­вой ветки, день и ночь сту­чав­шей в окно.

После чая мы сади­лись у печки и читали. В такие вечера при­ят­нее всего было читать очень длин­ные и тро­га­тель­ные романы Чарльза Дик­кенса или пере­ли­сты­вать тяже­лые тома жур­на­лов «Нива» и «Живо­пис­ное обо­зре­ние» за ста­рые годы.

По ночам часто пла­кал во сне Фун­тик – малень­кая рыжая такса. При­хо­ди­лось вста­вать и заку­ты­вать его теп­лой шер­стя­ной тряп­кой. Фун­тик бла­го­да­рил сквозь сон, осто­рожно лизал руку и, вздох­нув, засы­пал. Тем­нота шумела за сте­нами плес­ком дождя и уда­рами ветра, и страшно было поду­мать о тех, кого, может быть, застигла эта ненаст­ная ночь в непро­гляд­ных лесах.

Одна­жды ночью я проснулся от стран­ного ощу­ще­ния. Мне пока­за­лось, что я оглох. Я лежал с закры­тыми гла­зами, долго при­слу­ши­вался и нако­нец понял, что я не оглох, а попро­сту за сте­нами дома насту­пила необык­но­вен­ная тишина. Такую тишину назы­вают «мерт­вой». Умер дождь, умер ветер, умер шум­ли­вый, бес­по­кой­ный сад. Было слышно, как поса­пы­вал во сне кот.

Я открыл глаза. Белый и ров­ный свет напол­нял ком­нату. Я встал и подо­шел к окну – за стек­лами все было снежно и без­молвно. В туман­ном небе на голо­во­кру­жи­тель­ной высоте сто­яла оди­но­кая луна, и вокруг нее пере­ли­вался жел­то­ва­тый круг.

Когда же выпал пер­вый снег? Я подо­шел к ходи­кам. Было так светло, что ясно чер­нели стрелки. Они пока­зы­вали два часа.

Я уснул в пол­ночь. Зна­чит, за два часа так необык­но­венно изме­ни­лась земля, за два корот­ких часа поля, леса и сады заво­ро­жила стужа.

Через окно я уви­дел, как боль­шая серая птица села на ветку клена в саду. Ветка зака­ча­лась, с нее посы­пался снег. Птица мед­ленно под­ня­лась и уле­тела, а снег все сыпался, как стек­лян­ный дождь, пада­ю­щий с елки. Потом снова все стихло.

Проснулся Рувим. Он долго смот­рел за окно, вздох­нул и сказал:

– Пер­вый снег очень к лицу земле.

Земля была наряд­ная, похо­жая на застен­чи­вую невесту.

А утром все хру­стело вокруг: под­мерз­шие дороги, листья на крыльце, чер­ные стебли кра­пивы, тор­чав­шие из-под снега.

К чаю при­плелся в гости дед Мит­рий и поздра­вил с первопутком.

– Вот и умы­лась земля, – ска­зал он, – сне­го­вой водой из сереб­ря­ного корыта.

– Откуда ты это взял, Мит­рий, такие слова? – спро­сил Рувим.

– А нешто не верно? – усмех­нулся дед. – Моя мать, покой­ница, рас­ска­зы­вала, что в ста­ро­дав­ние годы кра­са­вицы умы­ва­лись пер­вым сне­гом из сереб­ря­ного кув­шина, и потому нико­гда не вяла их кра­сота. Было это еще до царя Петра, милок, когда по здеш­ним лесам раз­бой­ники куп­цов разоряли.

Трудно было оста­ваться дома в пер­вый зим­ний день. Мы ушли на лес­ные озера. Дед про­во­дил нас до опушки. Ему тоже хоте­лось побы­вать на озе­рах, но «не пущала ломота в костях».

В лесах было тор­же­ственно, светло и тихо.

День как будто дре­мал. С пас­мур­ного высо­кого неба изредка падали оди­но­кие сне­жинки. Мы осто­рожно дышали на них, и они пре­вра­ща­лись в чистые капли воды, потом мут­нели, смер­за­лись и ска­ты­ва­лись на землю, как бисер.

Мы бро­дили по лесам до суме­рек, обо­шли зна­ко­мые места. Стаи сне­ги­рей сидели нахох­лив­шись на засы­пан­ных сне­гом рябинах.

Мы сорвали несколько гроз­дей схва­чен­ной моро­зом крас­ной рябины – это была послед­няя память о лете, об осени.

На малень­ком озере – оно назы­ва­лось Лари­ным пру­дом – все­гда пла­вало много ряски. Сей­час вода в озере была очень чер­ная, но про­зрач­ная, – вся ряска к зиме опу­сти­лась на дно.

У бере­гов наросла стек­лян­ная полоска льда. Лед был такой тон­кий, что даже вблизи его было трудно заме­тить. Я уви­дел в воде у берега стаю пло­тиц и бро­сил в них малень­кий камень. Камень упал на лед, лед зазве­нел, пло­тицы, блес­нув чешуей, мет­ну­лись в глу­бину, а на льду остался белый зер­ни­стый след от удара. Только поэтому мы дога­да­лись, что у берега уже обра­зо­вался слой льда. Мы обла­мы­вали руками отдель­ные льдинки. Они хру­стели и остав­ляли на паль­цах сме­шан­ный запах снега и брусники.

Кое-где на поля­нах пере­ле­тали и жалобно попис­ки­вали птицы. Небо над голо­вой было очень свет­лое, белое, а к гори­зонту оно густело, и цвет его напо­ми­нал сви­нец. Оттуда шли мед­лен­ные сне­го­вые тучи.

В лесах ста­но­ви­лось все сумрач­нее, все тише, и нако­нец пошел густой снег. Он таял в чер­ной воде озера, щеко­тал лицо, поро­шил серым дымом леса.

Зима начала хозяй­ни­чать над зем­лей, но мы знали, что под рых­лым сне­гом, если раз­гре­сти его руками, еще можно найти све­жие лес­ные цветы, знали, что в печах все­гда будет тре­щать огонь, что с нами оста­лись зимо­вать синицы, и зима пока­за­лась нам такой же пре­крас­ной, как лето.

Сивый мерин

На закате кол­хоз­ных лоша­дей гнали через брод и луга в ноч­ное. В лугах они пас­лись, а позд­ней ночью под­хо­дили к ого­ро­жен­ным теп­лым сто­гам и спали около них стоя, всхра­пы­вая и потря­хи­вая ушами. Лошади про­сы­па­лись от каж­дого шороха, от крика пере­пела, от гудка бук­сир­ного паро­хода, тащив­шего по Оке баржи. Паро­ходы все­гда гудели в одном и том же месте, около пере­ката, где был виден белый сиг­наль­ный огонь. До огня было не меньше пяти кило­мет­ров, но каза­лось, что он горит неда­леко, за сосед­ними ивами.

Каж­дый раз, когда мы про­хо­дили мимо согнан­ных в ноч­ное лоша­дей, Рувим спра­ши­вал меня, о чем думают лошади ночью.

Мне каза­лось, что лошади ни о чем не думают. Они слиш­ком уста­вали за день. Им было не до раз­мыш­ле­ний. Они жевали мок­рую от росы траву и вды­хали, раз­дув ноздри, све­жие запахи ночи. С берега Про­рвы доно­сился тон­кий запах отцве­та­ю­щего шипов­ника и листьев ивы. Из лугов за Ново­сел­ков­ским бро­дом тянуло ромаш­кой и меду­ни­цей – ее запах был похож на слад­кий запах пыли. Из лощин пахло укро­пом, из озер – глу­бо­кой водой, а из деревни изредка доно­сился запах только что испе­чен­ного чер­ного хлеба. Тогда лошади поды­мали головы и ржали.

Одна­жды мы вышли на рыб­ную ловлю в два часа ночи. В лугах было сумрачно от звезд­ного света. На востоке уже зани­ма­лась, синея, заря.

Мы шли и гово­рили, что самое без­молв­ное время суток на земле все­гда бывает перед рас­све­том. Даже в боль­ших горо­дах в это время ста­но­вится тихо, как в поле.

По дороге на озеро сто­яло несколько ив. Под ивами спал сивый ста­рый мерин. Когда мы про­хо­дили мимо него, он проснулся, мах­нул тощим хво­стом, поду­мал и побрел сле­дом за нами.

Все­гда бывает немного жутко, когда ночью лошадь увя­жется за тобой и не отста­нет ни на шаг. Как ни огля­нешься, она все идет, пока­чи­вая голо­вой и пере­би­рая тон­кими ногами. Одна­жды днем в лугах ко мне вот так же при­стала ласточка. Она кру­жи­лась около меня, заде­вала за плечо, кри­чала жалобно и настой­чиво, будто я у нее отнял птенца и она про­сила отдать его обратно. Она летела за мной, не отста­вая, два часа, и в конце кон­цов мне стало не по себе. Я не мог дога­даться, что ей нужно. Я рас­ска­зал об этом зна­ко­мому деду Мит­рию, и он посме­ялся надо мной.

– Эх ты, без­гла­зый! – ска­зал он. – Да ты гля­дел или нет, чего она делала, эта ласточка. Видать, что нет. А еще очки в кар­мане носишь. Дай поку­рить, тогда я тебе все объясню.

Я дал ему поку­рить, и он открыл мне про­стую истину: когда чело­век идет по неко­ше­ному лугу, он спу­ги­вает сотни куз­не­чи­ков и жуков, и ласточке неза­чем выис­ки­вать их в густой траве – она летает около чело­века, ловит их на лету и кор­мится без вся­кой заботы.

Но ста­рый мерин нас не испу­гал, хотя и шел сзади так близко, что ино­гда тол­кал меня мор­дой в спину. Ста­рого мерина мы знали давно, и ничего таин­ствен­ного в том, что он увя­зался за нами, не было. Попро­сту ему было скучно сто­ять одному всю ночь под ивой и при­слу­ши­ваться, не ржет ли где-нибудь его при­я­тель, гне­дой одно­гла­зый конь.

На озере, пока мы раз­во­дили костер, ста­рый мерин подо­шел к воде, долго ее нюхал, но пить не захо­тел. Потом он осто­рожно пошел в воду.

– Куда, дья­вол! – в один голос закри­чали мы оба, боясь, что мерин рас­пу­гает рыбу.

Мерин покорно вышел на берег, оста­но­вился у костра и долго смот­рел, пома­хи­вая голо­вой, как мы кипя­тили в котелке чай, потом тяжело вздох­нув, будто ска­зал: «Эх вы, ничего-то вы не пони­ма­ете!» Мы дали ему корку хлеба. Он осто­рожно взял ее теп­лыми губами, сже­вал, дви­гая челю­стями из сто­роны в сто­рону, как тер­кой, и снова уста­вился на костер – задумался.

– Все-таки, – ска­зал Рувим, заку­ри­вая, – он, навер­ное, о чем-нибудь думает.

Мне каза­лось, что если мерин о чем-нибудь и думает, то глав­ным обра­зом о люд­ской небла­го­дар­но­сти и бес­тол­ко­во­сти. Что он слы­шал за всю свою жизнь? Одни только неспра­вед­ли­вые окрики: «Куда, дья­вол!», «Заелся на хозяй­ских хле­бах!», «Овса ему захо­те­лось – поду­ма­ешь, какой барин!» Сто­ило ему огля­нуться, как хле­стали вож­жой по пот­ному боку и раз­да­вался все один и тот же угро­жа­ю­щий крик: «Но‑о, огля­ды­вайся у меня!» Даже пугаться ему запре­ща­лось – тот­час воз­ница начи­нал накру­чи­вать вож­жами над голо­вой и кри­чать тон­ким зло­рад­ным голо­сом: «Боишьси‑и, черт!» Хомут все­гда затя­ги­вали, упи­ра­ясь в него гряз­ным сапо­гом, и тем же сапо­гом тол­кали мерина в брюхо, чтобы он не наду­вал его, когда засте­ги­вали подпругу.

Бла­го­дар­но­сти не было. А он всю жизнь тас­кал, хрипя и над­са­жи­ва­ясь, по пес­кам, по грязи, по лип­кой глине, по косо­го­рам, по «битым» доро­гам и кри­вым про­сел­кам скри­пу­чие, плохо сма­зан­ные телеги с сеном, кар­тош­кой, ябло­ками и капу­стой. Ино­гда в пес­ках он оста­нав­ли­вался отдох­нуть. Бока его тяжело ходили, от гривы поды­мался пар, но воз­ницы со сви­стом вытя­ги­вали его ремен­ным кну­том по дро­жа­щим ногам и хрипло, с наиг­ран­ной яро­стью кри­чали: «Но‑о, идол, нет на тебя поги­бели!» И мерин, рва­нув­шись, тащил быстро телегу дальше.

Начало быстро све­тать. Звезды блед­нели, быстро ухо­дили от земли в глу­бину неба. Неожи­данно над голо­вой, на огром­ной высоте, заго­ре­лось розо­вым све­том оди­но­кое облачко, похо­жее на пух. Там, в вышине, уже све­тило лет­нее солнце, а на земле еще стоял сумрак, и роса капала с белых зон­тич­ных цве­тов дягиля в тем­ную, насто­яв­шу­юся за ночь воду.

Мерин опу­стил голову к самой земле, из его глаз выка­ти­лась оди­но­кая стар­че­ская слеза, и он уснул.

Утром, когда роса горела от солнца на тра­вах так сильно, что весь воз­дух вокруг был полон влаж­ного блеска, мерин проснулся и громко заржал. Из лугов шел к нему с недо­узд­ком, пере­ки­ну­тым через плечо, кол­хоз­ный конюх Петя, недавно вер­нув­шийся из армии бело­бры­сый крас­но­ар­меец. Мерин пошел к нему навстречу, потерся голо­вой о плечо Пети и без­ро­потно дал надеть на себя недоуздок.

Петя при­вя­зал его к изго­роди около стога, а сам подо­шел к нам – поку­рить и побе­се­до­вать насчет клева.

– Вот вы, я гляжу, – ска­зал он, спле­вы­вая, – ловите на шел­ко­вый шнур, а наши огольцы пле­тут лески из кон­ского волоса. У мерина весь хвост повы­дер­гали, черти! Скоро обмах­нуться от овода – и то будет нечем.

– Ста­рик свое отра­бо­тал, – ска­зал я.

– Известно, отра­бо­тал, – согла­сился Петя. – Ста­рик хоро­ший, душевный.

Он помол­чал. Мерин огля­нулся на него и тихо заржал.

– Подо­ждешь, – ска­зал Петя. – Работы с тебя никто не спра­ши­вает – ты и молчи.

– А что он, болен, что ли? – спро­сил Рувим.

– Да нет, не болен, – отве­тил Петя, – а только тяги у него уже не хва­тает. Отслу­жил. Пред­се­да­тель кол­хоза – ну, зна­ете, этот сухо­ру­кий – хотел было отпра­вить его к коно­валу, снять шкуру, а я вос­пре­пят­ство­вал. Не то чтобы жалко, а так… Все-таки снис­хож­де­ние к живот­ному надо иметь. Для людей – дома отдыха, а для него – что? Шиш! Так, зна­чит, и выхо­дит – всю жизнь запа­ри­вайся, а как при­шла ста­рость – так под нож. «Нет, говорю, Леон­тий Кузь­мич, не име­ешь ты в себе окон­ча­тель­ной правды. Ты, говорю, за копей­кой гонись, но и совесть свою береги. Отдай мне этого мерина, пусть он у меня пожи­вет на воль­ном воз­духе, попа­сется, – ему и жить-то оста­лось всего ничего». Погля­дите, даже морда у него – и та кру­гом серая.

– Ну, и что же пред­се­да­тель? – спро­сил Рувим.

– Согла­сился. «Только, гово­рит, я тебе для него не дам ни пол­пуда овса. Это уже, гово­рит, похоже на рас­то­чи­тель­ство». – «А мне, говорю, на ваш овес как будто напле­вать, я своим кор­мить буду». Так вот и живет у меня. Моя ста­руха, мамаша, сна­чала скри­пела: зачем, мол, этого дар­мо­еда на дворе дер­жим, – а сей­час обвыкла, даже раз­го­ва­ри­вает с ним, с мери­ном, когда меня нету. Пого­во­рить, зна­ете, не с кем, вот она ему и рас­ска­зы­вает вся­кую вся­чину. А он и рад слу­шать… Но‑о, дья­вол! – неожи­данно закри­чал Петя.

Мерин, още­рив жел­тые зубы, тихонько грыз изго­родь около стога. Петя поднялся.

– Два дня в лугах погу­лял, теперь пусть постоит во дворе, в сарае, – ска­зал он и про­тя­нул мне чер­ную от дегтя руку. – Прощайте.

Он увел мерина. Тихое утро было полно такой све­же­сти, будто воз­дух про­мыли род­ни­ко­вой водой. В озере отра­жа­лись белые, как пер­вый снег, цветы водо­краса. Под ними мед­ленно про­плы­вали малень­кие лини. И где-то далеко, в цве­ту­щих лугах, доб­ро­душно заржал мерин.

Жильцы старого дома

Непри­ят­но­сти нача­лись в конце лета, когда в ста­ром дере­вен­ском доме появи­лась кри­во­но­гая такса Фун­тик. Фун­тика при­везли из Москвы.

Одна­жды чер­ный кот Сте­пан сидел, как все­гда, на крыльце и, не торо­пясь, умы­вался. Он лизал рас­то­пы­рен­ную пятерню, потом, зажму­рив­шись, тер изо всей силы обслю­нен­ной лапой у себя за ухом. Вне­запно Сте­пан почув­ство­вал чей-то при­сталь­ный взгляд. Он огля­нулся и замер с лапой, зало­жен­ной за ухо. Глаза Сте­пана побе­лели от зло­сти. Малень­кий рыжий пес стоял рядом. Одно ухо у него завер­ну­лось. Дрожа от любо­пыт­ства, пес тянулся мок­рым носом к Сте­пану – хотел обню­хать этого зага­доч­ного зверя.

«Ах, вот как!»

Сте­пан излов­чился и уда­рил Фун­тика по вывер­ну­тому уху.

Война была объ­яв­лена, и с тех пор жизнь для Сте­пана поте­ряла вся­кую пре­лесть. Нечего было и думать о том, чтобы лениво тереться мор­дой о косяки рас­сох­шихся две­рей или валяться на солнце около колодца. Ходить при­хо­ди­лось с опас­кой, на цыпоч­ках, почаще огля­ды­ваться и все­гда выби­рать впе­реди какое-нибудь дерево или забор, чтобы вовремя удрать от Фунтика.

У Сте­пана, как и у всех котов, были твер­дые при­вычки. Он любил по утрам обхо­дить зарос­ший чисто­те­лом сад, гонять со ста­рых яблонь воро­бьев, ловить жел­тых бабо­чек-капуст­ниц и точить когти на сгнив­шей ска­мье. Но теперь при­хо­ди­лось обхо­дить сад не по земле, а по высо­кому забору, неиз­вестно зачем обтя­ну­тому заржав­лен­ной колю­чей про­во­ло­кой и к тому же такому узкому, что вре­ме­нами Сте­пан долго думал, куда поста­вить лапу.

Вообще в жизни Сте­пана бывали раз­ные непри­ят­но­сти. Одна­жды он украл и съел пло­тицу вме­сте с застряв­шим в жаб­рах рыбо­лов­ным крюч­ком – и все сошло, Сте­пан даже не забо­лел. Но нико­гда еще ему не при­хо­ди­лось уни­жаться из-за кри­во­но­гой собаки, похо­жей на крысу. Усы у Сте­пана вздра­ги­вали от негодования.

Один только раз за все лето Сте­пан, сидя на крыше, усмехнулся.

Во дворе, среди кур­ча­вой гуси­ной травы, сто­яла дере­вян­ная миска с мут­ной водой – в нее бро­сали корки чер­ного хлеба для кур. Фун­тик подо­шел к миске и осто­рожно выта­щил из воды боль­шую раз­мок­шую корку.

Свар­ли­вый голе­на­стый петух, про­зван­ный Гор­ла­чом, при­стально посмот­рел на Фун­тика одним гла­зом. Потом повер­нул голову и посмот­рел дру­гим гла­зом. Петух никак не мог пове­рить, что здесь, рядом, среди бела дня про­ис­хо­дит грабеж.

Поду­мав, петух под­нял лапу, глаза его нали­лись кро­вью, внутри у него что-то закло­ко­тало, как будто в петухе гре­мел дале­кий гром. Сте­пан знал, что это зна­чит, – петух разъярился.

Стре­ми­тельно и страшно, топая мозо­ли­стыми лапами, петух помчался на Фун­тика и клю­нул его в спину. Раз­дался корот­кий и креп­кий стук. Фун­тик выпу­стил хлеб, при­жал уши и с отча­ян­ным воп­лем бро­сился в отду­шину под дом.

Петух победно захло­пал кры­льями, под­нял густую пыль, клю­нул раз­мок­шую корку и с отвра­ще­нием отшвыр­нул ее в сто­рону – должно быть, от корки пахло псиной.

Фун­тик про­си­дел под домом несколько часов и только к вечеру вылез и, сто­рон­кой, обходя петуха, про­брался в ком­наты. Морда у него была в пыль­ной пау­тине, к усам при­липли высох­шие пауки.

Но гораздо страш­нее петуха была худая чер­ная курица. На шее у нее была наки­нута шаль из пест­рого пуха, и вся она похо­дила на цыганку-гадалку. Купили эту курицу напрасно. Неда­ром ста­рухи по деревне гово­рили, что куры дела­ются чер­ными от злости.

Курица эта летала, как ворона, дра­лась и по нескольку часов могла сто­ять на крыше и без пере­рыва кудах­тать. Сбить ее с крыши, даже кир­пи­чом, не было воз­мож­но­сти. Когда мы воз­вра­ща­лись из лугов или из леса, то изда­лека была уже видна эта курица – она сто­яла на печ­ной трубе и каза­лась выре­зан­ной из жести.

Нам вспо­ми­на­лись сред­не­ве­ко­вые хар­чевни – о них мы читали в рома­нах Валь­тера Скотта. На кры­шах этих хар­че­вен тор­чали на шесте жестя­ные петухи или куры, заме­няв­шие вывеску.

Так же, как в сред­не­ве­ко­вой хар­чевне, нас встре­чали дома бре­вен­ча­тые тем­ные стены, зако­но­па­чен­ные жел­тым мхом, пыла­ю­щие поле­нья в печке и запах тмина. Почему-то ста­рый дом про­пах тми­ном и дре­вес­ной трухой.

Романы Валь­тера Скотта мы читали в пас­мур­ные дни, когда мирно шумел по кры­шам и в саду теп­лый дождь. От уда­ров малень­ких дож­де­вых капель вздра­ги­вали мок­рые листья на дере­вьях, вода лилась тон­кой и про­зрач­ной струей из водо­сточ­ной трубы, а под тру­бой сидела в луже малень­кая зеле­ная лягушка. Вода лилась ей прямо на голову, но лягушка не дви­га­лась и только моргала.

Когда не было дождя, лягушка сидела в лужице под руко­мой­ни­ком. Раз в минуту ей капала на голову из руко­мой­ника холод­ная вода. Из тех же рома­нов Валь­тера Скотта мы знали, что в Сред­ние века самой страш­ной пыт­кой было вот такое мед­лен­ное капа­нье на голову ледя­ной воды, и удив­ля­лись лягушке.

Ино­гда по вече­рам лягушка при­хо­дила в дом. Она пры­гала через порог и часами могла сидеть и смот­реть на огонь керо­си­но­вой лампы.

Трудно было понять, чем этот огонь так при­вле­кал лягушку. Но потом мы дога­да­лись, что лягушка при­хо­дила смот­реть на яркий огонь так же, как дети соби­ра­ются вокруг неуб­ран­ного чай­ного стола послу­шать перед сном зага­доч­ную сказку. Огонь то вспы­хи­вал, то осла­бе­вал от сго­рав­ших в лам­по­вом стекле зеле­ных мошек. Должно быть, он казался лягушке боль­шим алма­зом, где, если долго всмат­ри­ваться, можно уви­деть в каж­дой грани целые страны с золо­тыми водо­па­дами и радуж­ными звездами.

Лягушка так увле­ка­лась этой сказ­кой, что ее при­хо­ди­лось щеко­тать пал­кой, чтобы она очну­лась и ушла к себе, под сгнив­шее крыльцо, – на его сту­пень­ках ухит­ря­лись рас­цве­тать одуванчики.

Во время дождя кое-где про­те­кала крыша. Мы ста­вили на пол мед­ные тазы. Ночью вода осо­бенно звонко и мерно капала в них, и часто этот звон сов­па­дал с гром­ким тика­ньем ходиков.

Ходики были очень весе­лые – раз­ри­со­ван­ные пыш­ными роза­нами и три­лист­ни­ками. Фун­тик каж­дый раз, когда про­хо­дил мимо них, тихо вор­чал – должно быть, для того, чтобы ходики знали, что в доме есть собака, были насто­роже и не поз­во­ляли себе ника­ких воль­но­стей – не убе­гали впе­ред на три часа в сутки или не оста­нав­ли­ва­лись без вся­кой причины.

В доме жило много ста­рых вещей. Когда-то давно эти вещи были нужны оби­та­те­лям дома, а сей­час они пыли­лись и рас­сы­ха­лись на чер­даке, и в них копо­ши­лись мыши.

Изредка мы устра­и­вали на чер­даке рас­копки и среди раз­би­тых окон­ных рам и зана­ве­сей из мох­на­той пау­тины нахо­дили то ящик от мас­ля­ных кра­сок, покры­тый раз­но­цвет­ными ока­ме­не­лыми кап­лями, то сло­ман­ный пер­ла­мут­ро­вый веер, то мед­ную кофей­ную мель­ницу вре­мен сева­сто­поль­ской обо­роны, то огром­ную тяже­лую книгу с гра­вю­рами из древ­ней исто­рии, то, нако­нец, пачку пере­вод­ных картинок.

Мы пере­во­дили их. Из-под раз­мок­шей бумаж­ной пленки появ­ля­лись яркие и лип­кие виды Везу­вия, ита­льян­ские ослики, убран­ные гир­лян­дами роз, девочки в соло­мен­ных шля­пах с голу­быми атлас­ными лен­тами, игра­ю­щие в серсо, и фре­гаты, окру­жен­ные пух­лыми мячи­ками поро­хо­вого дыма.

Как-то на чер­даке мы нашли дере­вян­ную чер­ную шка­тулку. На крышке ее мед­ными бук­вами была выло­жена англий­ская над­пись: «Эдин­бург. Шот­лан­дия. Делал мастер Гальвестон».

Шка­тулку при­несли в ком­наты, осто­рожно вытерли с нее пыль и открыли крышку. Внутри были мед­ные валики с тон­кими сталь­ными шипами. Около каж­дого валика сидела на брон­зо­вом рычажке мед­ная стре­коза, бабочка или жук.

Это была музы­каль­ная шка­тулка. Мы завели ее, но она не играла. Напрасно мы нажи­мали на спинки жуков, мух и стре­коз – шка­тулка была испорчена.

За вечер­ним чаем мы заго­во­рили о таин­ствен­ном мастере Галь­ве­стоне. Все сошлись на том, что это был весе­лый пожи­лой шот­лан­дец в клет­ча­том жилете и кожа­ном фар­туке. Во время работы, обта­чи­вая в тис­ках мед­ные валики, он, навер­ное, насви­сты­вал песенку о поч­та­льоне, чей рог поет в туман­ных доли­нах, и девушке, соби­ра­ю­щей хво­рост в горах. Как все хоро­шие мастера, он раз­го­ва­ри­вал с теми вещами, кото­рые делал, и рас­ска­зы­вал им их буду­щую жизнь. Но, конечно, он никак не мог дога­даться, что эта чер­ная шка­тулка попа­дет из-под блед­ного шот­ланд­ского неба в пустын­ные леса за Окой, в деревню, где только одни петухи поют, как в Шот­лан­дии, а все осталь­ное совсем не похоже на эту дале­кую север­ную страну.

С тех пор мастер Галь­ве­стон стал как бы одним из неви­ди­мых оби­та­те­лей ста­рого дере­вен­ского дома. Порой нам даже каза­лось, что мы слы­шим его хрип­лый кашель, когда он невзна­чай поперх­нется дымом из трубки. А когда мы что-нибудь ско­ла­чи­вали – стол в беседке или новую скво­речню – и спо­рили, как дер­жать фуга­нок или при­гнать одну к дру­гой две доски, то часто ссы­ла­лись на мастера Галь­ве­стона, будто он стоял рядом и, при­щу­рив серый глаз, насмеш­ливо смот­рел на нашу возню. И все мы напе­вали послед­нюю люби­мую песенку Гальвестона:

Про­щай, земля, – корабль ухо­дит в море!
Про­щай навек, мой теп­лый отчий дом…

Шка­тулку поста­вили на стол, рядом с цвет­ком герани, и в конце кон­цов забыли о ней.

Но как-то осе­нью, позд­ней осе­нью, в ста­ром и гул­ком доме раз­дался стек­лян­ный пере­ли­ва­ю­щийся звон, будто кто-то уда­рял малень­кими молот­ками по коло­коль­чи­кам, и из этого чудес­ного звона воз­никла и поли­лась мелодия:

В милые горы
Ты возвратишься…

Это неожи­данно просну­лась после мно­го­лет­него сна и заиг­рала шка­тулка. В первую минуту мы испу­га­лись, и даже Фун­тик вско­чил и слу­шал, осто­рожно поды­мая то одно, то дру­гое ухо. Оче­видно, в шка­тулке соско­чила какая-нибудь пружина.

Шка­тулка играла долго, то оста­нав­ли­ва­ясь, то снова напол­няя дом таин­ствен­ным зво­ном, и даже ходики при­тихли от изумления.

Шка­тулка про­иг­рала все свои песни, замол­чала, и как мы ни бились, но заста­вить ее снова играть мы не смогли.

Сей­час, позд­ней осе­нью, когда я живу в Москве, шка­тулка стоит там в пустых нетоп­ле­ных ком­на­тах, и, может быть, в непро­гляд­ные и тихие ночи она снова про­сы­па­ется и играет, но ее уже некому слу­шать, кроме пуг­ли­вых мышей.

Мы долго потом насви­сты­вали мело­дию о милых поки­ну­тых горах, пока одна­жды нам ее не про­сви­стел пожи­лой скво­рец, – он жил в скво­речне около калитки. До тех пор он пел хрип­лые и стран­ные песни, но мы слу­шали их с вос­хи­ще­нием. Мы дога­ды­ва­лись, что эти песни он выучил зимой в Африке, под­слу­ши­вая игры негри­тян­ских детей. И почему-то мы радо­ва­лись, что буду­щей зимой где-то страшно далеко, в густых лесах на берегу Нигера, скво­рец будет петь под афри­кан­ским небом песню о ста­рых поки­ну­тых горах Европы.

Каж­дое утро на доща­тый стол в саду мы насы­пали крошки и крупу. Десятки шуст­рых синиц сле­та­лись на стол и скле­вы­вали крошки. У синиц были белые пуши­стые щеки, и когда синицы все сразу кле­вали, то было похоже, будто по столу тороп­ливо бьют десятки белых молоточков.

Синицы ссо­ри­лись, тре­щали, и этот треск, напо­ми­нав­ший быст­рые удары ног­тем по ста­кану, сли­вался в весе­лую мело­дию. Каза­лось, что в саду играл на ста­ром столе живой щебе­чу­щий музы­каль­ный ящик.

Среди жиль­цов ста­рого дома, кроме Фун­тика, кота Сте­пана, петуха, ходи­ков, музы­каль­ного ящика, мастера Галь­ве­стона и скворца, были еще при­ру­чен­ная дикая утка, еж, стра­дав­ший бес­сон­ни­цей, коло­коль­чик с над­пи­сью «Дар Вал­дая» и баро­метр, все­гда пока­зы­вав­ший «вели­кую сушь». О них при­дется рас­ска­зать в дру­гой раз – сей­час уже поздно.

Но если после этого малень­кого рас­сказа вам при­снится ноч­ная весе­лая игра музы­каль­ного ящика, звон дож­де­вых капель, пада­ю­щих в мед­ный таз, вор­ча­нье Фун­тика, недо­воль­ного ходи­ками, и кашель доб­ряка Галь­ве­стона – я буду думать, что рас­ска­зал вам все это не напрасно.

Рассказ про кота, который злостно воровал каждую ночь все подряд: рыбу, мясо, сметану и хлеб. Однажды он даже разрыл в чулане жестяную банку с червями. С большим трудом его удалось поймать. Затем надо было придумать придумать, как отучить кота воровать.

Мы пришли в отчаяние. Мы не знали, как поймать этого рыжего кота. Он обворовывал нас каждую ночь. Он так ловко прятался, что никто из нас его толком не видел. Только через неделю удалось, наконец, установить, что у кота разорвано ухо и отрублен кусок грязного хвоста. Это был кот, потерявший всякую совесть, кот- бродяга и бандит. Звали его за глаза Ворюгой.

Он воровал все: рыбу, мясо, сметану и хлеб. Однажды он даже разрыл в чулане жестяную банку с червями. Их он не съел, но на разрытую банку сбежались куры и склевали весь наш запас червей. Объевшиеся куры лежали на солнце и стонали. Мы ходили около них и ругались, но рыбная ловля все равно была сорвана.

Почти месяц мы потратили на то, чтобы выследить рыжего кота. Деревенские мальчишки помогали нам в этом. Однажды они примчались и, запыхавшись, рассказали, что на рассвете кот пронесся, приседая, через огороды и протащил в зубах кукан с окунями. Мы бросились в погреб и обнаружили пропажу кукана; на нем было десять жирных окуней, пойманных на Прорве. Это было уже не воровство, а грабеж средь бела дня. Мы поклялись поймать кота и вздуть его за бандитские проделки.

Кот попался этим же вечером. Он украл со стола кусок ливерной колбасы и полез с ним на березу. Мы начали трясти березу. Кот уронил колбасу, она упала на голову Рувиму. Кот смотрел на нас сверху дикими глазами и грозно выл. Но спасения не было, и кот решился на отчаянный поступок. С ужасающим воем он сорвался с березы, упал на землю, подскочил, как футбольный мяч, и умчался под дом.

Дом был маленький. Он стоял в глухом, заброшенном саду. Каждую ночь нас будил стук диких яблок, падавших с веток на его тесовую крышу. Дом был завален удочками, дробью, яблоками и сухими листьями. Мы в нем только ночевали. Все дни, от рассвета до темноты, мы проводили на берегах бесчисленных протоков и озер. Там мы ловили рыбу и разводили костры в прибрежных зарослях. Чтобы пройти к берегу озер, приходилось вытаптывать узкие тропинки в душистых высоких травах. Их венчики качались над головами и осыпали плечи желтой цветочной пылью. Возвращались мы вечером, исцарапанные шиповником, усталые, сожженные солнцем, со связками серебристой рыбы, и каждый раз нас встречали рассказами о новых босяцких выходках рыжего кота. Но, наконец, кот попался. Он залез под дом в единственный узкий лаз. Выхода оттуда не было.

Мы заложили лаз старой рыболовной сетью и начали ждать. Но кот не выходил. Он противно выл, как подземный дух, выл непрерывно и без всякого утомления. Прошел час, два, три… Пора было ложиться спать, но кот выл и ругался под домом, и это действовало нам на нервы.

Тогда был вызван Ленька, сын деревенского сапожника. Ленька славился бесстрашием и ловкостью. Ему поручили вытащить из-под дома кота. Ленька взял шелковую леску, привязал к ней за хвост пойманную днем плотицу и закинул ее через лаз в подполье. Вой прекратился. Мы услышали хруст и хищное щелканье — кот вцепился зубами в рыбью голову. Он вцепился мертвой хваткой. Ленька потащил за леску, Кот отчаянно упирался, но Ленька был сильнее, и, кроме того, кот не хотел выпускать вкусную рыбу. Через минуту голова кота с зажатой в зубах плотицей показалась в отверстии лаза. Ленька схватил кота за шиворот и поднял над землей. Мы впервые его рассмотрели как следует.

Кот зажмурил глаза и прижал уши. Хвост он на всякий случай подобрал под себя. Это оказался тощий, несмотря на постоянное воровство, огненно-рыжий кот-беспризорник с белыми подпалинами на животе.

Рассмотрев кота, Рувим задумчиво спросил:

— Что же нам с ним делать?

— Выдрать! — сказал я.

— Не поможет, — сказал Ленька. — У него с детства характер такой. Попробуйте его накормить как следует.

Кот ждал, зажмурив глаза. Мы последовали этому совету, втащили кота в чулан и дали ему замечательный ужин: жареную свинину, заливное из окуней, творожники и сметану. Кот ел больше часа. Он вышел из чулана пошатываясь, сел на пороге и мылся, поглядывая на нас и на низкие звезды зелеными нахальными глазами. После умывания он долго фыркал и терся головой о пол. Это, очевидно, должно было обозначать веселье. Мы боялись, что он протрет себе шерсть на затылке. Потом кот перевернулся на спину, поймал свой хвост, пожевал его, выплюнул, растянулся у печки и мирно захрапел.

С этого дня он у нас прижился и перестал воровать. На следующее утро он даже совершил благородный и неожиданный поступок. Куры влезли на стол в саду и, толкая друг друга и переругиваясь, начали склевывать из тарелок гречневую кашу. Кот, дрожа от негодования, прокрался к курам и с коротким победным криком прыгнул на стол. Куры взлетели с отчаянным воплем. Они перевернули кувшин с молоком и бросились, теряя перья, удирать из сада.

Впереди мчался, икая, голенастый петух-дурак, прозванный «Горлачом». Кот несся за ним на трех лапах, а четвертой, передней лапой бил петуха по спине. От петуха летели пыль и пух. Внутри его от каждого удара что-то бухало и гудело, будто кот бил по резиновому мячу. После этого петух несколько минут лежал в припадке, закатив глаза, и тихо стонал. Его облили холодной водой, и он отошел. С тех пор куры опасались воровать. Увидев кота, они с писком и толкотней прятались под домом.

Кот ходил по дому и саду, как хозяин и сторож. Он терся головой о наши ноги. Он требовал благодарности, оставляя на наших брюках клочья рыжей шерсти. Мы переименовали его из Ворюги в Милиционера. Хотя Рувим и утверждал, что это не совсем удобно, но мы были уверены, что милиционеры не будут на нас за это в обиде.

(Илл. Юдина В.)

Кот-ворюга

Читать рассказ на весь экран

Мы пришли в отчаяние. Мы не знали, как поймать этого рыжего кота. Он обворовывал нас каждую ночь. Он так ловко прятался, что никто из нас его толком не видел. Только через неделю удалось наконец установить, что у кота разорвано ухо и отрублен кусок грязного хвоста.Это был кот, потерявший всякую совесть, кот – бродяга и бандит. Звали его за глаза Ворюгой.Он воровал всё: рыбу, мясо, сметану и хлеб. Однажды он даже разрыл в чулане жестяную банку с червями. Их он не съел, но на разрытую банку сбежались куры и склевали весь наш запас червей.
Объевшиеся куры лежали на солнце и стонали. Мы ходили около них и ругались, но рыбная ловля всё равно была сорвана.
Почти месяц мы потратили на то, чтобы выследить рыжего кота.
Деревенские мальчишки помогали нам в этом. Однажды они примчались и, запыхавшись, рассказали, что на рассвете кот пронёсся, приседая, через огороды и протащил в зубах кукан с окунями.
Мы бросились в погреб и обнаружили пропажу кукана; на нём было десять жирных окуней, пойманных на Прорве.
Это было уже не воровство, а грабёж средь бела дня. Мы поклялись поймать кота и вздуть его за бандитские проделки.
Кот попался этим же вечером. Он украл со стола кусок ливерной колбасы и полез с ним на берёзу.
Мы начали трясти берёзу. Кот уронил колбасу; она упала на голову Рувиму. Кот смотрел на нас сверху дикими глазами и грозно выл.
Но спасения не было, и кот решился на отчаянный поступок. С ужасающим воем он сорвался с берёзы, упал на землю, подскочил, как футбольный мяч, и умчался под дом.
Дом был маленький. Он стоял в глухом, заброшенном саду. Каждую ночь нас будил стук диких яблок, падавших с веток на его тесовую крышу.
Дом был завален удочками, дробью, яблоками и сухими листьями. Мы в нём только ночевали. Все дни, от рассвета до темноты, мы проводили на берегах бесчисленных протоков и озёр. Там мы ловили рыбу и разводили костры в прибрежных зарослях. Чтобы пройти к берегам озёр, приходилось вытаптывать узкие тропинки в душистых высоких травах. Их венчики качались над головами и осыпали плечи жёлтой цветочной пылью.
Возвращались мы вечером, исцарапанные шиповником, усталые, сожжённые солнцем, со связками серебристой рыбы, и каждый раз нас встречали рассказами о новых выходках рыжего кота.
Но наконец кот попался. Он залез под дом в единственный узкий лаз. Выхода оттуда не было.
Мы заложили лаз старой рыболовной сетью и начали ждать.
Но кот не выходил. Он противно выл, выл непрерывно и без всякого утомления.
Прошёл час, два, три… Пора было ложиться спать, но кот выл и ругался под домом, и это действовало нам на нервы.
Тогда был вызван Лёнька, сын деревенского сапожника. Лёнька славился бесстрашием и ловкостью. Ему поручили вытащить из-под дома кота.
Лёнька взял шёлковую леску, привязал к ней за хвост пойманную днём плотицу и закинул её через лаз в подполье.
Вой прекратился. Мы услышали хруст и хищное щёлканье – кот вцепился зубами в рыбью голову. Он вцепился мёртвой хваткой. Лёнька потащил за леску. Кот отчаянно упирался, но Лёнька был сильнее, и, кроме того, кот не хотел выпускать вкусную рыбу.
Через минуту голова кота с зажатой в зубах плотицей показалась в отверстии лаза.
Лёнька схватил кота за шиворот и поднял над землёй. Мы впервые его рассмотрели как следует.
Кот зажмурил глаза и прижал уши. Хвост он на всякий случай подобрал под себя. Это оказался тощий, несмотря на постоянное воровство, огненно-рыжий кот-беспризорник с белыми подпалинами на животе.Рассмотрев кота, Рувим задумчиво спросил:
– Что же нам с ним делать?
– Выдрать! – сказал я.
– Не поможет, – сказал Лёнька, – у него с детства характер такой.
Кот ждал, зажмурив глаза.
Тогда Рувим неожиданно сказал:
– Надо его накормить как следует!
Мы последовали этому совету, втащили кота в чулан и дали ему замечательный ужин: жареную свинину, заливное из окуней, творожники и сметану. Кот ел больше часа. Он вышел из чулана пошатываясь, сел на пороге и мылся, поглядывая на нас и на низкие звёзды зелёными нахальными глазами.
После умывания он долго фыркал и тёрся головой о пол. Это, очевидно, должно было обозначать веселье. Мы боялись, что он протрёт себе шерсть на затылке.
Потом кот перевернулся на спину, поймал свой хвост, пожевал его, выплюнул, растянулся у печки и мирно захрапел.
С этого дня он у нас прижился и перестал воровать.
На следующее утро он даже совершил благородный и неожиданный поступок.
Куры влезли на стол в саду и, толкая друг друга и переругиваясь, начали склёвывать из тарелок гречневую кашу.
Кот, дрожа от негодования, подкрался к курам и с коротким победным криком прыгнул на стол.
Куры взлетели с отчаянным воплем. Они перевернули кувшин с молоком и бросились, теряя перья, удирать из сада.
Впереди мчался, икая, голенастый петух, прозванный Горлачом.
Кот нёсся за ним на трёх лапах, а четвёртой, передней, лапой бил петуха по спине. От петуха летели пыль и пух. Внутри у него от каждого удара что-то бухало и гудело, будто кот бил по резиновому мячу.
После этого петух несколько минут лежал в припадке, закатив глаза, и тихо стонал. Его облили холодной водой, и он отошёл.
С тех пор куры опасались воровать. Увидев кота, они с писком и толкотнёй прятались под домом.
Кот ходил по дому и саду, как хозяин и сторож. Он тёрся головой о наши ноги. Он требовал благодарности, оставляя на наших брюках клочья рыжей шерсти.