Как пишется соляной столб

Все те и прочия изрядныя женщины минувши, Христос велит едину поминати жену Лотову: поминайте жену Лотову. Слушаем, Спасителю мой, твоего повеления: но что в той жене Лотовой особеннаго паче иных женщин; Буде тое, что столпом сланым, что солью стала: многия суть и ныне жены такия, которыя в первых сахаром мужу своему бывают, а потом солью. Не то велит Христос, Спаситель наш, в жене Лотовой поминати: но сие, яко изшедши из Содомы, и повеление Божие восприемши, не озиратися вспять: паки обратися вспять, паки обрати очеса своя и усердие свое к Содоме, и бысть столп слан. Ах воспятаго озрения! за едино только, что бедная женщина, услышавши поражение и раззорение горящей Содомы, услышавши вопль и кличь людей погибающих, либо от страха, либо от жалости обратила очеса своя назад на Содому: за тое только едино в тот час гнев Божий изыде на ню, и бысть столп слан. Рцы нам, столпе сланый, рцы нам жено Лотова, что с твоею деется душею; Молчи столп сланый, но сказуют учителие: яко душа с темиж Содомлянами, на которых озреся, в веки погибе. Ах столп сланый, брашну духовному вельми потребный! Берите сию соль грешницы, на первые грехи возвращающиися, и сею солию брашна ваша услаждайте!^[1]

Аще не время изведется, паки вспять озирается окаянная, паки желает возвратитися, и многажды возвращается, аки пес, на блевотины своя: того ради и в столп сланый озревшуюся жену Лотову изменил Бог всемогущий. А для чего не в столп каменный, не в столп железный, не в столп медный; Ведаете, яко соль раждает жажду. Чем больше кто употребляет соли, тем большую имеет жажду. Се убо имате тайну, для чего жену Лотову изменил Бог в столп сланый; Хотел нас тем сланым идолом устрашити и научити, яко нечистота, с сердце человеческом вкорененная и застарелая, ненасытна есть: всегда жажду терпит ненасытную.^[1]

Позабыл я еще жену Лотову, а не велел ее Христос забывати: «поминайте, рече, жену Лотову» (Луки 31, ст. 12). Как же ю, Спасителю мой, поминати: панихиду ли за ню пети; или в ектениах ее поминати; Не ведаем, как ей имя. Поминайте жену Лотову: а для чего не Сарру, не Ревекку, не Есфирь, ни Иудиф; для чего не твоя любимыя ученицы: Магдалину, Марию и Марфу сестры Лазаревы; Все те и прочия изрядныя женщины минувши, Христос велит едину поминати жену Лотову: поминайте жену Лотову. Слушаем, Спасителю мой, твоего повеления: но что в той жене Лотовой особеннаго паче иных женщин; Буде тое, что столпом сланым, что солью стала: многия суть и ныне жены такия, которыя в первых сахаром мужу своему бывают, а потом солью. Не то велит Христос, Спаситель наш, в жене Лотовой поминати: но сие, яко изшедши из Содомы, и повеление Божие восприемши, не озиратися вспять: паки обратися вспять, паки обрати очеса своя и усердие свое к Содоме, и бысть столп слан.^[1]

Налево площадь Эразмова, так называемая по бронзовой статуе известного ученого Эразма. Подойдем к оной ближе: несчастный Эразм, отягощенный толстою книгою, закутанный в священническую тех времен одежду, к бесславию художника похож более на соляной столб, нежели на монумент славе Эразмовой. — Рассказать ли вам что-нибудь об Эразме? Он родился здесь в Роттердаме в 1467 году, девяти лет он уже удивлял всех соотечественников своих…^[2]

Если не идти вперёд, то остается жить, чтобы быть сытым, и они работают, воруют, чтобы только быть сытыми, больше нет ничего в их жизни, разве дети, но дети их скоро покинут и тоже пойдут по дороге в неизвестное. Старики… … это память о прошлом, верстовые столбы на дороге, люди, обращенные, как жена Лота, в соляные столбы за то, что оглянулись назад. Нельзя назад оглядываться, назади по дороге только следы прошедших, а решение впереди за горою…^[3]

Монголы кричали: «Только не сворачивайте с тропинки!» Действительно, по бокам среди острых краев плит чернели ямы и сама тропинка была усеяна дырками, попав в которые животное легко могло сломать ногу. Кони шли особенно осторожно. Из верблюдов провалился на самой тропинке лишь один и с большими трудами был вытащен. Солончаковая пыль овеивала все место каким-то странным туманом, глубоко проникая в лёгкие. Ночью как бы вспыхивали какие-то красные огоньки. И ламы отказывались идти вперед, обращая наше внимание на какие-то случайные силуэты, которые оказывались не чем иным, как соляными столбами. Наутро соляные плиты постепенно перешли в белое порошковое отложение и сменились песками. Скоро показались кусты и высокая трава, которую жадно хватали наши изголодавшиеся животные. Вдали перед нами синели горы. Это было Нейджи, географическая граница Тибета, хотя пограничные посты встретились много позже.^[4]

Да, вчера прочла ― перечла ― почти всю книгу Ахматовой и ― старо, слабо. Часто (плохая и верная примета) совсем слабые концы; сходящие (и сводящие) на нет. Испорчено стихотворение о жене Лота. Нужно было дать либо себя ― ею, либо ее ― собою, но ― не двух (тогда была бы одна: она). Но сердце мое никогда не забудет Отдавшую жизнь за единственный взгляд. Такая строка (формула) должна была даться в именительном падеже, а не в винительном. И что значит: сердце мое никогда не забудет… ― кому до этого дело? ― важно, чтобы мы не забыли, в наших очах осталась ― Отдавшая жизнь за единственный взгляд… Этой строке должно было предшествовать видение: Та, бывшая!.. та, ставшая солью, отдавшая жизнь за единственный взгляд ― соляной столб, от которого мы остолбенели. Да, еще и важное: будь я ― ею, я бы эту последнюю книгу озаглавила: «Соляной столб». И жена Лота, и перекличка с Огненным (высокая вечная верность) в двух словах вся беда и судьба. Ну, ладно… Просто, был 1916 год, и у меня было безмерное сердце, и была Александровская Слобода, и была малина (чудная рифма ― Марина), и была книжка Ахматовой…

«Москва под ударом» Белого: ― За сквером просером пылел тротуар… ― Там алашали… ― Пхамкал, и пхымкал… ― Протух в мерзи… ― Рукач и глупач… И так написана вся книга. Да, не оглядывайся назад ― превратишься в соляной столп! Не засматривайся в прошлое! Шестой (т. е. четвертый) час, ровно шумит дождь, сплошь серое небо уже слилось вдали с затуманенной долиной. И будто близки сумерки. Семь часов, за окнами уже сплошное, ровное серое, тихо и ровно шумит дождь. Уже надо было зажечь электричество.^[5]

Кстати о Твардовском. Один из лучших видов воспитанности ― крестьянская воспитанность. К сожалению, она проявляется лишь в таких важных и крайних случаях, как рождение или смерть. Все присутствующие на похоронах евреи, а их было большинство, находились в смятении, когда надо снять, а когда одеть шляпу, можно ли двигаться, или надо стоять в скорбном безмолвии. Твардовский же во всех своих действиях был безукоризнен. Он точно вовремя обнажил голову, он надел шапку как раз тогда, когда это надо было сделать. Он подошел к гробу, когда стоять на месте было бы равнодушием к покойнику, он без всякого напряжения сохранял неподвижность соляного столпа, когда по народной традиции должен пролететь тихий ангел. Он даже закурил уместно ― словно дав выход суровой мужской скорби. Когда комья земли стали уже неслышно падать в могилу, к ограде продрался Арий Давыдович и неловким, бабьим жестом запустил в могилу комком земли. Его неловкий жест на миг обрел значительность символа: последний комок грязи, брошенный в Платонова. Наглядевшись на эти самые пристойные, какие только могут быть похороны, я дал себе слово никогда не умирать…^[6]

― Смотрю я на тебя и не понимаю: du bist ja so harmonisch! Если ты не перестанешь бояться воды, которая есть элемент, стихия, которая есть и в тебе, то вся твоя «гармония» нарушится, потому что она неустойчива; водобоязнь с годами, как всякая фобия, перерастет самое себя, и ты волей-неволей откормишь в себе дракона, который пожрет тебя и все твое равновесие. Не понимаю, как ты, которая не боишься жизни, боишься воды. Ты сама ― только вода и соль. Чего же ты боишься? Перестанешь бояться воды, и всё в тебе встанет на место. Это надо успеть сделать.
― Вода и соль? ― сказала я. ― Кажется, это сейчас устарело?
― Не слыхала об этом. Если ты в себе отрицаешь воду, то ты превращаешься постепенно в соляной столп.^[7]

Когда человеку пятьдесят шесть и на вопрос о самочувствии он отвечает «хуже, чем вчера, но лучше, чем завтра», тащить в Арктику организм, не выслушав его аргументы, ― занятие легкомысленное. Врач, которого я выбрал в посредники, долго и озабоченно качал головой, но все-таки пришел к выводу, что у меня еще имеются некоторые шансы потоптать землю ― если я брошу курить, не буду волноваться, сидеть на диете, гулять, спать, поменьше работать, пить валерьянку, не превращаться в соляной столб при виде красивых женщин, принимать на ночь теплую ванну и глотать от семисот до тысячи таблеток в день. Один из своих рассказов Марк Твен заключил словами: «Так было дело. Кое-что, впрочем, я выдумал».^[8]

Я люблю Москву за то, что не люблю ее ― больше ее, увы, любить не за что: лишь за то, что нет в ней памятных мест моего прошлого. Этот роман ― моя манипуляция с пространством, по которому тосковал Бродский: Сжимая пространство до образа мест, где я пресмыкался от боли… И от унижения, хотя это и есть главная боль ― самая невыносимая. Жизнь, которая звалась Ленинград, кончилась, и я ставлю ей фанерное надгробие и грошовую свечу. И ноги моей больше не будет на этой могиле ― клянусь честью! Я стою на мосту между прошлым и будущим, я не стану соляным столпом, как Лотова жена ― мне не на что оглядываться, но и смотреть вперед нет ни сил, ни желания. Пусть прервется моя колея, посадите меня в тюрьму, остановите, чёрт побери, время ― я не хочу умереть в стране киммерийцев! Кочевая кровь моих предков гонит мои стада на Запад, в страну Ханаан!^[9]

Я запросто пойду в проститутки. Говорят, только надо найти хорошую мамку. У вас нет хорошей мамки, чтоб не обижала, чтоб медицина там и все такое? Я ― соляной столб. Я несчастная жена Лота, что оглянулась сдуру. ― Да не пугайтесь так. Я еще до этого не дошла. Иду, но не дошла. А квартира ваша подходит для другого. Мы у вас будем делать поминки. Больше не у кого… Я обошла всех.^[10]

Зачем она мне, эта тюрьма? Мы шли дальше. Но мама, удерживая мое плечо, то и дело останавливалась, оглядывалась на здание с зарешеченными окошками, и взгляд ее при этом был тосклив и памятлив, будто бы она хотела выкинуть напрочь из сердца это угрюмое здание, но не могла: слишком прочно угнездилось оно там. Теперь, из нынешних дней, добавлю, что на это нельзя было оглядываться, лучше б обойтись. Но жизнь напоминала ей об этом снова и снова. Куда денешься от воспоминаний? И она всё оглядывалась, подобно библейской жене Лота, перед тем как та превратилась в соляной столп.^[11]

Речь свою кончила она таким предложением, что я совершенно окаменел от удивления, смешанного с величайшим негодованием. Пришед в себя, перекрестился и прочитал: «Да воскреснет бог!» ― ибо я истинно думал, что попал в ад нечестия. Вышед из комнаты дрожащими ногами, схватил я походную суму свою и бросился бежать что есть силы, боясь, чтобы огнь небесный не попалил и меня вместе с беззаконными. Я не смел даже оглянуться, чтобы по примеру жены Лотовой не превратиться в соляной столб. С тех пор принял я твердое намерение не брать на себя должности наставника и вести жизнь сообразную с моею склонностию и правилами: держаться правды, не льстить, не изгибаться, презирать все лишнее и ни в ком не иметь нужды.^[12]

Мы поговорили за чаем о каких-то пустяках и разошлись. Я целых две недели ничего не делал. Ходил только в академию писать свою программу на ужаснейшую библейскую тему: обращение жены Лота в соляной столб. Все у меня уже было готово ― и Лот и домочадцы его, но столба придумать я никак не мог. Сделать что-нибудь вроде могильного памятника или просто статую Лотовой супруги из каменной соли? Жизнь шла вяло. Получил два письма от Сони.^[13]

В таком-то роде шло воспитание со стороны родителей. Наряду с этим ученьем шло ученье и по книжкам; но все как-то урывками. Голова у Павлуши была свежа, а поэтому в короткое время, начиная с довольно глубокомысленных складо́в вроде фрю, хрю и пр., он достиг возможности рассказать св<ященную> историю вплоть до столпотворения вавилонского и во всех подробностях излагал, как жена Лота превратилась в соляной столб. Из арифметики знал, что счисление происходит от правой руки к левой, и с прописи выводил «Мудрость у разумного пред лицом, а глаза глупца ищут ее на конце света», или что-то в этом роде.^[14]

— Да как же… Пущать никого не велено, а вы, прости Господи, лезете в барские комнаты без всякого спросу.
— У тебя, дурака, спрашивать, что ли?.. Вот скажу Василию Герасимовичу, он тебя живо прогонит. Ишь, наглец какой!.. Нагулял себе толстую морду… Давно бы пора на цепь посадить, чтобы не кусался.
Швейцар даже оторопел от такого приветствия и вместо ответа заморгал глазами. Наверху перенял ее Кузьма Степанович. Козьма Медичис даже руки расставил, желая не пустить ее к барину, но она, повернувшись бочком, отодвинула его прочь и при этом посоветовала:
— Ты бы, старичок, в богадельню… давно тебе пора… И помирать-то скоро, а ты вот все в господских фраках щеголяешь. Казаков превратился в соляной столб.
— Вам что угодно, мадам? — остановил было ее в дверях кабинета лакей.
— Не тебя… Ишь, вытянулся!.. Фонарь бы тебе на голову, да на улицу поставить — и гори! И, уж не обращая на него внимания, она постучалась в дверь.^[15]

Эта Зоя способна заморозить всякий высокий порыв, веточка возмущена, но отступить она уже не может. Взяв Зою за руку, приблизив к ее уху свое разгоряченное лицо, Неточка шепчет:
― Я, Зоя… я… Я сочинила стихи, Зоя!
― Ну и что же? Этот вопрос способен превратить Неточку в соляной столб, в какой была превращена некогда жена библейского Лота. Ах, Боже мой! Вот этого она, конечно, никогда, никогда не ожидала. Нет, эта Зоя какое-то бесчувственное, холодное существо! Поэзии в ней столько же, сколько в гимназическом стороже Архипе. Ни чуточки поэзии…^[16]

Рыдания миссис Друк длились до тех пор, покуда блюдце в дрожащих ее руках не переполнялось свыше всякой меры. Молли тряслась всем телом, опуская в него язык, свернутый трубочкой. Но после двух-трех глотков она неистово фыркала, ощетинивалась и стрелой летела на кухню, прямо к лоханке, в надежде освежиться пресной водой. Увы! В мире, окружавшем миссис Друк, пресной воды не было. Влага, подвластная ее наблюдениям, оседала в желудке сталагмитами и сталактитами. Если б Молли знала библию, она могла бы сравнить свою хозяйку с женой Лота, превратившейся в соляной столб, заглядевшись на свое прошлое. Но Молли не знала библии и в одно прекрасное утро прыгнула в окно, оттуда на водосточную трубу, с трубы ― в чей-то цветочный горшок, с цветочного горшка ― кубарем по каменным выступам вниз, вниз, еще вниз, пока не вцепилась со всего размаху в пышную дамскую прическу из белокурых локонов, утыканных гребешками, шпильками и незабудками.^[17]

«Отберут… Сейчас отберут…» Тогда, как пойманный в капкан звереныш, я взвизгнул. Я вынул маузер, большим пальцем вздернул предохранитель и нажал спуск. Четыре пары рук, державших меня, мгновенно разжались. Я вскочил на подоконник. Оттуда я успел разглядеть белые, будто ватные лица учеников, желтую плиту каменного пола, разбитую выстрелом, и превратившегося в библейский соляной столб застрявшего в дверях отца Геннадия. Не раздумывая, я спрыгнул с высоты второго этажа на клумбы ярко-красных георгин.^[18]

— Побрезговал скотиной. А как потом каялся. Небось сами знаете, чем кончилось.
― Чем? ― полюбопытствовали из публики.
― Ладно, ― огрызнулась Устинья. ― Много будешь знать, скоро состаришься.
― Нет, так не годится. Ты скажи, чем, ― не унимался тот же голос.
― Чем да чем, репей неотвязчивый! В соляной столб обратился.
― Шалишь, кума! Это Лот. Лотова жена, ― раздались выкрики. Все засмеялись. Председатель призывал собрание к порядку.^[19]

«Вот и о попугайчиках не поговоришь…» Это было, конечно, эффектно: одним движением обрезать столько натянутых в разные стороны разноцветных ниточек их голосов и столько же прозрачных ленточек их движений! Это казалось невозможным ― так мгновенно, одновременно и поголовно замереть и замолчать. Попугайчики остановились во времени, не только в пространстве ― так казалось. Шок, летаргия, соляной столб, сомнамбула, седьмая печать… не знаю, с чем сравнить чистоту и абсолютность их остановки. Впрочем, и я ведь настолько не ожидал этого удара, что замер, как попугайчик. Господи! Мир! Чем мы лучше? Не так ли и мы замрем, когда очередной ангел снимет с книги очередную печать!^[20]

А ты свинья поверженная, полчервя, сама себя повредила еще лет в пять при первой догадке о смерти. Но почему-то время от времени, ни с того ни с сего краем глаза (тайком) ― уплывающую назад ловить степь-степь, и только это и нужно, хотя степь была всего один раз в глубоком детстве, и то за окнами поезда. В шесть утра встать, нет, даже в пять, все равно скомканный какой-то, торопливый сон и весь в слезах, в поту. И эти два удивительных часа предрассвета стоять в оцепенении посреди комнаты, не беспокоясь за нелепость поведения (никто не увидит, не надо объясняться торопливо, пугливо завираясь и путаясь), стоять соляным столбом под электрической лампочкой. Она так глупо, так зря светит, но выключить нету сил, шевельнуться невмочь. Стоять растопырясь, тихо дыша, стараясь не задевать собственного тела ― пусть оно, бедное, стоит, бедное, в свете ранней лампочки. Ну хоть кто-нибудь? Ну хоть кто-нибудь где-нибудь за меня? Да. Два этих удивительных часа за тебя. Они похожи на тебя саму, эти два часа.^[21]

― Ее поймали гоблины при неудавшемся покушении на жизнь барона. Наёмницу держат в пыточной башне. Она еще жива. Вы должны успеть… Тяжелая дверь открылась без малейшего скрипа. Уродливые стражи у входа замерли соляными столбами, глядя сквозь нас стеклянными глазами. Мы торопились. Уже на бегу я хлопнул себя по бедру и вспомнил о мече. Помнится, Матвеич подсказывал, как быть в таких случаях. Достаточно позвать, и Меч Без Имени вернется.^[22]

Говорил он тяжело, будто губы липучкой намазал. «Сначала отрежьте руки… одну ― Лиечку, другую ― Линочку… Тогда можно и жениться…» ― прохрипел Курбан. Он был мертвецки пьян.
Лия на правах родившейся на десять минут раньше схватила сестру за руку, и по щербатой мостовой застучали модные каблучки. Они бежали, не оглядываясь, словно боялись обратиться в соляные столбы. Больше они не гуляли по родной бандитской колыбельке ― городку детства.^[23]

Всходит луна. Светом огромный воздух заливает ландшафт, как софиты футбольное поле перед кубковым матчем Армагеддона. Серп моря внизу цвета медного купороса, цвета арака. Мы взбираемся на заветный пригорок, где искрящийся столб: жена Лота. Говорит рабби Биньямин: “Хотя протекающие мимо стада и облизывают этот столб, но соль вновь нарастает до прежней формы”. Я встаю на четвереньки, и язык мой немеет ослепительной белизной, прощеньем. И вот пробуждение. Ржавый баркас.^[24]

Красный бант в волосах!
Красный бант в волосах!
А мой друг дорогой ―
Часовой на часах.
Он под ветром холодным,
Под холодной луной,
У палатки походной ―
Что столб соляной.
Подкрадусь к нему тихо ―
Зычно крикнет: ― “Пароль! ” ―
Это я! ― Проходѝ-ка,
Здесь спит мой Король!^[25]

В соединении ― строенье,
Великий подвиг бытия.
К работе бодрой станьте, звенья
Союзов дружеских куя.
Назад зовущим дети Лота
Напомнят горькой соли столп.
Нас ждет великая работа
И праздник озаренных толп.
И наше новое витийство,
Свободы гордость и оплот,
Не на коварное убийство,
На подвиг творческий зовет.^[26]

Приклонись ко мне, Царица, ушком,
Цену сам тебе скажу шепотком.
Помертвела ровно столб соляной,
Д’как сорвется, д’как взовьется струной,
Как плевком ему да вызвездит лоб!..
«Хам! Охальник! Худородный холоп!
Целовать тебя ― повешусь допрежь!»
Старикашка ничего, вытер плешь…^[25]