Как пишут философы

Современный философский текст — по крайней мере, маде ин раша — обычно пишется с использованием трёх основных приёмов. С каковыми я и хочу ознакомить начинающих, чтобы они не тратили время зря на изобретение велика.

Во-первых, писать надо непонятно, но так, чтобы создавалось впечатление, что понять что-то всё-таки можно. Хороший тон — делать вполне понятным примерно треть текста (столько обычно даёт отыграть лоху профессиональный шулер). Ещё треть текста требует додумывать за автора. Остальное стоит оставлять непонятным, чтобы лох знал своё место и уважал.

Обычные средства достижения такого результата — это использование личного, на худой конец, тусовочного птичьего языка. Полезно изобретать всякие словечки, хитровырожденные ad hoc, «для данного конкретного случая», пусть-ка читатель поломает голову. Очень хорошо помогают сложные, изломанные фразы, разбиваемые короткими и многозначительными. Но всё это очень желательно разбодяживать чем-то знакомым и легко опознаваемым. Подчёркиваю – не ясным, а именно знакомым: например, фразочками из киношек, из рекламы, из бородатых анеков и так далее. Читатель должен чувствовать себя как на русских горках: из совсем непонятного он должен падать в какую-нибудь оскорбительно знакомую фразочку, а дальше снова удариться мордой о превыспренную хитровымудренность. И, конечно, всегда хороши слова и фразы на импортном языке без перевода.

Второе — это повышенная эмоциональность текста. Читатель должен почувствовать, что текст хоть и смутен, но очень важен, «раз автор так волнуется». Ясен пень, градус эмоциональности нужно повышать пропорционально непонятности.

Поэтому писать нужно не только непонятно, но и взволнованно, с пафосом, гневом и обязательно с иронией. Ирония уместна в любых количествах, потому что она явлется главным (а пожалуй что и единственным) признаком выдающегося ума. Обязательно нужно кого-нибудь и что-нибудь ниспровергать, желательно — непонятно как и за что. Обязательно нужно кого-нибудь хватить и кого-нибудь ругать, в идеале – хвалить тех, кто кого-нибудь удачно обругал. Для оживления текста очень хорошо работают каламбуры или псевдокаламбуры – то есть фразочки, построенные как «остроумные» (ну, когда видно, что тут у нас «игра слов», и обозначено, где оной игрой можно начинать восхищаться). И, конечно, всегда уместны выражения на импортном языке без перевода.

В-третьих, необходимо постоянно демонстрировать эрудицию, неважно в каких вопросах.

Самое очевидное – обильно цитировать других философов, создавая видимость «знания трудов». Но вообще-то можно выставлять напоказ свои познания в истории, богословии, медицине, психологии, ботанике и те пе. На самый худой конец – заниматься этимологизированием («это греческое слово имеет сто сорок семь значений, из которых бытийственно важно двадцать шестое»). И, разумеется, фразы на импортном языке без перевода как нельзя лучше свидетельствуют о высокообразованности автора.

Правда, с цитированием нужно соблюдать одно условие: ни в коем случае не ставить других авторов выше себя. Никакого уважения ни к кому проявлять нельзя. С другой стороны, не стоит сразу говорить, что все говно — автора за это тоже не зачислят в дартаньяны. Поэтому нужно использовать всё те же горки: сначала сказать, что некто высказал очень важную мысль, а потом — что он «сам оказался недостойным своего достижения», не дотянул, не понял, зассал и сдулся. Типа: «Хайдеггер подошёл к вопросу вплотную, но испугался размаха вопрошания», «Платон не мог помыслить подлиннный горизонт своей мысли», «Яннарас показал перспективу нового развёртывания смысла истины, которую, однако, попытался закрыть наивной апелляцией к вере», и так далее. За этим нужно тщательно следить, а то читатель может случайно сравнить ваш текст и цитату из Платона, и сравнение будет не в вашу пользу. Однозначно почтительно относитесь только к тем, кто ругается или «выражает презрительное фэ», и только пока он это делает. Тут, наоборот, следует восхищаться и называть любое попёрдывание «убийственно-точным», «исчерпывающе-зачёркивающим» и так далее. Найдите какого-нибудь желчного мудака, и щедро его цитируйте, приговаривая, что оный желчный мудак «поставил точнейший, безжалостнейший диагноз нашей эпохе». Это как в бильярде: бьёте по одному шару, чтобы тот скинул в лузу другой шар. Можно разыгрывать сложные комбинации — бить Гегелем по Бебелю, чтобы стукнуть в итоге Маркса. Но это уже высокий класс, для начала научитесь просто оставлять свои пахучие следы на всякой чужой мысли, метить её, как собачка метит дерево.

То же самое — о прочих цитатах, фактах и ином антураже: не забывайте систематически опускать тех, на чьи слова и мысли вы ссылаетесь. Это делает вашу эрудицию ещё более ценной: вы показываете, что относитесь к своим энциклопедическим познаниям иронично, а ирония, как уже было сказано — единственный признак выдающегося ума. Не забывайте о полезных штампах типа «наивный платонизм» или «догматичная схоластика», не ленитесь их вставлять в текст… В общем, соблюдайте правило «всегда быть выше», даже если вы ссылаетесь на какую-нибудь фигню, которую вы на самом деле совершенно не понимаете (типа теоремы Гёделя или машины Тьюринга). В конце концов, вы философ, а Тьюринга химически кастрировали, «и кто из вас круче». Если остаются какие-то сомнения, заглушите их фразой на импортном языке без перевода.

Есть ещё всякие приёмы, но этих трёх аккордов достаточно, чтобы сбацать философский текст.

Получается примерно вот что:

Консерватура – это самость без эго, амплифицированная до эстетического целого у-топики, служащей ей, в свою очередь, операциональным основанием. Это чистая στοργή без гимера, актуальная нерепрезентативность, в которой фактичность отменена в горизонте возможного, чтобы быть утверждённой как альтернатива наивному платонизму. Но, как известно, альтернативности нет альтернативы, инаковость, возведённая в принцип, всегда отменяет подлинно-иное, которого всегда «не дано» и всегда не завезли. Urgrunt оказывается кикейоном, обычно используемым в качестве чечевичной похлёбки, вечно остывающей в ожидании Исава. Но Исав сегодня — это Годо. И тьюринговская амплификационная машина консерватуры – это романтизированная доде(како)фония тенденций, связанных постыдным секретом классового, хуже того – кассового рессентимента, различающихся лишь способом утаивания этого секрета. Однако секрет секрета состоит в его полишинельности. Это фальшивый аусвайс, по которому пытаются получить допуск к настоящей тайне, о чём столь презрительно-точно отзывался Мозес Шпонек в своих поздних дневниковых записях («dieser Gedanke ist die Pumpe» по поводу Огюста Маше). Спекулятивный реализм здесь обслуживает себя как спекуляцию реальностью.

Если нашпиговать цитатами из правильных авторов, глядишь, в каком-нибудь эмгеушном сборничке тиснут.

) глянул тут кой-чего (

Современный философский текст — по крайней мере, маде ин раша — использует три стилистические приёма. С каковыми я и хочу ознакомить начинающих, чтобы они не тратили время зря на изобретение велика.

Во-первых, писать надо непонятно, но так, чтобы создавалось впечатление, что понять что-то всё-таки можно. Хороший тон — делать вполне понятным примерно треть текста (столько обычно даёт отыграть лоху профессиональный шулер). Ещё треть текста требует додумывать за автора. Остальное стоит оставлять непонятным, чтобы лох знал своё место и уважал.

Обычные средства достижения такого результата — это использование личного, на худой конец, тусовочного птичьего языка. Полезно изобретать всякие хитровырожденные словечки «для данного конкретного случая», пусть-ка читатель поломает голову. Очень хорошо помогают сложные, изломанные фразы, разбиваемые короткими и многозначительными. Но всё это очень желательно разбивать чем-то знакомым и легко опознаваемым. Подчёркиваю – не ясным, а именно знакомым: например, фразочками из киношек, из рекламы, из бородатых анеков и так далее. Читатель должен чувствовать себя как на русских горках: из совсем непонятного он должен падать в какую-нибудь оскорбительно знакомую фразочку, а дальше снова удариться мордой о превыспренную хитровымудренность. И, конечно, всегда хороши слова и фразы на импортном языке без перевода.

Второе — это повышенная эмоциональность текста. Читатель должен почувствовать, что текст хоть и смутен, но очень важен, «раз автор так волнуется». Ясен пень, градус эмоциональности нужно повышать пропорционально непонятности.

Поэтому писать нужно не только непонятно, но и взволнованно, с пафосом, гневом и обязательно с иронией. Ирония уместна в любых количествах, потому что она явлется главным (а пожалуй что и единственным) признаком выдающегося ума. Обязательно нужно кого-нибудь и что-нибудь ниспровергать, желательно — непонятно как и за что. Обязательно нужно кого-нибудь хватить и кого-нибудь ругать, в идеале – хвалить тех, кто кого-нибудь удачно обругал. Для оживления текста очень хорошо работают каламбуры или псевдокаламбуры – то есть фразочки, построенные как «остроумные» (ну, когда видно, что тут у нас «игра слов», и обозначено, где оной игрой можно начинать восхищаться). И, конечно, всегда уместны выражения на импортном языке без перевода.

В-третьих, необходимо постоянно демонстрировать эрудицию, неважно в каких вопросах.

Самое очевидное – обильно цитировать других философов, создавая видимость «знания дела». Но вообще-то можно выставлять напоказ свои познания в истории, богословии, медицине, психологии, ботанике и те пе. На самый худой конец – заниматься этимологизированием («это греческое слово имеет сто сорок семь значений, из которых бытийственно важно двадцать шестое»). И, разумеется, фразы на импортном языке без перевода как нельзя лучше свидетельствуют о высокообразованности автора.

Правда, с цитированием нужно соблюдать одно условие: ни в коем случае не ставить других авторов выше себя. Никакого уважения ни к кому проявлять нельзя. Поэтому везде следует оставлять фразочки типа «Хайдеггер подошёл к этой проблеме вплотную, но остановился на полпути», «Платон не смог даже увидеть эту перспективу», «Попандопулос показал перспективу вопрошания об этом, которую, однако, попытался закрыть наивной апелляцией к вере», и так далее. За этим нужно тщательно следить, а то читатель может случайно сравнить ваш текст и цитату из Платона, и сравнение будет не в вашу пользу. То же самое — о прочих цитатах, фактах и ином антураже: не забывайте слегка опускать тех, чьи слова используете. Это делает вашу эрудицию ещё более ценной: вы показываете, что относитесь к своим энциклопедическим познаниям иронично, а ирония, как уже было сказано — единственный признак выдающегося ума. Не забывайте о полезных штампах типа «наивный платонизм» или «догматичная схоластика», не ленитесь их вставлять в текст… В общем, соблюдайте правило «всегда быть выше», даже если вы ссылаетесь на какую-нибудь фигню, которую вы на самом деле совершенно не понимаете (типа теоремы Гёделя или машины Тьюринга). В конце концов, вы философ, а Тьюринга химически кастрировали, «и кто из вас круче». Если остаются какие-то сомнения, заглушите их фразой на импортном языке без перевода.

Есть ещё всякие приёмы, но этих трёх аккордов достаточно, чтобы сбацать философский текст.

Получается примерно вот что:

Консерватура – это самость без эго, амплифицированная до эстетического целого у-топики, служащей ей, в свою очередь, операциональным основанием. Это чистая στοργή без гимера, актуальная нерепрезентативность, в которой фактичность отменена в горизонте возможного, чтобы быть утверждённой как альтернатива наивному платонизму. Но, как известно, альтернативности нет альтернативы, инаковость, возведённая в принцип, всегда отменяет подлинно-иное, которого всегда «не дано» и всегда не завезли. Urgrunt оказывается кикейоном, обычно используемым в качестве чечевичной похлёбки, остывающей в ожидании Исава. И тьюринговская амплификационная машина консерватуры – это романтизированная доде(како)фония тенденций, связанных постыдным секретом классового, хуже того – кассового рессентимента, различающихся лишь способом утаивания этого секрета. Однако секрет секрета состоит в его полишенельности. Это фальшивый аусвайс, по которому пытаются получить допуск к настоящей тайне, о чём столь презрительно-точно отзывался Мозес Шпонек в своих поздних дневниковых записях («dieser Gedanke ist die Pumpe» по поводу Огюста Маше). Спекулятивный реализм здесь обслуживает себя как спекуляцию реальностью.

Если нашпиговать цитатами из правильных авторов, глядишь, в каком-нибудь эмгеушном сборничке тиснут.

) глянул тут кой-чего (

Все началось с гэгов. Модный сочинитель Софрон из Сиракуз (крупнейшего древнегреческого города на Сицилии) специализировался на комедийных сценках из жизни местного населения. Писал он, что называется, низким штилем: использовал просторечные обороты, пословицы и поговорки, да и вообще старался быть как можно ближе к народу.

Впрочем, это не помешало Софрону расположить к себе даже такого идейного аристократа, как Платон, который одно время подвизался при дворе местного тирана Дионисия. Свиток с сицилийским масскультом тот привез и в Афины, да так к нему привязался, что, по слухам, держал его у себя под подушкой.

По одной из версий, так и возникло пристрастие Платона к необычной литературной форме. Диалоги, основным персонажем которых был его учитель Сократ, стали едва ли не единственным жанром в творчестве крупнейшего философа Античности.

Диалоги Платона устроены непросто. На первый взгляд может показаться, что он лишь вкладывает собственные мысли в уста Сократа, пытающегося привести своих оппонентов к верному выводу. На деле же это далеко не так.

Цель автора не изречение распределенных по тексту тезисов, но воздействие на читателя, которого философ пытается спровоцировать и озадачить. Он не возвещающий миру истину «мудрец», но периодически вляпывающийся в неприятности радикальный интеллектуал своего времени.

Были у Платона и литературные подражатели. Жанр «беседы с Сократом» широко распространился в греческой традиции той эпохи. Новую литературную форму использовали Антисфен, Ксенофон, Эсхин Сфеттский и, вероятно, даже Аристотель.

Древний Рим дал философии еще и поэму. Одним из первых образцов этого жанра стало написанное тремя столетиями позже произведение Тита Лукреция Кара «О природе вещей».

Состоящее приблизительно из 7500 стихотворных строк, оно посвящено пропаганде эпикуреизма — ранней формы материализма. Философ-поэт развивает атомистическую теорию бытия, состоящего из мельчайших частиц, которые взаимодействуют в пустоте. Он отрицает и божественное вмешательство в мир, и «бессмертие души». Сравнивая состояния до рождения и после смерти, Лукреций призывает не бояться последней.

Я бы желал, чтобы ты был осведомлен здесь точно так же,

Что, уносясь в пустоте, в направлении книзу отвесном,

Собственным весом тела изначальные в некое время

В месте неведомом нам начинают слегка отклоняться,

Так что едва и назвать отклонением это возможно.

Если ж, как капли дождя, они вниз продолжали бы падать,

Не отклоняясь ничуть на пути в пустоте необъятной,

То никаких бы ни встреч, ни толчков у начал не рождалось,

И ничего никогда породить не могла бы природа.

Так Лукреций знакомит читателя со своей знаменитой теорией «клинамена» — случайного малейшего отклонения атомов, порождающего мир. Эта идея, игнорируемая мыслителями на протяжении тысячелетий, нашла свое отражение сначала в протоабсурдистской патафизике Альфреда Жарри и авангардной поэзии группы УЛИПО, а затем заняла важное место в современной французской философии.

Христианские мыслители поздней Античности и последующих периодов позаимствовали у языческих авторов диалогическую форму для изложения своих воззрений. Например, произведения этого жанра составляют значительную часть наследия одного из главных раннехристианских философов Аврелия Августина. Важнейший труд той же эпохи «Утешение Философией» Боэция представляет собой комбинацию двух уже известных форм: прозаического диалога между «заглавной героиней» и автором, с одной стороны, и поэмы — с другой. Использовали этот жанр и схоласты Пьер Абеляр и Ансельм Кентерберийский.

Античность подарила миру и еще один способ художественного изложения философских идей — эпистолярную повесть. В основу «Писем Хиона из Гераклеи», созданных, вероятно, в I веке н. э. и отражающих реалии времен Платона и Аристотеля, положены реальные события.

В 353–352 гг. до н. э. Хион, упоенный идеями своего учителя Платона, убивает тирана Клеарха, тогдашнего властителя его родного полиса. Текст, помимо прочего, посвящен и критике тирании вообще. При этом мягкую деспотию автор считает худшей для горожан формой политического устройства, поскольку она заставляет их воспринимать отсутствие самоуправления как норму.

Покинем на время христианскую Европу и перенесемся в мир ислама. Там, в Магрибе XII столетия, возникает жанр философской повести.

Его родоначальником стал человек с полным именем Абу Бакр Мухаммад ибн Абд аль-Малик ибн Мухаммад ибн Туфайль аль-Кайси аль-Андалуси, или просто ибн Туфайль, — врач, философ, астроном и политический деятель халифата Альмохадов, контролировавшего территории нынешних Марокко, Алжира, Туниса, западные районы Ливии и юг Испании.

Он автор романа «Трактат „Живой, сын Бодрствующего“ относительно тайн восточной мудрости, извлеченных из зерен сущности высказываний главы философов Абу-Али Ибн-Сины имамом, знающим и совершенным философом Абу-Бекром Ибн-Туфейлем», известного в современном мире как «Хай ибн Якзан» («Живой, сын Бодрствующего» по-арабски), а в средневековой Европе — под названием «Философ-самоучка».

Главный герой романа — мальчик Хай (Живой), непонятно как появившийся на необитаемом острове. По одной изложенной в книге версии, он, подобно библейскому Моисею, был отправлен в люльке в одиночное плавание его матерью, по другой же — самозародился из местной глины.

Постигая мир с нуля и в одиночку, Живой сначала изучает его материальную природу, затем самостоятельно создает философскую систему, а после достигает мистического единения с Господом. Позднее Хай встречает мыслителя Абсаля, удалившегося от людей на тот же необитаемый остров. Узнав о существовании других представителей рода человеческого, главный герой пытается проповедовать им, но быстро обнаруживает, что они тупы, ограниченны и агрессивны.

Так что вместе с Абсалем они уединяются на острове, где поклоняются Аллаху до конца своих дней.

Эпоха Возрождения возродила, помимо прочего, и позабытый в позднем Средневековье философский диалог — Джордано Бруно, Галилео Галилей, Никколо Макиавелли выбирали для своих трудов эту форму.

Однако литературные новшества в ту пору на фоне прорывов в науке и философии отошли на второй план. Изменили ситуацию написанные в конце XVI столетия «Опыты» Мишеля Монтеня, положившие начало европейской эссеистике.

Эпохой подлинного расцвета литературной философии стало Просвещение. Одно из первых произведений этого жанра, созданных в те времена, — роман «Персидские письма» Шарля Луи Монтескье.

Текст представляет собой собрание приблизительно полутора сотен писем (в зависимости от издания их может быть 140, 150 или 161) за авторством персидского вельможи, путешествующего по Франции. В них он рассказывает оставшимся на родине друзьям о современной ему жизни в этой стране, перемежая описания многочисленными философскими отступлениями.

В значительно большей степени интегрирует философию в литературу Вольтер в своих романах «Задиг, или Судьба» и «Кандид, или Оптимизм». Их напряженная фабула, наполненная многообразными и самыми невероятными событиями, отражала не только убеждения, но и дух жизни самого автора. Вольтер также отнюдь не был отдалившимся от общества интеллектуалом, но, активно занимаясь писательской и научной деятельностью, постоянно искал себе высокопоставленных покровителей, с которыми впоследствии быстро ссорился.

Конечно, не только эпизоды биографии и свойства темперамента философа находили отражение в его произведениях. Фантастика, анахронизмы и абсурдные ситуации переполняют романы Вольтера, подчеркивают условность происходящего, усиливают аллегоризм и образа главного героя, и историй, в которые он попадает.

Если Вольтер иллюстрирует свои идеи с помощью приключенческих сюжетов, то Дени Дидро тяготеет к классическим диалогическим формам. «Племянник Рамо» — наиболее известное художественное произведение мыслителя, сатирический рассказ о встрече в парижском кафе. Его герои — философ, именуемый «Я», и ведущий бедную и беспорядочную богемную жизнь племянник великого композитора Жана-Филиппа Рамо («Он»). Последний демонстрирует всеобъемлющую циничную иронию по отношению к мироустройству, выступая антагонистом отстаивающего добродетель и универсальные ценности философа.

Третий крупнейший мыслитель французского Просвещения Жан-Жак Руссо тяготел в своих литературных произведениях «Эмиль, или О воспитании» и «Юлия, или Новая Элоиза» к утопическим сценариям. В них показано, как его философия, касающаяся естественной добродетели и провозглашающая близость к природе главной целью и ценностью, может работать «на практике». Нужно отметить, что, в отличие от множества более ранних и поздних произведений утопического жанра, в романах Руссо мы не найдем вариаций на тему «идеального государства» — напротив, основное внимание в них уделяется опыту индивидуальной жизни.

Все эти авторы еще не знали термина «философский роман» и не называли так свои творения. Первым же деятелем культуры, использовавшим это наименование, стал маркиз Донасьен Альфонс Франсуа де Сад, опубликовавший в 1793–1795 годах восьмитомное произведение «Алина и Валькур, или Философский роман», написанное им в заключении в период с 1785-го по 1788-й.

К концу столетия в философско-литературный процесс включаются и немцы. Так, великие писатели Иоганн Вольфганг Гете и Новалис затеяли дебаты о «практической» и «художественной» жизни. Первую защищал Гете в романе «Годы учения Вильгельма Мейстера», второй же был посвящен новалисовский «Гейнрих фон Офтердинген».

XIX век с его беспощадным к разного рода мысленным экспериментам реализмом был не столь богат на литературно-философские произведения, как предшествующая эпоха. Впрочем, он дал миру «роман идей», одним из создателей которого стал Федор Михайлович Достоевский. В его «полифонических», по определению выдающегося русскоязычного культуролога М. М. Бахтина, произведениях голос автора тонул в «многоголосице» персонажей — выразителей основных идей.

Однако именно в XIX столетии философский текст обретает подлинную художественную структуру. Начиная с иронических трудов Серена Кьеркегора, предпочитающего яркую образность прямому доказательству, литературный и, более того, поэтический язык становится частью философии как таковой. Об этих многообразных формах и моделях взаимодействия нам, возможно, удастся поговорить позже. В заключение стоит лишь отметить, что даже такое, казалось бы, едва ли не самое формальное и по-научному строгое великое произведение XX века, как «Логико-философский трактат» Людвига Витгенштейна, сам автор рассматривал в том числе и как поэтический текст, который должен быть опубликован в литературном журнале.

Философская мысль и сейчас не только связана с художественной формой произведения, но и неотделима от нее. Темное и во многом метафорическое письмо мэтра постмодернизма Жака Деррида, заявлявшего, что предъявляемое к высказыванию требование однозначности является по сути тоталитарным, соответствует его иррационалистическому элитистскому подходу. На противоположном полюсе оказываются рациональные философские фантасты вроде Питера Уоттса, автора знаменитого романа «Ложная слепота», посвященного проблемам мышления и сознания.

Так или иначе, история человеческого разума неотделима от истории языка — и истории речи на нем, наиболее ярко выражающей себя в разнообразных литературных формах.

Странная тема, но достаточно актуальная для многих участников философских форумов. Многие считают, что философский текст следует писать сложно, путано и непонятно с неназойливым вкручиванием цитат ( желательно на иностранном языке).
Ну, хорошо, пусть немногие так думают, хотя судя по репликам, это не совсем уж редкая позиция злословия по поводу философских текстов. Итак, с чего начинается философия? Мне кажется, что любое философское размышление начинается с постановки вопроса, который обозначает определённую проблему. Из этого следует, что необходимо честно сознаться себе: Как я понимаю, в частности, поставленный вопрос и в общем, обозначенную проблематику. Максимальное преодоление субъективного в описании сути вопроса и есть начало философии. Следует стремиться к ясности и остроте аргументов в описании содержания вопроса, который не сужает, а расширяет пространство для возможных ответов. Не следует бояться интерпретаций, которые могут возникнуть в результате неизбежных, но желательных противоречий во время подачи аргументов. Из потока многозначности в результате намывается несколько содержательных аргументов, которые формируют ощущение ответа, а не императивной законченности.

Почему философы пишут непонятно