Кто написал как левша блоху подковал

• Глава первая
• Глава вторая
• Глава третья
• Глава четвертая
• Глава пятая
• Глава шестая
• Глава седьмая
• Глава восьмая
• Глава девятая
• Глава десятая
• Глава одиннадцатая
• Глава двенадцатая
• Глава тринадцатая
• Глава четырнадцатая
• Глава пятнадцатая
• Глава шестнадцатая
• Глава семнадцатая
• Глава восемнадцатая
• Глава девятнадцатая
• Глава двадцатая

Сказ о туль­ском косом Левше и о сталь­ной блохе

Глава первая

Когда импе­ра­тор Алек­сандр Пав­ло­вич окон­чил вен­ский совет, то он захо­тел по Европе про­ез­диться и в раз­ных госу­дар­ствах чудес посмот­реть. Объ­ез­дил он все страны и везде через свою лас­ко­вость все­гда имел самые меж­до­усоб­ные раз­го­воры со вся­кими людьми, и все его чем-нибудь удив­ляли и на свою сто­рону пре­кло­нять хотели, но при нем был дон­ской казак Пла­тов, кото­рый этого скло­не­ния не любил и, ску­чая по сво­ему хозяй­ству, все госу­даря домой манил. И чуть если Пла­тов заме­тит, что госу­дарь чем-нибудь ино­стран­ным очень инте­ре­су­ется, то все про­во­жа­тые мол­чат, а Пла­тов сей­час ска­жет: “так и так, и у нас дома свое не хуже есть, — и чем-нибудь отведет.

Англи­чане это знали и к при­езду госу­да­реву выду­мали раз­ные хит­ро­сти, чтобы его чуже­стран­но­стью пле­нить и от рус­ских отвлечь, и во мно­гих слу­чаях они этого дости­гали, осо­бенно в боль­ших собра­ниях, где Пла­тов не мог по-фран­цуз­ски вполне гово­рить; но он этим мало и инте­ре­со­вался, потому что был чело­век жена­тый и все фран­цуз­ские раз­го­воры счи­тал за пустяки, кото­рые не стоят вооб­ра­же­ния. А когда англи­чане стали звать госу­даря во вся­кие свои цей­гаузы, ору­жей­ные и мыльно-пиль­ные заводы, чтобы пока­зать свое над нами во всех вещах пре­иму­ще­ство и тем сла­виться, — Пла­тов ска­зал себе:

— Ну уж тут шабаш. До этих пор еще я тер­пел, а дальше нельзя. Сумею я или не сумею гово­рить, а своих людей не выдам.

И только он ска­зал себе такое слово, как госу­дарь ему говорит:

— Так и так, зав­тра мы с тобою едем их ору­жей­ную кунст­ка­меру смот­реть. Там, — гово­рит, — такие при­роды совер­шен­ства, что как посмот­ришь, то уже больше не будешь спо­рить, что мы, рус­ские, со своим зна­че­нием никуда не годимся.

Пла­тов ничего госу­дарю не отве­тил, только свой гра­бо­ва­тый нос в лох­ма­тую бурку спу­стил, а при­шел в свою квар­тиру, велел ден­щику подать из погребца фляжку кав­каз­ской водки [Киз­лярки — Прим. автора], деряб­нул хоро­ший ста­кан, на дорож­ний скла­день Богу помо­лился, бур­кой укрылся и захра­пел так, что во всем доме англи­ча­нам никому спать нельзя было.

Думал: утро ночи мудренее.

Глава вторая

На дру­гой день поехали госу­дарь с Пла­то­вым в кунст­ка­меры. Больше госу­дарь никого из рус­ских с собою не взял, потому что карету им подали двухсестную.

При­ез­жают в пре­боль­шое зда­ние — подъ­езд неопи­сан­ный, кори­доры до бес­ко­неч­но­сти, а ком­наты одна в одну, и, нако­нец, в самом глав­ном зале раз­ные огро­мад­ные бюстры, и посре­дине под Бал­да­хи­ном стоит Або­лон полведерский.

Госу­дарь огля­ды­ва­ется на Пла­това: очень ли он удив­лен и на что смот­рит; а тот идет глаза опу­стивши, как будто ничего не видит, — только из усов кольца вьет.

Англи­чане сразу стали пока­зы­вать раз­ные удив­ле­ния и пояс­нять, что к чему у них при­но­ров­лено для воен­ных обсто­я­тельств: буре­метры мор­ские, мер­блю­зьи ман­тоны пеших пол­ков, а для кон­ницы смо­ле­вые непро­мо­кабли. Госу­дарь на все это раду­ется, все кажется ему очень хорошо, а Пла­тов дер­жит свою ажи­да­цию, что для него все ничего не значит.

Госу­дарь говорит:

— Как это воз­можно — отчего в тебе такое бес­чув­ствие? Неужто тебе здесь ничто не уди­ви­тельно? А Пла­тов отвечает:

— Мне здесь то одно уди­ви­тельно, что мои донцы-молодцы без всего этого вое­вали и два­на­де­сять язык прогнали.

Госу­дарь говорит:

— Это безрассудок.

Пла­тов отвечает:

— Не знаю, к чему отне­сти, но спо­рить не смею и дол­жен молчать.

А англи­чане, видя между госу­даря такую пере­молвку, сей­час под­вели его к самому Або­лону пол­ве­дер­скому и берут у того из одной руки Мор­ти­ме­рово ружье, а из дру­гой пистолю.

— Вот, — гово­рят, — какая у нас про­из­во­ди­тель­ность, — и подают ружье.

Госу­дарь на Мор­ти­ме­рово ружье посмот­рел спо­койно, потому что у него такие в Цар­ском Селе есть, а они потом дают ему пистолю и говорят:

— Это пистоля неиз­вест­ного, непод­ра­жа­е­мого мастер­ства — ее наш адми­рал у раз­бой­ни­чьего ата­мана в Кан­де­лаб­рии из-за пояса выдернул.

Госу­дарь взгля­нул на пистолю и нагля­деться не может.

Вза­хался ужасно.

— Ах, ах, ах, — гово­рит, — как это так… как это даже можно так тонко сде­лать! — И к Пла­тову по-рус­ски обо­ра­чи­ва­ется и гово­рит: — Вот если бы у меня был хотя один такой мастер в Рос­сии, так я бы этим весьма счаст­ли­вый был и гор­дился, а того мастера сей­час же бла­го­род­ным бы сделал.

А Пла­тов на эти слова в ту же минуту опу­стил пра­вую руку в свои боль­шие шаро­вары и тащит оттуда ружей­ную отвертку. Англи­чане гово­рят: “Это не отво­ря­ется”, а он, вни­ма­ния не обра­щая, ну замок ковы­рять. Повер­нул раз, повер­нул два — замок и вынулся. Пла­тов пока­зы­вает госу­дарю собачку, а там на самом сугибе сде­лана рус­ская над­пись: “Иван Моск­вин во граде Туле”.

Англи­чане удив­ля­ются и друг дружку поталкивают:

— Ох-де, мы маху дали!

А госу­дарь Пла­тову грустно говорит:

— Зачем ты их очень скон­фу­зил, мне их теперь очень жалко. Поедем.

Сели опять в ту же двух­сест­ную карету и поехали, и госу­дарь в этот день на бале был, а Пла­тов еще боль­ший ста­кан кис­лярки выду­шил и спал креп­ким каза­чьим сном.

Было ему и радостно, что он англи­чан окон­фу­зил, а туль­ского мастера на точку вида поста­вил, но было и досадно: зачем госу­дарь под такой слу­чай англи­чан сожалел!

“Через что это госу­дарь огор­чился? — думал Пла­тов, — совсем того не пони­маю”, — и в таком рас­суж­де­нии он два раза вста­вал, кре­стился и водку пил, пока насильно на себя креп­кий сон навел.

А англи­чане же в это самое время тоже не спали, потому что и им завер­тело. Пока госу­дарь на бале весе­лился, они ему такое новое удив­ле­ние под­стро­или, что у Пла­това всю фан­та­зию отняли.

Глава третья

На дру­гой день, как Пла­тов к госу­дарю с доб­рым утром явился, тот ему и говорит:

— Пусть сей­час зало­жат двух­сест­ную карету, и поедем в новые кунст­ка­меры смотреть.

Пла­тов даже осме­лился доло­жить, что не довольно ли, мол, чуже­зем­ные про­дукты смот­реть и не лучше ли к себе в Рос­сию соби­раться, но госу­дарь говорит:

— Нет, я еще желаю дру­гие ново­сти видеть: мне хва­лили, как у них пер­вый сорт сахар делают.

Поехали.

Англи­чане всё госу­дарю пока­зы­вают: какие у них раз­ные пер­вые сорта, а Пла­тов смот­рел, смот­рел да вдруг говорит:

— А пока­жите-ка нам ваших заво­дов сахар молво?

А англи­чане и не знают, что это такое молво. Пере­шеп­ты­ва­ются, пере­ми­ги­ва­ются, твер­дят друг дружке: “Молво, молво”, а понять не могут, что это у нас такой сахар дела­ется, и должны сознаться, что у них все сахара есть, а “молва” нет.

Пла­тов говорит:

— Ну, так и нечем хва­статься. При­ез­жайте к нам, мы вас напоим чаем с насто­я­щим молво Боб­рин­ского завода.

А госу­дарь его за рукав дер­нул и тихо сказал:

— Пожа­луй­ста, не порть мне политики.

Тогда англи­чане позвали госу­даря в самую послед­нюю кунст­ка­меру, где у них со всего света собраны мине­раль­ные камни и ним­фо­зо­рии, начи­ная с самой огром­ней­шей еги­пет­ской кера­миды до закож­ной блохи, кото­рую гла­зам видеть невоз­можно, а угры­зе­ние ее между кожей и телом.

Госу­дарь поехал.

Осмот­рели кера­миды и вся­кие чучелы и выхо­дят вон, а Пла­тов думает себе:

“Вот, слава Богу, все бла­го­по­лучно: госу­дарь ничему не удивляется”.

Но только при­шли в самую послед­нюю, ком­нату, а тут стоят их рабо­чие в тужур­ных жилет­ках и в фар­ту­ках и дер­жат под­нос, на кото­ром ничего нет.

Госу­дарь вдруг и уди­вился, что ему подают пустой поднос.

— Что это такое зна­чит? — спра­ши­вает; а аглиц­кие мастера отвечают:

— Это вашему вели­че­ству наше покор­ное поднесение.

— Что же это?

— А вот, — гово­рят, — изво­лите видеть сориночку?

Госу­дарь посмот­рел и видит: точно, лежит на сереб­ря­ном под­носе самая кро­шеч­ная соринка.

Работ­ники говорят:

— Извольте паль­чик послю­нить и ее на ладо­шку взять.

— На что же мне эта соринка?

— Это, — отве­чают, — не соринка, а нимфозория.

— Живая она?

— Никак нет, — отве­чают, — не живая, а из чистой из аглиц­кой стали в изоб­ра­же­нии блохи нами выко­вана, и в сере­дине в ней завод и пру­жина. Извольте клю­чи­ком повер­нуть: она сей­час нач­нет дансе танцевать.

Госу­дарь залю­бо­пыт­ство­вал и спрашивает:

— А где же ключик?

А англи­чане говорят:

— Здесь и ключ перед вашими очами.

— Отчего же, — госу­дарь гово­рит, — я его не вижу?

— Потому, — отве­чают, — что это надо в мелкоскоп.

Подали мел­ко­скоп, и госу­дарь уви­дел, что возле блохи дей­стви­тельно на под­носе клю­чик лежит.

— Извольте, — гово­рят, — взять ее на ладо­шечку — у нее в пузичке завод­ная дырка, а ключ семь пово­ро­тов имеет, и тогда она пой­дет дансе…

Насилу госу­дарь этот клю­чик ухва­тил и насилу его в щепотке мог удер­жать, а в дру­гую щепотку блошку взял и только клю­чик вста­вил, как почув­ство­вал, что она начи­нает уси­ками водить, потом нож­ками стала пере­би­рать, а нако­нец вдруг прыг­нула и на одном лету пря­мое дансе и две веро­я­ции в сто­рону, потом в дру­гую, и так в три веро­я­ции всю кав­риль станцевала.

Госу­дарь сразу же велел англи­ча­нам мил­лион дать, какими сами захо­тят день­гами, — хотят сереб­ря­ными пятач­ками, хотят мел­кими ассигнациями.

Англи­чане попро­сили, чтобы им сереб­ром отпу­стили, потому что в бумаж­ках они толку не знают; а потом сей­час и дру­гую свою хит­рость пока­зали: блоху в дар подали, а футляра на нее не при­несли: без футляра же ни ее, ни клю­чика дер­жать нельзя, потому что зате­ря­ются и в сору их так и выбро­сят. А футляр на нее у них сде­лан из цель­ного брил­ли­ан­то­вого ореха— и ей местечко в сере­дине выдав­лено. Этого они не подали, потому что футляры, гово­рят, будто казен­ный, а у них насчет казен­ного строго, хоть и для госу­даря — нельзя жертвовать.

Пла­тов было очень рас­сер­дился, потому что, говорит:

— Для чего такое мошен­ни­че­ство! Дар сде­лали и мил­лион за то полу­чили, и все еще недо­ста­точно! Футляр, — гово­рит, — все­гда при вся­кой вещи принадлежит.

Но госу­дарь говорит:

— Оставь, пожа­луй­ста, это не твое дело — не порть мне поли­тики. У них свой обы­чай.— И спра­ши­вает: — Сколько тот орех стоит, в кото­ром блоха местится?

Англи­чане поло­жили за это еще пять тысяч.

Госу­дарь Алек­сандр Пав­ло­вич ска­зал: “Выпла­тить”, а сам опу­стил блошку в этот оре­шек, а с нею вме­сте и клю­чик, а чтобы не поте­рять самый орех, опу­стил его в свою золо­тую таба­керку, а таба­керку велел поло­жить в свою дорож­ную шка­тулку, кото­рая вся выстлана пре­ла­му­том и, рыбьей костью. Аглиц­ких же масте­ров госу­дарь с честью отпу­стил и ска­зал им: “Вы есть пер­вые мастера на всем свете, и мои люди супро­тив вас сде­лать ничего не могут”.

Те оста­лись этим очень довольны, а Пла­тов ничего про­тив слов госу­даря про­из­не­сти не мог. Только взял мел­ко­скоп да, ничего не говоря, себе в кар­ман спу­стил, потому что “он сюда же, — гово­рит, — при­над­ле­жит, а денег вы и без того у нас много взяли”.

Госу­дарь, этого не знал до самого при­езда в Рос­сию, а уехали они скоро, потому что у госу­даря от воен­ных дел сде­ла­лась мелан­хо­лия и он захо­тел духов­ную испо­ведь иметь в Таган­роге у попа Федота [“Поп Федот” не с ветра взят: импе­ра­тор Алек­сандр Пав­ло­вич перед своею кон­чи­ною в Таган­роге испо­ве­до­вался у свя­щен­ника Алек­сея Федо­това-Чехов­ского, кото­рой после того име­но­вался “духов­ни­ком его вели­че­ства”, и любил ста­вить всем на вид это совер­шенно слу­чай­ное обсто­я­тель­ство. Вот этот-то Федо­тов-Чехов­ский, оче­видно, и есть леген­дар­ный “поп Федот”. (Прим. автора.)]. Доро­гой у них с Пла­то­вым очень мало при­ят­ного раз­го­вора было, потому они совсем раз­ных мыс­лей сде­ла­лись: госу­дарь так сооб­ра­жал, что англи­ча­нам нет рав­ных в искус­стве, а Пла­тов дово­дил, что и наши на что взгля­нут — всё могут сде­лать, но только им полез­ного уче­нья нет. И пред­став­лял госу­дарю, что у аглиц­ких масте­ров совсем на все дру­гие пра­вила жизни, науки и про­до­воль­ствия, и каж­дый чело­век у них себе все абсо­лют­ные обсто­я­тель­ства перед собою имеет, и через то в нем совсем дру­гой смысл.

Госу­дарь этого не хотел долго слу­шать, а Пла­тов, видя это, не стал уси­ли­ваться. Так они и ехали молча, только Пла­тов на каж­дой стан­ции вый­дет и с досады квас­ной ста­кан водки выпьет, соле­ным бара­ноч­ком заку­сит, заку­рит свою кореш­ко­вую трубку, в кото­рую сразу целый фунт Жукова табаку вхо­дило, а потом сядет и сидит рядом с царем в карете молча. Госу­дарь в одну сто­рону гля­дит, а Пла­тов в дру­гое окно чубук высу­нет и дымит на ветер. Так они и дое­хали до Петер­бурга, а к попу Федоту госу­дарь Пла­това уже совсем не взял.

— Ты, — гово­рит, — к духов­ной беседе невоз­дер­жен и так очень много куришь, что у меня от тво­его дыму в голове копоть стоит.

Пла­тов остался с оби­дою и лег дома на досад­ную уку­шетку, да так все и лежал да поку­ри­вал Жуков табак без перестачи.

Глава четвертая

Уди­ви­тель­ная блоха из аглиц­кой воро­не­ной стали оста­ва­лась у Алек­сандра Пав­ло­вича в шка­тулке под рыбьей костью, пока он скон­чался в Таган­роге, отдав ее попу Федоту, чтобы сдал после, госу­да­рыне, когда она успо­ко­ится. Импе­ра­трица Ели­са­вета Алек­се­евна посмот­рела бло­хины веро­я­ции и усмех­ну­лась, но зани­маться ею не стала.

— Мое, — гово­рит, — теперь дело вдо­вье, и мне ника­кие забавы не обо­льсти­тельны, — а вер­нув­шись в Петер­бург, пере­дала эту дико­вину со всеми иными дра­го­цен­но­стями в наслед­ство новому государю.

Импе­ра­тор Нико­лай Пав­ло­вич пона­чалу тоже ника­кого вни­ма­ния на блоху не обра­тил, потому что при вос­ходе его было смя­те­ние, но потом один раз стал пере­смат­ри­вать достав­шу­юся ему от брата шка­тулку и достал из нее таба­керку, а из таба­керки брил­ли­ан­то­вый орех, и в нем нашел сталь­ную блоху, кото­рая уже давно не была заве­дена и потому не дей­ство­вала, а лежала смирно, как коченелая.

Госу­дарь посмот­рел и удивился.

— Что это еще за пустя­ко­вина и к чему она тут у моего брата в таком сохранении!

При­двор­ные хотели выбро­сить, но госу­дарь говорит:

— Нет, это что-нибудь значит.

Позвали от Анич­кина моста из про­тив­ной аптеки химика, кото­рый на самых мел­ких весах яды взве­ши­вал, и ему пока­зали, а тот сей­час взял блоху, поло­жил на язык и гово­рит: “Чув­ствую хлад, как от креп­кого металла”. А потом зубом ее слегка помял и объявил:

— Как вам угодно, а это не насто­я­щая блоха, а ним­фо­зо­рия, и она сотво­рена из металла, и работа эта не наша, не русская.

Госу­дарь велел сей­час раз­уз­нать: откуда это и что такое означает?

Бро­си­лись смот­реть в дела и в списки, — но в делах ничего не запи­сано. Стали того, дру­гого спра­ши­вать, — никто ничего не знает. Но, по сча­стью, дон­ской казак Пла­тов был еще жив и даже все еще на своей досад­ной уку­шетке лежал и трубку курил. Он как услы­хал, что во дворце такое бес­по­кой­ство, сей­час с уку­шетки под­нялся, трубку бро­сил и явился к госу­дарю во всех орде­нах. Госу­дарь говорит:

— Что тебе, муже­ствен­ный ста­рик, от меня надобно?

А Пла­тов отвечает:

— Мне, ваше вели­че­ство, ничего для себя не надо, так как я пью-ем что хочу и всем дово­лен, а я, — гово­рит, — при­шел доло­жить насчет этой ним­фо­зо­рии, кото­рую отыс­кали: это, — гово­рит, — так и так было, и вот как про­ис­хо­дило при моих гла­зах в Англии, — и тут при ней есть клю­чик, а у меня есть их же мел­ко­скоп, в кото­рый можно его видеть, и сим клю­чом через пузичко эту ним­фо­зо­рию можно заве­сти, и она будет ска­кать в каком угодно про­стран­стве и в сто­роны веро­я­ции делать.

Завели, она и пошла пры­гать, а Пла­тов говорит:

— Это, — гово­рит, — ваше вели­че­ство, точно, что работа очень тон­кая и инте­рес­ная, но только нам этому удив­ляться с одним вос­тор­гом чувств не сле­дует, а надо бы под­верг­нуть ее рус­ским пере­смот­рам в Туле или в Сестер­беке, — тогда еще Сест­ро­рецк Сестер­бе­ком звали, — не могут ли наши мастера сего пре­взойти, чтобы англи­чане над рус­скими не предвозвышались.

Госу­дарь Нико­лай Пав­ло­вич в своих рус­ских людях был очень уве­рен­ный и ника­кому ино­странцу усту­пать не любил, он и отве­тил Платову:

— Это ты, муже­ствен­ный ста­рик, хорошо гово­ришь, и я тебе это дело пору­чаю пове­рить. Мне эта коро­бочка все равно теперь при моих хло­по­тах не нужна, а ты возьми ее с собою и на свою досад­ную уку­шетку больше не ложись, а поез­жай на тихий Дон и поведи там с моими дон­цами меж­до­усоб­ные раз­го­воры насчет их жизни и пре­дан­но­сти и что им нра­вится. А когда будешь ехать через Тулу, покажи моим туль­ским масте­рам эту ним­фо­зо­рию, и пусть они о ней поду­мают. Скажи им от меня, что брат мой этой вещи удив­лялся и чужих людей, кото­рые делали ним­фо­зо­рию, больше всех хва­лил, а я на своих наде­юсь, что они никого не хуже. Они моего слова не про­ро­нят и что-нибудь сделают.

Глава пятая

Пла­тов взял сталь­ную блоху, и как поехал через Тулу на Дон, пока­зал ее туль­ским ору­жей­ни­кам и слова госу­да­ревы им пере­дал, а потом спрашивает:

— Как нам теперь быть, православные?

Ору­жей­ники отвечают:

— Мы, батюшка, мило­сти­вое слово госу­да­рево чув­ствуем и нико­гда его забыть не можем за то, что он на своих людей наде­ется, а как нам в насто­я­щем слу­чае быть, того мы в одну минуту ска­зать не можем, потому что аглиц­кая нацыя тоже не глу­пая, а довольно даже хит­рая, и искус­ство в ней с боль­шим смыс­лом. Про­тив нее, — гово­рят, — надо взяться поду­мавши и с Божьим бла­го­сло­ве­нием. А ты, если твоя милость, как и госу­дарь наш, име­ешь к нам дове­рие, поез­жай к себе на тихий Дон, а нам эту блошку оставь, как она есть, в футляре и в золо­той цар­ской таба­ке­рочке. Гуляй себе по Дону и зажив­ляй раны, кото­рые при­нял за оте­че­ство, а когда назад будешь через Тулу ехать, — оста­но­вись и спо­сы­лай за нами: мы к той поре, Бог даст, что-нибудь придумаем.

Пла­тов не совсем дово­лен был тем, что туляки так много вре­мени тре­буют и при­том не гово­рят ясно: что такое именно они наде­ются устро­ить. Спра­ши­вал он их так и иначе и на все манеры с ними хитро по-дон­ски заго­ва­ри­вал; но туляки ему в хит­ро­сти нимало не усту­пили, потому что имели они сразу же такой замы­сел, по кото­рому не наде­я­лись даже, чтобы и Пла­тов им пове­рил, а хотели прямо свое сме­лое вооб­ра­же­ние испол­нить, да тогда и отдать.

Гово­рят:

— Мы еще и сами не знаем, что учи­ним, а только будем на Бога наде­яться, и авось слово цар­ское ради нас в посты­жде­нии не будет.

Так и Пла­тов умом виляет, и туляки тоже.

Пла­тов вилял, вилял, да уви­дал, что туляка ему не пере­ви­лять, подал им таба­керку с ним­фо­зо­рией и говорит:

— Ну, нечего делать, пусть, — гово­рит, — будет по-вашему; я вас знаю, какие вы, ну, одначе, делать нечего, — я вам верю, но только смот­рите, брил­ли­ант чтобы не под­ме­нить и аглиц­кой тон­кой работы не испортьте, да недолго вози­тесь, потому что я шибко езжу: двух недель не прой­дет, как я с тихого Дона опять в Петер­бург пово­рочу, — тогда мне чтоб непре­менно было что госу­дарю показать.

Ору­жей­ники его вполне успокоили:

— Тон­кой работы, — гово­рят, — мы не повре­дим и брил­ли­анта не обме­ним, а две недели нам вре­мени довольно, а к тому слу­чаю, когда назад воз­вра­тишься, будет тебе что-нибудь госу­да­реву вели­ко­ле­пию достой­ное представить.

А что именно, этого так-таки и не сказали.

Глава шестая

Пла­тов из Тулы уехал, а ору­жей­ники три чело­века, самые искус­ные из них, один косой левша, на щеке пятно роди­мое, а на вис­ках воло­сья при уче­нье выдраны, попро­ща­лись с това­ри­щами и с сво­ими домаш­ними да, ничего никому не ска­зы­вая, взяли сумочки, поло­жили туда что нужно съест­ного и скры­лись из города.

Заме­тили за ними только то, что они пошли не в Мос­ков­скую заставу, а в про­ти­во­по­лож­ную, киев­скую сто­рону, и думали, что они пошли в Киев почи­ва­ю­щим угод­ни­кам покло­ниться или посо­ве­то­вать там с кем-нибудь из живых свя­тых мужей, все­гда пре­бы­ва­ю­щих в Киеве в изобилии.

Но это было только близко к истине, а не самая истина. Ни время, ни рас­сто­я­ние не доз­во­ляли туль­ским масте­рам схо­дить в три недели пеш­ком в Киев да еще потом успеть сде­лать посра­ми­тель­ную для аглиц­кой нации работу. Лучше бы они могли схо­дить помо­литься в Москву, до кото­рой всего “два девя­но­сто верст”, а свя­тых угод­ни­ков и там почи­вает немало. А в дру­гую сто­рону, до Орла, такие же “два девя­но­сто”, да за Орел до Киева снова еще доб­рых пять сот верст. Эта­кого пути скоро не сде­ла­ешь, да и сде­лавши его, не скоро отдох­нешь — долго еще будут ноги остек­ливши и руки трястись.

Иным даже дума­лось, что мастера наба­хва­лили перед Пла­то­вым, а потом как пооб­ду­ма­лись, то и стру­сили и теперь совсем сбе­жали, унеся с собою и цар­скую золо­тую таба­керку, и брил­ли­ант, и наде­лав­шую им хло­пот аглиц­кую сталь­ную блоху в футляре.

Однако такое пред­по­ло­же­ние было тоже совер­шенно неосно­ва­тельно и недо­стойно искус­ных людей, на кото­рых теперь почи­вала надежда нации.

Глава седьмая

Туляки, люди умные и све­ду­щие в метал­ли­че­ском деле, известны также как пер­вые зна­токи в рели­гии. Их сла­вою в этом отно­ше­нии полна и род­ная земля, и даже свя­той Афон: они не только мастера петь с вави­ло­нами, но они знают, как пишется кар­тина “вечер­ний звон”, а если кто из них посвя­тит себя боль­шему слу­же­нию и пой­дет в мона­ше­ство, то тако­вые слы­вут луч­шими мона­стыр­скими эко­но­мами, и из них выхо­дят самые спо­соб­ные сбор­щики. На свя­том Афоне знают, что туляки — народ самый выгод­ный, и если бы не они, то тем­ные уголки Рос­сии, наверно, не видали бы очень мно­гих свя­то­стей отда­лен­ного Востока, а Афон лишился бы мно­гих полез­ных при­но­ше­ний от рус­ских щед­рот и бла­го­че­стия. Теперь “афон­ские туляки” обво­зят свя­то­сти по всей нашей родине и мастер­ски соби­рают сборы даже там, где взять нечего. Туляк полон цер­ков­ного бла­го­че­стия и вели­кий прак­тик этого дела, а потому и те три мастера, кото­рые взя­лись под­дер­жать Пла­това и с ним всю Рос­сию, не делали ошибки, напра­вясь не к Москве, а на юг. Они шли вовсе не в Киев, а к Мцен­ску, к уезд­ному городу Орлов­ской губер­нии, в кото­ром стоит древ­няя “кам­не­се­чен­ная” икона св. Нико­лая; при­плыв­шая сюда в самые древ­ние вре­мена на боль­шом камен­ном же кре­сте по реке Зуше. Икона эта вида “гроз­ного и пре­страш­ного” — свя­ти­тель Мир-Ликий­ских изоб­ра­жен на ней “в рост”, весь одеян среб­ро­по­зла­щен­ной одеж­дой, а лицом темен и на одной руке дер­жит храм, а в дру­гой меч — “воен­ное одо­ле­ние”. Вот в этом “одо­ле­нии” и заклю­чался смысл вещи: св. Нико­лай вообще покро­ви­тель тор­го­вого и воен­ного дела, а “мцен­ский Никола” в осо­бен­но­сти, и ему-то туляки и пошли покло­ниться. Отслу­жили они моле­бен у самой иконы, потом у камен­ного кре­ста и, нако­нец, воз­вра­ти­лись домой “нощию” и, ничего никому не рас­ска­зы­вая, при­ня­лись за дело в ужас­ном сек­рете. Сошлись они все трое в один домик к левше, двери заперли, ставни в окнах закрыли, перед Нико­ли­ным обра­зом лам­падку затеп­лили и начали работать.

День, два, три сидят и никуда не выхо­дят, все моло­точ­ками потю­ки­вают. Куют что-то такое, а что куют — ничего неизвестно.

Всем любо­пытно, а никто ничего не может узнать, потому что рабо­та­ю­щие ничего не ска­зы­вают и наружу не пока­зы­ва­ются. Ходили к домику раз­ные люди, сту­ча­лись в двери под раз­ными видами, чтобы огня или соли попро­сить, но три искус­ника ни на какой спрос не отпи­ра­ются, и даже чем пита­ются — неиз­вестно. Про­бо­вали их пугать, будто по сосед­ству дом горит, — не выско­чут ли в пере­пуге и не объ­явится ли тогда, что ими выко­вано, но ничто не брало этих хит­рых масте­ров; один раз только левша высу­нулся по плечи и крикнул:

— Горите себе, а нам неко­гда, — и опять свою щипа­ную голову спря­тал, ставню захлоп­нул, и за свое дело принялися.

Только сквозь малые щелочки было видно, как внутри дома ого­нек бле­стит, да слышно, что тон­кие моло­точки по звон­ким нако­валь­ням вытюкивают.

Сло­вом, все дело велось в таком страш­ном сек­рете, что ничего нельзя было узнать, и при­том про­дол­жа­лось оно до самого воз­вра­ще­ния казака Пла­това с тихого Дона к госу­дарю, и во все это время мастера ни с кем не вида­лись и не разговаривали.

Глава восьмая

Пла­тов ехал очень спешно и с цере­мо­нией: сам он сидел в коляске, а на коз­лах два сви­сто­вые казака с нагай­ками по обе сто­роны ямщика сади­лись и так его и поли­вали без мило­сер­дия, чтобы ска­кал. А если какой казак задрем­лет, Пла­тов его сам из коляски ногою ткнет, и еще злее поне­сутся. Эти меры побуж­де­ния дей­ство­вали до того успешно, что нигде лоша­дей ни у одной стан­ции нельзя было удер­жать, а все­гда сто скач­ков мимо оста­но­воч­ного места пере­ска­ки­вали. Тогда опять казак над ямщи­ком обратно сдей­ствует, и к подъ­езду возворотятся.

Так они и в Тулу при­ка­тили, — тоже про­ле­тели сна­чала сто скач­ков дальше Мос­ков­ской заставы, а потом казак сдей­ство­вал над ямщи­ком нагай­кою в обрат­ную сто­рону, и стали у крыльца новых коней запря­гать. Пла­тов же из коляски не вышел, а только велел сви­сто­вому как можно ско­рее при­ве­сти к себе масте­ро­вых, кото­рым блоху оставил.

Побе­жал один сви­сто­вой, чтобы шли как можно ско­рее и несли ему работу, кото­рою должны были англи­чан посра­мить, и еще мало этот сви­сто­вой отбе­жал, как Пла­тов вдо­гонку за ним раз за разом новых шлет, чтобы как можно скорее.

Всех сви­сто­вых разо­гнал и стал уже про­стых людей из любо­пыт­ной пуб­лики посы­лать, да даже и сам от нетер­пе­ния ноги из коляски выстав­ляет и сам от нетер­пе­ли­во­сти бежать хочет, а зубами так и скри­пит — все ему еще нескоро показывается.

Так в тогдаш­нее время все тре­бо­ва­лось очень в акку­рате и в ско­ро­сти, чтобы ни одна минута для рус­ской полез­но­сти не пропадала.

Глава девятая

Туль­ские мастера, кото­рые уди­ви­тель­ное дело делали, в это время как раз только свою работу окан­чи­вали. Сви­сто­вые при­бе­жали к ним запы­хав­шись, а про­стые люди из любо­пыт­ной пуб­лики — те и вовсе не добе­жали, потому что с непри­вычки по дороге ноги рас­сы­пали и пова­ли­лися, а потом от страха, чтобы не гля­деть на Пла­това, уда­ри­лись домой да где попало спрятались.

Сви­сто­вые же как при­ско­чили, сей­час вскрик­нули и как видят, что те не отпи­рают, сей­час без цере­мо­нии рва­нули болты у ста­вень, но болты были такие креп­кие, что нимало не пода­лись, дер­нули двери, а двери изнутри зало­жены на дубо­вый засов. Тогда сви­сто­вые взяли с улицы бревно, под­дели им на пожар­ный манер под кро­вель­ную зас­треху да всю крышу с малень­кого домика сразу и сво­ро­тили. Но крышу сняли, да и сами сей­час пова­ли­лися, потому что у масте­ров в их тес­ной хоро­минке от без­от­дыш­ной работы в воз­духе такая пот­ная спи­раль сде­ла­лась, что непри­выч­ному чело­веку с све­жего повет­рия и одного раза нельзя было продохнуть.

Послы закри­чали:

— Что же вы, такие-сякие, сво­лочи, дела­ете, да еще эта­кою спи­ра­лью оши­бать сме­ете! Или в вас после этого Бога нет!

А те отвечают:

— Мы сей­час, послед­ний гвоз­дик зако­ла­чи­ваем и, как забьем, тогда нашу работу вынесем.

А послы говорят:

— Он нас до того часу живьем съест и на помин души не оставит.

Но мастера отвечают:

— Не успеет он вас погло­тить, потому вот пока вы тут гово­рили, у нас уже и этот послед­ний гвоздь зако­ло­чен. Бегите и ска­жите, что сей­час несем.

Сви­сто­вые побе­жали, но не с увер­кою: думали, что мастера их обма­нут; а потому бежат, бежат да огля­нутся; но мастера за ними шли и так очень скоро поспе­шали, что даже не вполне как сле­дует для явле­ния важ­ному лицу оде­лись, а на ходу крючки в каф­та­нах засте­ги­вают. У двух у них в руках ничего не содер­жа­лось, а у тре­тьего, у левши, в зеле­ном чехле цар­ская шка­тулка с аглиц­кой сталь­ной блохой.

Глава десятая

Сви­сто­вые под­бе­жали к Пла­тову и говорят:

— Вот они сами здесь!

Пла­тов сей­час к мастерам:

— Готово ли?

— Все, — отве­чают, — готово.

— Пода­вай сюда.

Подали.

А эки­паж уже запря­жен, и ямщик и форей­тор на месте. Казаки сей­час же рядом с ямщи­ком усе­лись и нагайки над ним под­няли и так замах­нувши и держат.

Пла­тов сорвал зеле­ный чехол, открыл шка­тулку, вынул из ваты золо­тую таба­керку, а из таба­керки брил­ли­ан­то­вый орех, — видит: аглиц­кая блоха лежит там какая была, а кроме ее ничего больше нет.

Пла­тов говорит:

— Это что же такое? А где же ваша работа, кото­рою вы хотели госу­даря утешить?

Ору­жей­ники отвечали:

— Тут и наша работа.

Пла­тов спрашивает:

— В чем же она себя заключает?

А ору­жей­ники отвечают:

— Зачем это объ­яс­нять? Все здесь в вашем виду, — и предусматривайте.

Пла­тов пле­чами вздвиг­нул и закричал:

— Где ключ от блохи?

— А тут же, — отве­чают, — Где блоха, тут и ключ, в одном орехе.

Хотел Пла­тов взять ключ, но пальцы у него были куца­пые: ловил, ловил, — никак не мог ухва­тить ни блохи, ни клю­чика от ее брюш­ного завода и вдруг рас­сер­дился и начал ругаться сло­вами на казац­кий манер.

Кри­чал:

— Что вы, под­лецы, ничего не сде­лали, да еще, пожа­луй, всю вещь испор­тили! Я вам голову сниму!

А туляки ему в ответ:

— Напрасно так нас оби­жа­ете, — мы от вас, как от госу­да­рева посла, все обиды должны стер­петь, но только за то, что вы в нас усум­ни­лись и поду­мали, будто мы даже госу­да­рево имя обма­нуть сход­ственны, — мы вам сек­рета нашей работы теперь не ска­жем, а извольте к госу­дарю отвезти — он уви­дит, каковы мы у него люди и есть ли ему за нас постыждение.

А Пла­тов крикнул:

— Ну, так врете же вы, под­лецы, я с вами так не рас­ста­нуся, а один из вас со мною в Петер­бург поедет, и я его там допы­та­юся, какие есть ваши хитрости.

И с этим про­тя­нул руку, схва­тил сво­ими куца­пыми паль­цами за шиво­ро­ток босого левшу, так что у того все крю­чочки от каза­кина отле­тели, и кинул его к себе в коляску в ноги.

— Сиди, — гово­рит, — здесь до самого Петер­бурга вроде пубеля, — ты мне за всех отве­тишь. А вы, — гово­рит сви­сто­вым, — теперь гайда! Не зевайте, чтобы после­зав­тра я в Петер­бурге у госу­даря был.

Мастера ему только осме­ли­лись ска­зать за това­рища, что как же, мол, вы его от нас так без туга­мента уво­зите? ему нельзя будет назад сле­до­вать! А Пла­тов им вме­сто ответа пока­зал кулак — такой страш­ный, буг­ро­вый и весь изруб­лен­ный, кое-как сросся — и, погро­зивши, гово­рит: “Вот вам туга­мент!” А каза­кам говорит:

— Гайда, ребята!

Казаки, ямщики и кони — все враз зара­бо­тало и умчали левшу без туга­мента, а через день, как при­ка­зал Пла­тов, так его и под­ка­тили к госу­да­реву дворцу и даже, рас­ска­кав­шись как сле­дует, мимо колонн проехали.

Пла­тов встал, под­це­пил на себя ордена и пошел к госу­дарю, а косого левшу велел сви­сто­вым каза­кам при подъ­езде караулить.

Глава одиннадцатая

Пла­тов боялся к госу­дарю на глаза пока­заться, потому что Нико­лай Пав­ло­вич был ужасно какой заме­ча­тель­ный и памят­ный — ничего не забы­вал. Пла­тов знал, что он непре­менно его о блохе спро­сит. И вот он хоть ника­кого в свете непри­я­теля не пугался, а тут стру­сил: вошел во дво­рец со шка­ту­лоч­кою да поти­хо­нечку ее в зале за печ­кой и поста­вил. Спря­тавши шка­тулку, Пла­тов пред­стал к госу­дарю в каби­нет и начал поско­рее докла­ды­вать, какие у каза­ков на тихом Дону меж­до­усоб­ные раз­го­воры. Думал он так: чтобы этим госу­даря занять, и тогда, если госу­дарь сам вспом­нит и заго­во­рит про блоху, надо подать и ответ­ство­вать, а если не заго­во­рит, то про­мол­чать; шка­тулку каби­нет­ному камер­ди­неру велеть спря­тать, а туль­ского левшу в кре­пост­ной каза­мат без сроку поса­дить, чтобы поси­дел там до вре­мени, если понадобится.

Но госу­дарь Нико­лай Пав­ло­вич ни о чем не забы­вал, и чуть Пла­тов насчет меж­до­усоб­ных раз­го­во­ров кон­чил, он его сей­час же и спрашивает:

— А что же, как мои туль­ские мастера про­тив аглиц­кой ним­фо­зо­рии себя оправдали?

Пла­тов отве­чал в том роде, как ему дело казалось.

— Ним­фо­зо­рия, — гово­рит, — ваше вели­че­ство, все в том же про­стран­стве, и я ее назад при­вез, а туль­ские мастера ничего уди­ви­тель­нее сде­лать не могли.

Госу­дарь ответил:

— Ты — ста­рик муже­ствен­ный, а этого, что ты мне докла­ды­ва­ешь, быть не может.

Пла­тов стал его уве­рять и рас­ска­зал, как все дело было, и как доска­зал до того, что туляки про­сили его блоху госу­дарю пока­зать, Нико­лай Пав­ло­вич его по плечу хлоп­нул и говорит:

— Пода­вай сюда. Я знаю, что мои меня не могут обма­ны­вать. Тут что-нибудь сверх поня­тия сделано.

Глава двенадцатая

Вынесли из-за печки шка­тулку, сняли с нее сукон­ный покров, открыли золо­тую таба­керку и брил­ли­ан­то­вый орех, — а в нем блоха лежит, какая прежде была и как лежала.

Госу­дарь посмот­рел и сказал:

— Что за лихо! — Но веры своей в рус­ских масте­ров не уба­вил, а велел позвать свою люби­мую дочь Алек­сан­дру Нико­ла­евну и при­ка­зал ей:

— У тебя на руках пер­сты тон­кие — возьми малень­кий клю­чик и заведи поско­рее в этой ним­фо­зо­рии брюш­ную машинку.

Прин­цесса стала кру­тить клю­чи­ком, и блоха сей­час уси­ками заше­ве­лила, но ногами не тро­гает. Алек­сандра Нико­ла­евна весь завод натя­нула, а ним­фо­зо­рия все-таки ни дансе не тан­цует и ни одной веро­я­ции, как прежде, не выкидывает.

Пла­тов весь позе­ле­нел и закричал:

— Ах они, шельмы соба­че­ские! Теперь пони­маю, зачем они ничего мне там ска­зать не хотели. Хорошо еще, что я одного ихнего дурака с собой захватил.

С этими сло­вами выбе­жал на подъ­езд, сло­вил левшу за волосы и начал туда-сюда тре­пать так, что кло­чья поле­тели. А тот, когда его Пла­тов пере­стал бить, попра­вился и говорит:

— У меня и так все воло­сья при учебе выдраны, а не знаю теперь, за какую надоб­ность надо мною такое повторение?

— Это за то, — гово­рит Пла­тов, — что я на вас наде­ялся и зару­чался, а вы ред­кост­ную вещь испортили.

Левша отве­чает:

— Мы много довольны, что ты за нас ручался, а испор­тить мы ничего не испор­тили: возь­мите, в самый силь­ный мел­ко­скоп смотрите.

Пла­тов назад побе­жал про мел­ко­скоп ска­зы­вать, а левше только погрозился:

— Я тебе, — гово­рит, — такой-сякой-эта­кой, еще задам.

И велел сви­сто­вым, чтобы левше еще крепче локти назад закру­тить, а сам под­ни­ма­ется по сту­пе­ням, запы­хался и читает молитву: “Бла­гого царя бла­гая мати, пре­чи­стая и чистая”, и дальше, как надобно. А царе­дворцы, кото­рые на сту­пе­нях стоят, все от него отво­ра­чи­ва­ются, думают: попался Пла­тов и сей­час его из дворца вон пого­нят, — потому они его тер­петь не могли за храбрость.

Глава тринадцатая

Как довел Пла­тов лев­шины слова госу­дарю, тот сей­час с радо­стию говорит:

— Я знаю, что мои рус­ские люди меня не обма­нут.— И при­ка­зал подать мел­ко­скоп на подушке.

В ту же минуту мел­ко­скоп был подан, и госу­дарь взял блоху и поло­жил ее под стекло сна­чала кверху спин­кою, потом боч­ком, потом пузич­ком, — сло­вом ска­зать, на все сто­роны ее повер­нули, а видеть нечего. Но госу­дарь и тут своей веры не поте­рял, а только сказал:

— При­ве­сти сей­час ко мне сюда этого ору­жей­ника, кото­рый внизу находится.

Пла­тов докладывает:

— Его бы при­одеть надо — он в чем был взят, и теперь очень в злом виде.

А госу­дарь отвечает:

— Ничего — вве­сти как он есть.

Пла­тов говорит:

— Вот иди теперь сам, такой-эта­кой, перед очами госу­дарю отвечай.

А левша отвечает:

— Что ж, такой и пойду, и отвечу.

Идет в чем был: в опо­роч­ках, одна шта­нина в сапоге, дру­гая мота­ется, а озя­м­чик ста­рень­кий, крю­чочки не засте­га­ются, порас­те­ряны, а шиво­рот разо­рван; но ничего, не конфузится.

“Что же такое? — думает. — Если госу­дарю угодно меня видеть, я дол­жен идти; а если при мне туга­мента нет, так я тому не при­чи­нен и скажу, отчего так дело было”.

Как взо­шел левша и покло­нился, госу­дарь ему сей­час и говорит:

— Что это такое, бра­тец, зна­чит, что мы и так и этак смот­рели, и под мел­ко­скоп клали, а ничего заме­ча­тель­ного не усматриваем?

А левша отвечает:

— Так ли вы, ваше вели­че­ство, изво­лили смотреть?

Вель­можи ему кивают: дескать, не так гово­ришь! а он не пони­мает, как надо по-при­двор­ному, с лестью или с хит­ро­стью, а гово­рит просто.

Госу­дарь говорит:

— Оставьте над ним муд­рить, — пусть его отве­чает, как он умеет.

И сей­час ему пояснил:

— Мы, — гово­рит, — вот как клали, — И поло­жил блоху под мел­ко­скоп.— Смотри, — гово­рит, — сам — ничего не видно.

Левша отве­чает:

— Этак, ваше вели­че­ство, ничего и невоз­можно видеть, потому что наша работа про­тив такого раз­мера гораздо секретнее.

Госу­дарь вопросил:

— А как же надо?

— Надо, — гово­рит, — всего одну ее ножку в подроб­но­сти под весь мел­ко­скоп под­ве­сти и отдельно смот­реть на вся­кую пяточку, кото­рой она ступает.

Поми­луй, скажи, — гово­рит госу­дарь, — это уже очень сильно мелко!

— А что же делать, — отве­чает левша, — если только так нашу работу и заме­тить можно: тогда все и удив­ле­ние окажется.

Поло­жили, как левша ска­зал, и госу­дарь как только гля­нул в верх­нее стекло, так весь и про­сиял — взял левшу, какой он был неуб­ран­ный и в пыли, неумы­тый, обнял его и поце­ло­вал, а потом обер­нулся ко всем при­двор­ным и сказал:

— Видите, я лучше всех знал, что мои рус­ские меня не обма­нут. Гля­дите, пожа­луй­ста: ведь они, шельмы, аглиц­кую блоху на под­ковы подковали!

Глава четырнадцатая

Стали все под­хо­дить и смот­реть: блоха дей­стви­тельно была на все ноги под­ко­вана на насто­я­щие под­ковы, а левша доло­жил, что и это еще не все удивительное.

— Если бы, — гово­рит, — был лучше мел­ко­скоп, кото­рый в пять мил­ли­о­нов уве­ли­чи­вает, так вы изво­лили бы, — гово­рит, — уви­дать, что на каж­дой под­ко­винке масте­рово имя выстав­лено: какой рус­ский мастер ту под­ковку делал.

— И твое имя тут есть? — спро­сил государь.

— Никак нет, — отве­чает левша, — моего одного и нет.

— Почему же?

— А потому, — гово­рит, — что я мельче этих под­ко­вок рабо­тал: я гвоз­дики выко­вы­вал, кото­рыми под­ковки забиты, — там уже ника­кой мел­ко­скоп взять не может.

Госу­дарь спросил:

— Где же ваш мел­ко­скоп, с кото­рым вы могли про­из­ве­сти это удивление?

А левша ответил:

— Мы люди бед­ные и по бед­но­сти своей мел­ко­скопа не имеем, а у нас так глаз пристрелявши.

Тут и дру­гие при­двор­ные, видя, что левши дело выго­рело, начали его цело­вать, а Пла­тов ему сто руб­лей дал и говорит:

— Про­сти меня, бра­тец, что я тебя за воло­сья отодрал.

Левша отве­чает:

— Бог про­стит, — это нам не впер­вые такой снег на голову.

А больше и гово­рить не стал, да и неко­гда ему было ни с кем раз­го­ва­ри­вать, потому что госу­дарь при­ка­зал сей­час же эту под­ко­ван­ную ним­фо­зо­рию уло­жить и ото­слать назад в Англию — вроде подарка, чтобы там поняли, что нам это не уди­ви­тельно. И велел госу­дарь, чтобы вез блоху осо­бый курьер, кото­рый на все языки учен, а при нем чтобы и левша нахо­дился и чтобы он сам англи­ча­нам мог пока­зать работу и како­вые у нас в Туле мастера есть.

Пла­тов его перекрестил.

— Пусть, — гово­рит, — над тобою будет бла­го­сло­ве­ние, а на дорогу я тебе моей соб­ствен­ной кис­лярки при­шлю. Не пей мало, не пей много, а пей средственно.

Так и сде­лал — прислал.

А граф Кисельв­роде велел, чтобы обмыли левшу в Туля­ков­ских все­на­род­ных банях, остригли в парик­ма­хер­ской и одели в парад­ный каф­тан с при­двор­ного пев­чего, для того, дабы похоже было, будто и на нем какой-нибудь жало­ван­ный чин есть.

Как его таким мане­ром обфор­ми­ро­вали, напо­или на дорогу чаем с пла­тов­скою кис­ляр­кою, затя­нули ремен­ным поя­сом как можно туже, чтобы кишки не тряс­лись, и повезли в Лон­дон. Отсюда с лев­шой и пошли загра­нич­ные виды.

Глава пятнадцатая

Ехали курьер с лев­шою очень скоро, так что от Петер­бурга до Лон­дона нигде отды­хать не оста­нав­ли­ва­лись, а только на каж­дой стан­ции пояса на один зна­чок еще уже пере­тя­ги­вали, чтобы кишки с лег­кими не пере­пу­та­лись; но как левше после пред­став­ле­ния госу­дарю, по пла­тов­скому при­ка­за­нию, от казны вин­ная пор­ция вволю пола­га­лась, то он, не евши, этим одним себя под­дер­жи­вал и на всю Европу рус­ские песни пел, только при­пев делал по-ино­стран­ному: “Ай люли — се тре жули”.

Курьер как при­вез его в Лон­дон, так появился кому надо и отдал шка­тулку, а левшу в гости­нице в номер поса­дил, но ему тут скоро скучно стало, да и есть захо­те­лось. Он посту­чал в дверь и пока­зал услу­жа­ю­щему себе на рот, а тот сей­час его и свел в пище­при­ем­ную комнату.

Сел тут левша за стол и сидит, а как чего-нибудь поаглицки спро­сить — не умеет. Но потом дога­дался: опять про­сто по столу пер­стом посту­чит да в рот себе пока­жет, — англи­чане дога­ды­ва­ются и подают, только не все­гда того, что надобно, но он что ему не под­хо­дя­щее не при­ни­мает. Подали ему ихнего при­го­тов­ле­ния горя­чий сту­динг в огне, — он гово­рит: “Это я не знаю, чтобы такое можно есть”, и вку­шать не стал; они ему пере­ме­нили и дру­гого куша­нья поста­вили. Также и водки их пить не стал, потому что она зеле­ная — вроде как будто купо­ро­сом заправ­лена, а выбрал, что всего нату­раль­нее, и ждет курьера в про­хладе за баклажечкой.

А те лица, кото­рым курьер ним­фо­зо­рию сдал, сию же минуту ее рас­смот­рели в самый силь­ный мел­ко­скоп и сей­час в пуб­ли­цей­ские ведо­мо­сти опи­са­ние, чтобы зав­тра же на все­об­щее изве­стие кле­ве­тон вышел.

— А самого этого мастера, — гово­рят, — мы сей­час хотим видеть.

Курьер их пре­про­во­дил в номер, а оттуда в пище­при­ем­ную залу, где наш левша поря­дочно уже под­ру­мя­нился, и гово­рит: “Вот он!”

Англи­чане левшу сей­час хлоп-хлоп по плечу и как ров­ного себе— за руки. “Камрад, — гово­рят, — камрад — хоро­ший мастер, — раз­го­ва­ри­вать с тобой со вре­ме­нем, после будем, а теперь выпьем за твое благополучие”.

Спро­сили много вина, и левше первую чарку, а он с веж­ли­во­стью пер­вый пить не стал: думает, — может быть, отра­вить с досады хотите.

— Нет, — гово­рит, — это не поря­док: и в Польше нет хозя­ина больше, — сами впе­ред кушайте.

Англи­чане всех вин перед ним опро­бо­вали и тогда ему стали нали­вать. Он встал, левой рукой пере­кре­стился и за всех их здо­ро­вье выпил.

Они заме­тили, что он левой рукою кре­стится, и спра­ши­вают у курьера:

— Что он — люте­ра­нец или протестантист?

Курьер отве­чает:

— Нет, он не люте­ра­нец и не про­те­стан­тист, а рус­ской веры.

— А зачем же он левой рукой крестится?

Курьер ска­зал:

— Он — левша и все левой рукой делает.

Англи­чане еще больше стали удив­ляться — и начали нака­чи­вать вином и левшу и курьера и так целые три дня обхо­ди­лися, а потом гово­рят: “Теперь довольно”. По сим­фону воды с ерфик­сом при­няли и, совсем осве­жевши, начали рас­спра­ши­вать левшу: где он и чему учился и до каких пор ариф­ме­тику знает?

Левша отве­чает:

— Наша наука про­стая: по Псал­тирю да по Полу­сон­нику, а ариф­ме­тики мы нимало не знаем.

Англи­чане пере­гля­ну­лись и говорят:

— Это удивительно.

А Левша им отвечает:

— У нас это так повсеместно.

— А что же это, — спра­ши­вают, — за книга в Рос­сии “Полу­сон­ник”?

— Это, — гово­рит, — книга, к тому отно­ся­щая, что если в Псал­тире что-нибудь насчет гада­нья царь Давид неясно открыл, то в Полу­сон­нике уга­ды­вают дополнение.

Они гово­рят:

— Это жалко, лучше бы, если б вы из ариф­ме­тики по край­но­сти хоть четыре пра­вила сло­же­ния, знали, то, бы вам было гораздо поль­зи­тель­нее, чем весь Полу­сон­ник. Тогда бы вы могли сооб­ра­зить, что в каж­дой-машине рас­чет силы есть; а то вот хоша вы очень в руках искусны, а не сооб­ра­зили, что такая малая машинка, как в ним­фо­зо­рии, на самую акку­рат­ную точ­ность рас­счи­тана и ее под­ко­вок несть не может. Через это теперь ним­фо­зо­рия и не пры­гает и дансе не танцует.

Левша согла­сился.

— Об этом, — гово­рит, — спору нет, что мы в нау­ках не зашлись, но только сво­ему оте­че­ству верно преданные.

А англи­чане ска­зы­вают ему:

— Оста­вай­тесь у нас, мы вам боль­шую обра­зо­ван­ность пере­да­дим, и из вас уди­ви­тель­ный мастер выйдет.

Но на это левша не согласился.

— У меня, — гово­рит, — дома роди­тели есть.

Англи­чане назва­лись, чтобы его роди­те­лям деньги посы­лать, но левша не взял.

— Мы, — гово­рит, — к своей родине при­вер­жены, и тятенька мой уже ста­ри­чок, а роди­тель­ница — ста­рушка и при­выкши в свой при­ход в цер­ковь ходить, да и мне тут в оди­но­че­стве очень скучно будет, потому что я еще в холо­стом звании.

— Вы, — гово­рят, — обвык­нете, наш закон при­мете, и мы вас женим.

— Этого, — отве­тил левша, — нико­гда быть не может.

— Почему так?

— Потому, — отве­чает, — что наша рус­ская вера самая пра­виль­ная, и как верили наши правотцы, так же точно должны верить и потомцы.

— Вы, — гово­рят англи­чане, — нашей веры не зна­ете: мы того же закона хри­сти­ан­ского и то же самое Еван­ге­лие содержим.

— Еван­ге­лие, — отве­чает левша, — дей­стви­тельно у всех одно, а только наши книги про­тив ваших толще, и вера у нас полнее.

— Почему вы так это можете судить?

— У нас тому, — отве­чает, — есть все оче­вид­ные доказательства.

— Какие?

— А такие, — гово­рит;— что у нас есть и бого­твор­ные иконы и гро­бо­то­чи­вые главы и мощи, а у вас ничего, и даже, кроме одного вос­кре­се­нья, ника­ких экс­трен­ных празд­ни­ков нет, а по вто­рой при­чине — мне с англи­чан­кою, хоть и повен­чав­шись в законе, жить кон­фузно будет.

— Отчего же так?— спра­ши­вают.— Вы не пре­не­бре­гайте: наши тоже очень чисто оде­ва­ются и хозяйственные.

А левша говорит:

— Я их не знаю.

Англи­чане отвечают:

— Это не важно суть — узнать можете: мы вам гран­деву сделаем.

Левша засты­дился.

— Зачем, — гово­рит, — напрасно деву­шек моро­чить.— И отне­кался.— Гран­деву, — гово­рит, — это дело гос­под­ское, а нам ней­дет, и если об этом дома, в Туле, узнают, надо мною боль­шую насмешку сделают.

Англи­чане полюбопытствовали:

— А если, — гово­рят, — без гран­деву, то как же у вас в таких слу­чаях посту­пают, чтобы при­ят­ный выбор сделать?

Левша им объ­яс­нил наше положение.

— У нас, — гово­рит, — когда чело­век хочет насчет девушки обсто­я­тель­ное наме­ре­ние обна­ру­жить, посы­лает раз­го­вор­ную жен­щину, и как она пред­лог сде­лает, тогда вме­сте в дом идут веж­ливо и девушку смот­рят не таясь, а при всей родственности.

Они поняли, но отве­чали, что у них раз­го­вор­ных жен­щин нет и такого обык­но­ве­ния не водится, а левша говорит:

— Это тем и при­ят­нее, потому что таким делом если заняться, то надо с обсто­я­тель­ным наме­ре­нием, а как я сего к чужой нации не чув­ствую, то зачем деву­шек морочить?

Он англи­ча­нам и в этих своих суж­де­ниях понра­вился, так что они его опять пошли по пле­чам и по коле­ням с при­ят­ством ладо­шками охло­пы­вать, а сами спрашивают:

— Мы бы, — гово­рят, — только через одно любо­пыт­ство знать желали: какие вы пороч­ные при­меты в наших деви­цах при­ме­тили и за что их обегаете?

Тут левша им уже откро­венно ответил:

— Я их не порочу, а только мне то не нра­вится, что одежда на них как-то машется, и не разо­брать, что такое надето и для какой надоб­но­сти; тут одно что-нибудь, а ниже еще дру­гое при­шпи­лено, а на руках какие-то нога­вочки. Совсем точно обе­зьяна-сапажу — пли­со­вая тальма.

Англи­чане засме­я­лись и говорят:

— Какое же вам в этом препятствие?

— Пре­пят­ствия, — отве­чает левша, — нет, а только опа­са­юсь, что стыдно будет смот­реть и дожи­даться, как она изо всего из этого раз­би­раться станет.

— Неужели же, — гово­рят, — ваш фасон лучше?

— Наш фасон, — отве­чает, — в Туле про­стой: вся­кая в своих кру­жев­цах, и наши кру­жева даже и боль­шие дамы носят.

Они его тоже и своим дамам казали, и там ему чай нали­вали и спрашивали:

— Для чего вы морщитесь?

Он отве­чал, что мы, гово­рит, очень сладко не приучены.

Тогда ему по-рус­ски впри­куску подали.

Им пока­зы­ва­ется, что этак будто хуже, а он говорит:

— На наш вкус этак вкуснее.

Ничем его англи­чане не могли сбить, чтобы он на их жизнь пре­льстился, а только уго­во­рили его на корот­кое время пого­стить, и они его в это время по раз­ным заво­дам водить будут и все свое искус­ство покажут.

— А потом, — гово­рят, — мы его на своем корабле при­ве­зем и живого в Петер­бург доставим.

На это он согласился.

Глава шестнадцатая

Взяли англи­чане левшу на свои руки, а рус­ского курьера назад в Рос­сию отпра­вили. Курьер хотя и чин имел и на раз­ные языки был учен, но они им не инте­ре­со­ва­лись, а лев­шою инте­ре­со­ва­лись, — и пошли они левшу водить и все ему пока­зы­вать. Он смот­рел все их про­из­вод­ство: и метал­ли­че­ские фаб­рики и мыльно-пиль­ные заводы, и все хозяй­ствен­ные порядки их ему очень нра­ви­лись, осо­бенно насчет рабо­чего содер­жа­ния. Вся­кий работ­ник у них посто­янно в сыто­сти, одет не в обрыв­ках, а на каж­дом спо­соб­ный тужур­ный жилет, обут в тол­стые щиглеты с желез­ными набал­даш­ни­ками, чтобы нигде ноги ни на что не напо­роть; рабо­тает не с бой­лом, а с обу­че­нием и имеет себе поня­тия. Перед каж­дым на виду висит дол­бица умно­же­ния” а под рукою сти­ра­бель­ная дощечка: все, что кото­рый мастер делает, — на дол­бицу смот­рит и с поня­тием све­ряет, а потом на дощечке одно пишет, дру­гое сти­рает и в акку­рат сво­дит: что на цыфи­рях напи­сано, то и наделе выхо­дит. А при­дет празд­ник, собе­рутся по-парочке, возь­мут в руки по палочке и идут гулять чинно-бла­го­родно, как следует.

Левша на все их житье и на все их работы насмот­релся, но больше всего вни­ма­ние обра­щал на такой Пред­мет, что англи­чане очень удив­ля­лись. Не столь его зани­мало, как новые ружья делают, сколь то, как ста­рые в каком виде состоят. Все обой­дет и хва­лит, и говорит:

— Это и мы так можем.

А как до ста­рого ружья дой­дет, — засу­нет палец в дуло, пово­дит по стен­кам и вздохнет:

— Это, — гово­рит, — про­тив нашего не в при­мер превосходнейше.

Англи­чане никак не могли отга­дать, что такое левша заме­чает, а он спрашивает:

— Не могу ли, — гово­рит, — я знать, что наши гене­ралы это когда-нибудь гля­дели или нет? Ему говорят:

— Кото­рые тут были, те, должно быть, глядели.

— А как, — гово­рит, — они были: в пер­чатке или без перчатки?

— Ваши гене­ралы, — гово­рят, — парад­ные, они все­гда в пер­чат­ках ходят; зна­чит, и здесь так были.

Левша ничего не ска­зал. Но вдруг начал бес­по­койно ску­чать. Затос­ко­вал и затос­ко­вал и гово­рит англичанам:

— Покорно бла­го­дар­ствуйте на всем уго­ще­нии, и я всем у вас очень дово­лен и все, что мне нужно было видеть, уже видел, а теперь я ско­рее домой хочу.

Никак его более удер­жать не могли. По суше его пустить нельзя, потому что он на все языки не умел, а по воде плыть нехо­рошо было, потому что время было осен­нее, бур­ное, но он при­стал: отпустите.

— Мы на буре­метр, — гово­рят, — смот­рели: буря будет, пото­нуть можешь; это ведь не то, что у вас Фин­ский залив, а тут насто­я­щее Твер­ди­зе­миое море.

— Это все, равно, — отве­чает, — где уме­реть, — все един­ственно, воля божия, а я желаю ско­рее в род­ное место, потому что иначе я могу род поме­ша­тель­ства достать.

Его силом не удер­жи­вали: напи­тали, день­гами награ­дили, пода­рили ему на память золо­тые часы с тре­пе­ти­ром, а для мор­ской про­хлады на позд­ний осен­ний путь дали бай­ко­вое пальто с вет­ря­ной нахло­буч­кою на голову. Очень тепло одели и отвезли левшу на корабль, кото­рый в Рос­сию шел. Тут поме­стили левшу в луч­шем виде, как насто­я­щего барина, но он с дру­гими гос­по­дами в закры­тии сидеть не любил и сове­стился, а уйдет на палубу, под пре­зент сядет и спро­сит: “Где наша Россия?”

Англи­ча­нин, кото­рого он спра­ши­вает, рукою ему в ту сто­рону пока­жет или голо­вою мах­нет, а он туда лицом обо­ро­тится и нетер­пе­ливо в род­ную сто­рону смотрит.

Как вышли из буфты в Твер­ди­зем­ное море, так стрем­ле­ние его к Рос­сии такое сде­ла­лось, что никак его нельзя было успо­ко­ить. Водо­пле­ние стало ужас­ное, а, левша все вниз в каюты ней­дет — под пре­зен­том сидит, нахло­бучку надви­нул и к оте­че­ству смотрит.

Много раз англи­чане при­хо­дили его в теп­лое место вниз звать, но он, чтобы ему не доку­чали, даже отлы­гаться начал.

— Нет, — отве­чает, — мне тут наружи лучше; а то со мною под кры­шей от кол­ты­ха­ния мор­ская свинка сделается.

Так все время и не схо­дил до осо­бого слу­чая и через это очень понра­вился одному полш­ки­перу, кото­рый, на горе нашего левши, умел по-рус­ски гово­рить. Этот полш­ки­пер не мог нади­виться, что рус­ский сухо­пут­ный чело­век и так все непо­годы выдерживает.

— Моло­дец, — гово­рит, — рус! Выпьем!

Левша выпил.

— А полш­ки­пер говорит:

— Еще!

Левша и еще выпил, и напились.

Полш­ки­пер его и спрашивает:

— Ты какой от нашего госу­дар­ства в Рос­сию сек­рет везешь?

Левша отве­чает:

— Это мое дело.

— А если так, — отве­чал полш­ки­пер, — так давай дер­жать с тобой аглиц­кое парей.

Левша спра­ши­вает:

— Какое?

— Такое, чтобы ничего в оди­ночку не пить, а всего пить заровно: что один, то непре­менно и дру­гой” и кто кого пере­пьет, того и горка.

Левша думает: небо тучится, брюхо пучится, — скука боль­шая, а путина длин­ная, и род­ного места за вол­ною не видно — пари дер­жать все-таки весе­лее будет.

— Хорошо, — гово­рит, — идет!

— Только чтоб честно.

— Да уж это, — гово­рит, — не беспокойтесь.

Согла­си­лись и по рукам ударили.

Глава семнадцатая

Нача­лось у них пари еще в Твер­ди­зем­ном море, и пили они до риж­ского Дина­минде, но шли все наравне и друг другу не усту­пали и до того акку­ратно рав­ня­лись, что когда один, гля­нув в море, уви­дал, как из воды черт лезет, так сей­час то же самое и дру­гому объ­яви­лось. Только полш­ки­пер видит черта рыжего, а левша гово­рит, будто он темен, как мурин.

Левша гово­рит:

— Пере­кре­стись и отво­ро­тись — это черт из пучины.

А англи­ча­нин спо­рит, что “это мор­ской водоглаз”.

— Хочешь, — гово­рит, — я тебя в море швырну? Ты не бойся — он мне тебя сей­час назад подаст.

А левша отвечает:

— Если так, то швыряй.

Полш­ки­пер его взял на закорки и понес к борту.

Мат­росы это уви­дали, оста­но­вили их и доло­жили капи­тану, а тот велел их обоих вниз запе­реть и дать им рому и вина и холод­ной пищи, чтобы могли и пить и есть и свое пари выдер­жать, — а горя­чего сту­дингу с огнем им не пода­вать, потому что у них в нутре может спирт загореться.

Так их и при­везли вза­перти до Петер­бурга, и пари из них ни один друг у друга не выиг­рал; а тут рас­клали их на раз­ные повозки и повезли англи­ча­нина в послан­ни­че­ский дом на Аглиц­кую набе­реж­ную, а левшу — в квартал.

Отсюда судьба их начала сильно разниться.

Глава восемнадцатая

Англи­ча­нина как при­везли в посоль­ский дом, сей­час сразу позвали к нему лекаря и апте­каря. Лекарь велел его при себе в теп­лую ванну вса­дить, а апте­карь сей­час же ска­тал гут­та­пер­че­вую пилюлю и сам в рот ему всу­нул, а потом оба вме­сте взя­лись и поло­жили на перину и сверху шубой покрыли и оста­вили потеть, а чтобы ему никто не мешал, по всему посоль­ству при­каз дан, чтобы никто чихать не смел. Дожда­лись лекарь с апте­ка­рем, пока полш­ки­пер заснул, и тогда дру­гую гут­та­пер­че­вую пилюлю ему при­го­то­вили, возле его изго­ло­вья на сто­лик поло­жили и ушли.

А левшу сва­лили в квар­тале на пол и спрашивают:

— Кто такой и отку­дова, и есть ли пас­порт или какой дру­гой тугамент?

А он от болезни, от питья и от дол­гого кол­ты­ха­нья так осла­бел, что ни слова не отве­чает, а только стонет.

Тогда его сей­час обыс­кали, пест­рое пла­тье с него сняли и часы с тре­пе­ти­ром, и деньги обрали, а самого при­став велел на встреч­ном извоз­чике бес­платно в боль­ницу отправить.

Повел горо­до­вой левшу на санки сажать, да долго ни одного встреч­ника пой­мать не мог, потому извоз­чики от поли­цей­ских бегают. А левша все время на холод­ном парате лежал; потом пой­мал горо­до­вой извоз­чика, только без теп­лой лисы, потому что они лису в санях в таком разе под себя пря­чут, чтобы у поли­цей­ских ско­рей ноги стыли. Везли левшу так непо­кры­того, да как с одного извоз­чика на дру­гого ста­нут пере­са­жи­вать, все роняют, а под­ни­мать ста­нут — ухи рвут, чтобы в память пришел.

При­везли в одну боль­ницу — не при­ни­мают без туга­мента, при­везли в дру­гую — и там, не при­ни­мают, и так в тре­тью, и в чет­вер­тую — до самого утра его по всем отда­лен­ным кри­во­пут­кам тас­кали и все пере­са­жи­вали, так что он весь избился. Тогда один под­ле­карь ска­зал горо­до­вому везти его в про­сто­на­род­ную Обух­вин­скую боль­ницу, где неве­до­мого сосло­вия всех уми­рать принимают.

Тут велели рас­писку дать, а левшу до раз­борки на полу в кори­дор посадить.

А аглиц­кий полш­ки­пер в это самое время на дру­гой день встал, дру­гую гут­та­пер­че­вую пилюлю в нутро про­гло­тил, на лег­кий зав­трак курицу с рысью съел, ерфик­сом запил и говорит:

— Где мой рус­ский камрад? Я его искать пойду.

Оделся и побежал.

Глава девятнадцатая

Уди­ви­тель­ным мане­ром полш­ки­пер как-то очень скоро левшу нашел, только его еще на кро­вать не уло­жили, а он в кори­доре на полу лежал и жало­вался англичанину.

— Мне бы, — гово­рит, — два слова госу­дарю непре­менно надо сказать.

Англи­ча­нин побе­жал к графу Клей­н­ми­хелю и зашумел:

— Разве так можно! У него, — гово­рит, —хоть и шуба овеч­кина, так душа человечкина.

Англи­ча­нина сей­час оттуда за это рас­суж­де­ние вон, чтобы не смел поми­нать душу чело­веч­кину. А потом ему кто-то ска­зал: “Схо­дил бы ты лучше к казаку Пла­тову — он про­стые чув­ства имеет”.

Англи­ча­нин достиг Пла­това, кото­рый теперь опять на уку­шетке лежал. Пла­тов его выслу­шал и про левшу вспомнил.

— Как же, бра­тец, — гово­рит, — очень коротко с ним зна­ком, даже за волоса его драл, только не знаю, как ему в таком несчаст­ном разе помочь; потому что я уже совсем отслу­жился и пол­ную пуплек­цию полу­чил — теперь меня больше не ува­жают, — а ты беги ско­рее к комен­данту Ско­бе­леву, он в силах и тоже в этой части опыт­ный, он что-нибудь сделает.

Полш­ки­пер пошел и к Ско­бе­леву и все рас­ска­зал: какая у левши болезнь и отчего сде­ла­лась. Ско­бе­лев говорит:

— Я эту болезнь пони­маю, только немцы ее лечить не могут, а тут надо какого-нибудь док­тора из духов­ного зва­ния, потому что те в этих при­ме­рах выросли и помо­гать могут; я сей­час пошлю туда рус­ского док­тора Мартын-Сольского.

Но только когда Мар­тын-Соль­ский при­е­хал, левша уже кон­чался, потому что у него заты­лок о парат рас­ко­лолся, и он одно только мог внятно выговорить:

— Ска­жите госу­дарю, что у англи­чан ружья кир­пи­чом не чистят: пусть чтобы и у нас не чистили, а то, храни Бог войны, они стре­лять не годятся.

И с этою вер­но­стью левша пере­кре­стился и помер. Мар­тын-Соль­ский сей­час же поехал, об этом графу Чер­ны­шеву доло­жил, чтобы до госу­даря дове­сти, а граф Чер­ны­шев на него закричал:

— Знай, — гово­рит, — свое рвот­ное да сла­би­тель­ное, а не в свое дело не мешайся: в Рос­сии на это гене­ралы есть.

Госу­дарю так и не ска­зали, и чистка все про­дол­жа­лась до самой Крым­ской кам­па­нии. В тогдаш­нее время как стали ружья заря­жать, а пули в них и бол­та­ются, потому что стволы кир­пи­чом расчищены.

Тут Мар­тын-Соль­ский Чер­ны­шеву о левше и напом­нил, а граф Чер­ны­шев и говорит:

— Пошел к черту, пле­зир­ная трубка, не в свое дело не мешайся, а не то я ото­прусь, что нико­гда от тебя об этом не слы­хал, — тебе же и достанется.

Мар­тын-Соль­ский поду­мал: “И вправду ото­прется”, — так и молчал.

А доведи они лев­шины слова в свое время до госу­даря, — в Крыму на войне с непри­я­те­лем совсем бы дру­гой обо­рот был.

Глава двадцатая

Теперь все это уже “дела минув­ших дней” и “пре­да­нья ста­рины”, хотя и не глу­бо­кой, но пре­да­ния эти нет нужды торо­питься забы­вать, несмотря на бас­но­слов­ный склад легенды и эпи­че­ский харак­тер ее глав­ного героя. Соб­ствен­ное имя левши, подобно име­нам мно­гих вели­чай­ших гениев, навсе­гда утра­чено для потом­ства; но как оли­це­тво­рен­ный народ­ною фан­та­зиею миф он инте­ре­сен, а его похож­де­ния могут слу­жить вос­по­ми­на­нием эпохи, общий дух кото­рой схва­чен метко и верно.

Таких масте­ров, как бас­но­слов­ный левша, теперь, разу­ме­ется, уже нет в Туле: машины срав­няли нера­вен­ство талан­тов и даро­ва­ний, и гений не рвется в борьбе про­тив при­ле­жа­ния и акку­рат­но­сти. Бла­го­при­ят­ствуя воз­вы­ше­нию зара­ботка, машины не бла­го­при­ят­ствуют арти­сти­че­ской удали, кото­рая ино­гда пре­вос­хо­дила меру, вдох­нов­ляя народ­ную фан­та­зию к сочи­не­нию подоб­ных нынеш­ней бас­но­слов­ных легенд.

Работ­ники, конечно, умеют ценить выгоды, достав­ля­е­мые им прак­ти­че­скими при­спо­соб­ле­ни­ями меха­ни­че­ской науки, но о преж­ней ста­рине они вспо­ми­нают с гор­до­стью и любо­вью. Это их эпос, и при­том с очень “чело­веч­ки­ной душою”.

Повесть про талантливого тульского мастера по прозвищу Левша, который с тремя помощниками превзошел английских мастеров тем, что подковал их механическую блоху, которая умела «дансе танцевать». Причем на подковах были вырезаны имена мастеров.

Сказ о тульском косом Левше и о стальной блохе

Глава первая

Когда император Александр Павлович окончил венский совет, то он захотел по Европе проездиться и в разных государствах чудес посмотреть. Объездил он все страны и везде через свою ласковость всегда имел самые междоусобные разговоры со всякими людьми, и все его чем-нибудь удивляли и на свою сторону преклонять хотели, но при нем был донской казак Платов, который этого склонения не любил и, скучая по своему хозяйству, все государя домой манил. И чуть если Платов заметит, что государь чем-нибудь иностранным очень интересуется, то все провожатые молчат, а Платов сейчас скажет: «так и так, и у нас дома свое не хуже есть, — и чем-нибудь отведет.

Англичане это знали и к приезду государеву выдумали разные хитрости, чтобы его чужестранностью пленить и от русских отвлечь, и во многих случаях они этого достигали, особенно в больших собраниях, где Платов не мог по-французски вполне говорить; но он этим мало и интересовался, потому что был человек женатый и все французские разговоры считал за пустяки, которые не стоят воображения. А когда англичане стали звать государя во всякие свои цейгаузы, оружейные и мыльно-пильные заводы, чтобы показать свое над нами во всех вещах преимущество и тем славиться, — Платов сказал себе:

— Ну уж тут шабаш. До этих пор еще я терпел, а дальше нельзя. Сумею я или не сумею говорить, а своих людей не выдам.

И только он сказал себе такое слово, как государь ему говорит:

— Так и так, завтра мы с тобою едем их оружейную кунсткамеру смотреть. Там, — говорит, — такие природы совершенства, что как посмотришь, то уже больше не будешь спорить, что мы, русские, со своим значением никуда не годимся.

Платов ничего государю не ответил, только свой грабоватый нос в лохматую бурку спустил, а пришел в свою квартиру, велел денщику подать из погребца фляжку кавказской водки [Кизлярки — Прим. автора], дерябнул хороший стакан, на дорожний складень богу помолился, буркой укрылся и захрапел так, что во всем доме англичанам никому спать нельзя было.

Думал: утро ночи мудренее.

к оглавлению ↑

Глава вторая

На другой день поехали государь с Платовым в кунсткамеры. Больше государь никого из русских с собою не взял, потому что карету им подали двухсестную.

Приезжают в пребольшое здание — подъезд неописанный, коридоры до бесконечности, а комнаты одна в одну, и, наконец, в самом главном зале разные огромадные бюстры, и посредине под Балдахином стоит Аболон полведерский.

Государь оглядывается на Платова: очень ли он удивлен и на что смотрит; а тот идет глаза опустивши, как будто ничего не видит, — только из усов кольца вьет.

Англичане сразу стали показывать разные удивления и пояснять, что к чему у них приноровлено для военных обстоятельств: буреметры морские, мерблюзьи мантоны пеших полков, а для конницы смолевые непромокабли. Государь на все это радуется, все кажется ему очень хорошо, а Платов держит свою ажидацию, что для него все ничего не значит.

Государь говорит:

— Как это возможно — отчего в тебе такое бесчувствие? Неужто тебе здесь ничто не удивительно? А Платов отвечает:

— Мне здесь то одно удивительно, что мои донцы-молодцы без всего этого воевали и дванадесять язык прогнали.

Государь говорит:

— Это безрассудок.

Платов отвечает:

— Не знаю, к чему отнести, но спорить не смею и должен молчать.

А англичане, видя между государя такую перемолвку, сейчас подвели его к самому Аболону полведерскому и берут у того из одной руки Мортимерово ружье, а из другой пистолю.

— Вот, — говорят, — какая у нас производительность, — и подают ружье.

Государь на Мортимерово ружье посмотрел спокойно, потому что у него такие в Царском Селе есть, а они потом дают ему пистолю и говорят:

— Это пистоля неизвестного, неподражаемого мастерства — ее наш адмирал у разбойничьего атамана в Канделабрии из-за пояса выдернул.

Государь взглянул на пистолю и наглядеться не может.

Взахался ужасно.

— Ах, ах, ах, — говорит, — как это так… как это даже можно так тонко сделать! — И к Платову по-русски оборачивается и говорит: — Вот если бы у меня был хотя один такой мастер в России, так я бы этим весьма счастливый был и гордился, а того мастера сейчас же благородным бы сделал.

А Платов на эти слова в ту же минуту опустил правую руку в свои большие шаровары и тащит оттуда ружейную отвертку. Англичане говорят: «Это не отворяется», а он, внимания не обращая, ну замок ковырять. Повернул раз, повернул два — замок и вынулся. Платов показывает государю собачку, а там на самом сугибе сделана русская надпись: «Иван Москвин во граде Туле».

Англичане удивляются и друг дружку поталкивают:

— Ох-де, мы маху дали!

А государь Платову грустно говорит:

— Зачем ты их очень сконфузил, мне их теперь очень жалко. Поедем.

Сели опять в ту же двухсестную карету и поехали, и государь в этот день на бале был, а Платов еще 6ольший стакан кислярки выдушил и спал крепким казачьим сном.

Было ему и радостно, что он англичан оконфузил, а тульского мастера на точку вида поставил, но было и досадно: зачем государь под такой случай англичан сожалел!

«Через что это государь огорчился? — думал Платов, — совсем того не понимаю», — и в таком рассуждении он два раза вставал, крестился и водку пил, пока насильно на себя крепкий сон навел.

А англичане же в это самое время тоже не спали, потому что и им завертело. Пока государь на бале веселился, они ему такое новое удивление подстроили, что у Платова всю фантазию отняли.

к оглавлению ↑

Глава третья

На другой день, как Платов к государю с добрым утром явился, тот ему и говорит:

— Пусть сейчас заложат двухсестную карету, и поедем в новые кунсткамеры смотреть.

Платов даже осмелился доложить, что не довольно ли, мол, чужеземные продукты смотреть и не лучше ли к себе в Россию собираться, но государь говорит:

— Нет, я еще желаю другие новости видеть: мне хвалили, как у них первый сорт сахар делают.

Поехали.

Англичане всє государю показывают: какие у них разные первые сорта, а Платов смотрел, смотрел да вдруг говорит:

— А покажите-ка нам ваших заводов сахар молво?

А англичане и не знают, что это такое молво. Перешептываются, перемигиваются, твердят друг дружке: «Молво, молво», а понять не могут, что это у нас такой сахар делается, и должны сознаться, что у них все сахара есть, а «молва» нет.

Платов говорит:

— Ну, так и нечем хвастаться. Приезжайте к нам, мы вас напоим чаем с настоящим молво Бобринского завода.

А государь его за рукав дернул и тихо сказал:

— Пожалуйста, не порть мне политики.

Тогда англичане позвали государя в самую последнюю кунсткамеру, где у них со всего света собраны минеральные камни и нимфозории, начиная с самой огромнейшей египетской керамиды до закожной блохи, которую глазам видеть невозможно, а угрызение ее между кожей и телом.

Государь поехал.

Осмотрели керамиды и всякие чучелы и выходят вон, а Платов думает себе:

«Вот, слава богу, все благополучно: государь ничему не удивляется».

Но только пришли в самую последнюю, комнату, а тут стоят их рабочие в тужурных жилетках и в фартуках и держат поднос, на котором ничего нет.

Государь вдруг и удивился, что ему подают пустой поднос.

— Что это такое значит? — спрашивает; а аглицкие мастера отвечают:

— Это вашему величеству наше покорное поднесение.

— Что же это?

— А вот, — говорят, — изволите видеть сориночку?

Государь посмотрел и видит: точно, лежит на серебряном подносе самая крошечная соринка.

Работники говорят:

— Извольте пальчик послюнить и ее на ладошку взять.

— На что же мне эта соринка?

— Это, — отвечают, — не соринка, а нимфозория.

— Живая она?

— Никак нет, — отвечают, — не живая, а из чистой из аглицкой стали в изображении блохи нами выкована, и в середине в ней завод и пружина. Извольте ключиком повернуть: она сейчас начнет дансе танцевать.

Государь залюбопытствовал и спрашивает:

— А где же ключик?

А англичане говорят:

— Здесь и ключ перед вашими очами.

— Отчего же, — государь говорит, — я его не вижу?

— Потому, — отвечают, — что это надо в мелкоскоп.

Подали мелкоскоп, и государь увидел, что возле блохи действительно на подносе ключик лежит.

— Извольте, — говорят, — взять ее на ладошечку — у нее в пузичке заводная дырка, а ключ семь поворотов имеет, и тогда она пойдет дансе…

Насилу государь этот ключик ухватил и насилу его в щепотке мог удержать, а в другую щепотку блошку взял и только ключик вставил, как почувствовал, что она начинает усиками водить, потом ножками стала перебирать, а наконец вдруг прыгнула и на одном лету прямое дансе и две верояции в сторону, потом в другую, и так в три верояции всю кавриль станцевала.

Государь сразу же велел англичанам миллион дать, какими сами захотят деньгами, — хотят серебряными пятачками, хотят мелкими ассигнациями.

Англичане попросили, чтобы им серебром отпустили, потому что в бумажках они толку не знают; а потом сейчас и другую свою хитрость показали: блоху в дар подали, а футляра на нее не принесли: без футляра же ни ее, ни ключика держать нельзя, потому что затеряются и в сору их так и выбросят. А футляр на нее у них сделан из цельного бриллиантового орех а— и ей местечко в середине выдавлено. Этого они не подали, потому что футляры, говорят, будто казенный, а у них насчет казенного строго, хоть и для государя — нельзя жертвовать.

Платов было очень рассердился, потому что, говорит:

— Для чего такое мошенничество! Дар сделали и миллион за то получили, и все еще недостаточно! Футляр, — говорит, — всегда при всякой вещи принадлежит.

Но государь говорит:

— Оставь, пожалуйста, это не твое дело — не порть мне политики. У них свой обычай.— И спрашивает: — Сколько тот орех стоит, в котором блоха местится?

Англичане положили за это еще пять тысяч.

Государь Александр Павлович сказал: «Выплатить», а сам опустил блошку в этот орешек, а с нею вместе и ключик, а чтобы не потерять самый орех, опустил его в свою золотую табакерку, а табакерку велел положить в свою дорожную шкатулку, которая вся выстлана преламутом и, рыбьей костью. Аглицких же мастеров государь с честью отпустил и сказал им: «Вы есть первые мастера на всем свете, и мои люди супротив вас сделать ничего не могут».

Те остались этим очень довольны, а Платов ничего против слов государя произнести не мог. Только взял мелкоскоп да, ничего не говоря, себе в карман спустил, потому что «он сюда же, — говорит, — принадлежит, а денег вы и без того у нас много взяли».

Государь, этого не знал до самого приезда в Россию, а уехали они скоро, потому что у государя от военных дел сделалась меланхолия и он захотел духовную исповедь иметь в Таганроге у попа Федота [«Поп Федот» не с ветра взят: император Александр Павлович перед своею кончиною в Таганроге исповедовался у священника Алексея Федотова-Чеховского, которой после того именовался «духовником его величества», и любил ставить всем на вид это совершенно случайное обстоятельство. Вот этот-то Федотов-Чеховский, очевидно, и есть легендарный «поп Федот». (Прим. автора.)]. Дорогой у них с Платовым очень мало приятного разговора было, потому они совсем разных мыслей сделались: государь так соображал, что англичанам нет равных в искусстве, а Платов доводил, что и наши на что взглянут — всє могут сделать, но только им полезного ученья нет. И представлял государю, что у аглицких мастеров совсем на все другие правила жизни, науки и продовольствия, и каждый человек у них себе все абсолютные обстоятельства перед собою имеет, и через то в нем совсем другой смысл.

Государь этого не хотел долго слушать, а Платов, видя это, не стал усиливаться. Так они и ехали молча, только Платов на каждой станции выйдет и с досады квасной стакан водки выпьет, соленым бараночком закусит, закурит свою корешковую трубку, в которую сразу целый фунт Жукова табаку входило, а потом сядет и сидит рядом с царем в карете молча. Государь в одну сторону глядит, а Платов в другое окно чубук высунет и дымит на ветер. Так они и доехали до Петербурга, а к попу Федоту государь Платова уже совсем не взял.

— Ты, — говорит, — к духовной беседе невоздержен и так очень много куришь, что у меня от твоего дыму в голове копоть стоит.

Платов остался с обидою и лег дома на досадную укушетку, да так все и лежал да покуривал Жуков табак без перестачи.

к оглавлению ↑

Глава четвертая

Удивительная блоха из аглицкой вороненой стали оставалась у Александра Павловича в шкатулке под рыбьей костью, пока он скончался в Таганроге, отдав ее попу Федоту, чтобы сдал после, государыне, когда она успокоится. Императрица Елисавета Алексеевна посмотрела блохины верояции и усмехнулась, но заниматься ею не стала.

— Мое, — говорит, — теперь дело вдовье, и мне никакие забавы не обольстительны, — а вернувшись в Петербург, передала эту диковину со всеми иными драгоценностями в наследство новому государю.

Император Николай Павлович поначалу тоже никакого внимания на блоху не обратил, потому что при восходе его было смятение, но потом один раз стал пересматривать доставшуюся ему от брата шкатулку и достал из нее табакерку, а из табакерки бриллиантовый орех, и в нем нашел стальную блоху, которая уже давно не была заведена и потому не действовала, а лежала смирно, как коченелая.

Государь посмотрел и удивился.

— Что это еще за пустяковина и к чему она тут у моего брата в таком сохранении!

Придворные хотели выбросить, но государь говорит:

— Нет, это что-нибудь значит.

Позвали от Аничкина моста из противной аптеки химика, который на самых мелких весах яды взвешивал, и ему показали, а тот сейчас взял блоху, положил на язык и говорит: «Чувствую хлад, как от крепкого металла». А потом зубом ее слегка помял и объявил:

— Как вам угодно, а это не настоящая блоха, а нимфозория, и она сотворена из металла, и работа эта не наша, не русская.

Государь велел сейчас разузнать: откуда это и что такое означает?

Бросились смотреть в дела и в списки, — но в делах ничего не записано. Стали того, другого спрашивать, — никто ничего не знает. Но, по счастью, донской казак Платов был еще жив и даже все еще на своей досадной укушетке лежал и трубку курил. Он как услыхал, что во дворце такое беспокойство, сейчас с укушетки поднялся, трубку бросил и явился к государю во всех орденах. Государь говорит:

— Что тебе, мужественный старик, от меня надобно?

А Платов отвечает:

— Мне, ваше величество, ничего для себя не надо, так как я пью-ем что хочу и всем доволен, а я, — говорит, — пришел доложить насчет этой нимфозории, которую отыскали: это, — говорит, — так и так было, и вот как происходило при моих глазах в Англии, — и тут при ней есть ключик, а у меня есть их же мелкоскоп, в который можно его видеть, и сим ключом через пузичко эту нимфозориюы можно завести, и она будет скакать в каком угодно пространстве и в стороны верояции делать.

Завели, она и пошла прыгать, а Платов говорит:

— Это, — говорит, — ваше величество, точно, что работа очень тонкая и интересная, но только нам этому удивляться с одним восторгом чувств не следует, а надо бы подвергнуть ее русским пересмотрам в Туле или в Сестербеке, — тогда еще Сестрорецк Сестербеком звали, — не могут ли наши мастера сего превзойти, чтобы англичане над русскими не предвозвышались.

Государь Николай Павлович в своих русских людях был очень уверенный и никакому иностранцу уступать не любил, он и ответил Платову:

— Это ты, мужественный старик, хорошо говоришь, и я тебе это дело поручаю поверить. Мне эта коробочка все равно теперь при моих хлопотах не нужна, а ты возьми ее с собою и на свою досадную укушетку больше не ложись, а поезжай на тихий Дон и поведи там с моими донцами междоусобные разговоры насчет их жизни и преданности и что им нравится. А когда будешь ехать через Тулу, покажи моим тульским мастерам эту нимфозорию, и пусть они о ней подумают. Скажи им от меня, что брат мой этой вещи удивлялся и чужих людей, которые делали нимфозорию, больше всех хвалил, а я на своих надеюсь, что они никого не хуже. Они моего слова не проронят и что-нибудь сделают.

к оглавлению ↑

Глава пятая

Платов взял стальную блоху, и как поехал через Тулу на Дон, показал ее тульским оружейникам и слова государевы им передал, а потом спрашивает:

— Как нам теперь быть, православные?

Оружейники отвечают:

— Мы, батюшка, милостивое слово государево чувствуем и никогда его забыть не можем за то, что он на своих людей надеется, а как нам в настоящем случае быть, того мы в одну минуту сказать не можем, потому что аглицкая нацыя тоже не глупая, а довольно даже хитрая, и искусство в ней с большим смыслом. Против нее, — говорят, — надо взяться подумавши и с божьим благословением. А ты, если твоя милость, как и государь наш, имеешь к нам доверие, поезжай к себе на тихий Дон, а нам эту блошку оставь, как она есть, в футляре и в золотой царской табакерочке. Гуляй себе по Дону и заживляй раны, которые принял за отечество, а когда назад будешь через Тулу ехать, — остановись и спосылай за нами: мы к той поре, бог даст, что-нибудь придумаем.

Платов не совсем доволен был тем, что туляки так много времени требуют и притом не говорят ясно: что такое именно они надеются устроить. Спрашивал он их так и иначе и на все манеры с ними хитро по-донски заговаривал; но туляки ему в хитрости нимало не уступили, потому что имели они сразу же такой замысел, по которому не надеялись даже, чтобы и Платов им поверил, а хотели прямо свое смелое воображение исполнить, да тогда и отдать.

Говорят:

— Мы еще и сами не знаем, что учиним, а только будем на бога надеяться, и авось слово царское ради нас в постыждении не будет.

Так и Платов умом виляет, и туляки тоже.

Платов вилял, вилял, да увидал, что туляка ему не перевилять, подал им табакерку с нимфозорией и говорит:

— Ну, нечего делать, пусть, — говорит, — будет по-вашему; я вас знаю, какие вы, ну, одначе, делать нечего, — я вам верю, но только смотрите, бриллиант чтобы не подменить и аглицкой тонкой работы не испортьте, да недолго возитесь, потому что я шибко езжу: двух недель не пройдет, как я с тихого Дона опять в Петербург поворочу, — тогда мне чтоб непременно было что государю показать.

Оружейники его вполне успокоили:

— Тонкой работы, — говорят, — мы не, повредим и бриллианта не обменим, а две недели нам времени довольно, а к тому случаю, когда назад возвратишься, будет тебе что-нибудь государеву великолепию достойное представить.

А что именно, этого так-таки и не сказали.

к оглавлению ↑

Глава шестая

Платов из Тулы уехал, а оружейники три человека, самые искусные из них, один косой левша, на щеке пятно родимое, а на висках волосья при ученье выдраны, попрощались с товарищами и с своими домашними да, ничего никому не сказывая, взяли сумочки, положили туда что нужно съестного и скрылись из города.

Заметили за ними только то, что они пошли не в Московскую заставу, а в противоположную, киевскую сторону, и думали, что они пошли в Киев почивающим угодникам поклониться или посоветовать там с кем-нибудь из живых святых мужей, всегда пребывающих в Киеве в изобилии.

Но это было только близко к истине, а не самая истина. Ни время, ни расстояние не дозволяли тульским мастерам сходить в три недели пешком в Киев да еще потом успеть сделать посрамительную для аглицкой нации работу. Лучше бы они могли сходить помолиться в Москву, до которой всего «два девяносто верст», а святых угодников и там почивает немало. А в другую сторону, до Орла, такие же «два девяносто», да за Орел до Киева снова еще добрых пять сот верст. Этакого пути скоро не сделаешь, да и сделавши его, не скоро отдохнешь — долго еще будут ноги остекливши и руки трястись.

Иным даже думалось, что мастера набахвалили перед Платовым, а потом как пообдумались, то и струсили и теперь совсем сбежали, унеся с собою и царскую золотую табакерку, и бриллиант, и наделавшую им хлопот аглицкую стальную блоху в футляре.

Однако такое предположение было тоже совершенно неосновательно и недостойно искусных людей, на которых теперь почивала надежда нации.

к оглавлению ↑

Глава седьмая

Туляки, люди умные и сведущие в металлическом деле, известны также как первые знатоки в религии. Их славою в этом отношении полна и родная земля, и даже святой Афон: они не только мастера петь с вавилонами, но они знают, как пишется картина «вечерний звон», а если кто из них посвятит себя большему служению и пойдет в монашество, то таковые слывут лучшими монастырскими экономами, и из них выходят самые способные сборщики. На святом Афоне знают, что туляки — народ самый выгодный, и если бы не они, то темные уголки России, наверно, не видали бы очень многих святостей отдаленного Востока, а Афон лишился бы многих полезных приношений от русских щедрот и благочестия. Теперь «афонские туляки» обвозят святости по всей нашей родине и мастерски собирают сборы даже там, где взять нечего. Туляк полон церковного благочестия и великий практик этого дела, а потому и те три мастера, которые взялись поддержать Платова и с ним всю Россию, не делали ошибки, направясь не к Москве, а на юг. Они шли вовсе не в Киев, а к Мценску, к уездному городу Орловской губернии, в котором стоит древняя «камнесеченная» икона св. Николая; приплывшая сюда в самые древние времена на большом каменном же кресте по реке Зуше. Икона эта вида «грозного и престрашного» — святитель Мир-Ликийских изображен на ней «в рост», весь одеян сребропозлащенной одеждой, а лицом темен и на одной руке держит храм, а в другой меч — «военное одоление». Вот в этом «одолении» и заключался смысл вещи: св. Николай вообще покровитель торгового и военного дела, а «мценский Никола» в особенности, и ему-то туляки и пошли поклониться. Отслужили они молебен у самой иконы, потом у каменного креста и, наконец, возвратились домой «нощию» и, ничего никому не рассказывая, принялись за дело в ужасном секрете. Сошлись они все трое в один домик к левше, двери заперли, ставни в окнах закрыли, перед Николиным образом лампадку затеплили и начали работать.

День, два, три сидят и никуда не выходят, все молоточками потюкивают. Куют что-то такое, а что куют — ничего неизвестно.

Всем любопытно, а никто ничего не может узнать, потому что работающие ничего не сказывают и наружу не показываются. Ходили к домику разные люди, стучались в двери под разными видами, чтобы огня или соли попросить, но три искусника ни на какой спрос не отпираются, и даже чем питаются — неизвестно. Пробовали их пугать, будто по соседству дом горит, — не выскочут ли в перепуге и не объявится ли тогда, что ими выковано, но ничто не брало этих хитрых мастеров; один раз только левша высунулся по плечи и крикнул:

— Горите себе, а нам некогда, — и опять свою щипаную голову спрятал, ставню захлопнул, и за свое дело принялися.

Только сквозь малые щелочки было видно, как внутри дома огонек блестит, да слышно, что тонкие молоточки по звонким наковальням вытюкивают.

Словом, все дело велось в таком страшном секрете, что ничего нельзя было узнать, и притом продолжалось оно до самого возвращения казака Платова с тихого Дона к государю, и во все это время мастера ни с кем не видались и не разговаривали.

к оглавлению ↑

Глава восьмая

Платов ехал очень спешно и с церемонией: сам он сидел в коляске, а на козлах два свистовые казака с нагайками по обе стороны ямщика садились и так его и поливали без милосердия, чтобы скакал. А если какой казак задремлет, Платов его сам из коляски ногою ткнет, и еще злее понесутся. Эти меры побуждения действовали до того успешно, что нигде лошадей ни у одной станции нельзя было удержать, а всегда сто скачков мимо остановочного места перескакивали. Тогда опять казак над ямщиком обратно сдействует, и к подъезду возворотятся.

Так они и в Тулу прикатили, — тоже пролетели сначала сто скачков дальше Московской заставы, а потом казак сдействовал над ямщиком нагайкою в обратную сторону, и стали у крыльца новых коней запрягать. Платов же из коляски не вышел, а только велел свистовому как можно скорее привести к себе мастеровых, которым блоху оставил.

Побежал один свистовой, чтобы шли как можно скорее и несли ему работу, которою должны были англичан посрамить, и еще мало этот свистовой отбежал, как Платов вдогонку за ним раз за разом новых шлет, чтобы как можно скорее.

Всех свистовых разогнал и стал уже простых людей из любопытной публики посылать, да даже и сам от нетерпения ноги из коляски выставляет и сам от нетерпеливости бежать хочет, а зубами так и скрипит — все ему еще нескоро показывается.

Так в тогдашнее время все требовалось очень в аккурате и в скорости, чтобы ни одна минута для русской полезности не пропадала.

к оглавлению ↑

Глава девятая

Тульские мастера, которые удивительное дело делали, в это время как раз только свою работу оканчивали. Свистовые прибежали к ним запыхавшись, а простые люди из любопытной публики — те и вовсе не добежали, потому что с непривычки по дороге ноги рассыпали и повалилися, а потом от страха, чтобы не глядеть на Платова, ударились домой да где попало спрятались.

Свистовые же как прискочили, сейчас вскрикнули и как видят, что те не отпирают, сейчас без церемонии рванули болты у ставень, но болты были такие крепкие, что нимало не подались, дернули двери, а двери изнутри заложены на дубовый засов. Тогда свистовые взяли с улицы бревно, поддели им на пожарный манер под кровельную застреху да всю крышу с маленького домика сразу и своротили. Но крышу сняли, да и сами сейчас повалилися, потому что у мастеров в их тесной хороминке от безотдышной работы в воздухе такая потная спираль сделалась, что непривычному человеку с свежего поветрия и одного раза нельзя было продохнуть.

Послы закричали:

— Что же вы, такие-сякие, сволочи, делаете, да еще этакою спиралью ошибать смеете! Или в вас после этого бога нет!

А те отвечают:

— Мы сейчас, последний гвоздик заколачиваем и, как забьем, тогда нашу работу вынесем.

А послы говорят:

— Он нас до того часу живьем съест и на помин души не оставит.

Но мастера отвечают:

— Не успеет он вас поглотить, потому вот пока вы тут говорили, у нас уже и этот последний гвоздь заколочен. Бегите и скажите, что сейчас несем.

Свистовые побежали, но не с уверкою: думали, что мастера их обманут; а потому бежат, бежат да оглянутся; но мастера за ними шли и так очень скоро поспешали, что даже не вполне как следует для явления важному лицу оделись, а на ходу крючки в кафтанах застегивают. У двух у них в руках ничего не содержалось, а у третьего, у левши, в зеленом чехле царская шкатулка с аглицкой стальной блохой.

к оглавлению ↑

Глава десятая

Свистовые подбежали к Платову и говорят:

— Вот они сами здесь!

Платов сейчас к мастерам:

— Готово ли?

— Все, — отвечают, — готово.

— Подавай сюда.

Подали.

А экипаж уже запряжен, и ямщик и форейтор на месте. Казаки сейчас же рядом с ямщиком уселись и нагайки над ним подняли и так замахнувши и держат.

Платов сорвал зеленый чехол, открыл шкатулку, вынул из ваты золотую табакерку, а из табакерки бриллиантовый орех, — видит: аглицкая блоха лежит там какая была, а кроме ее ничего больше нет.

Платов говорит:

— Это что же такое? А где же ваша работа, которою вы хотели государя утешить?

Оружейники отвечали:

— Тут и наша работа.

Платов спрашивает:

— В чем же она себя заключает?

А оружейники отвечают:

— Зачем это объяснять? Все здесь в вашем виду, — и предусматривайте.

Платов плечами вздвигнул и закричал:

— Где ключ от блохи?

— А тут же, — отвечают, — Где блоха, тут и ключ, в одном орехе.

Хотел Платов взять ключ, но пальцы у него были куцапые: ловил, ловил, — никак не мог ухватить ни блохи, ни ключика от ее брюшного завода и вдруг рассердился и начал ругаться словами на казацкий манер.

Кричал:

— Что вы, подлецы, ничего не сделали, да еще, пожалуй, всю вещь испортили! Я вам голову сниму!

А туляки ему в ответ:

— Напрасно так нас обижаете, — мы от вас, как от государева посла, все обиды должны стерпеть, но только за то, что вы в нас усумнились и подумали, будто мы даже государево имя обмануть сходственны, — мы вам секрета нашей работы теперь не скажем, а извольте к государю отвезти — он увидит, каковы мы у него люди и есть ли ему за нас постыждение.

А Платов крикнул:

— Ну, так врете же вы, подлецы, я с вами так не расстануся, а один из вас со мною в Петербург поедет, и я его там допытаюся, какие есть ваши хитрости.

И с этим протянул руку, схватил своими куцапыми пальцами за шивороток босого левшу, так что у того все крючочки от казакина отлетели, и кинул его к себе в коляску в ноги.

— Сиди, — говорит, — здесь до самого Петербурга вроде пубеля, — ты мне за всех ответишь. А вы, — говорит свистовым, — теперь гайда! Не зевайте, чтобы послезавтра я в Петербурге у государя был.

Мастера ему только осмелились сказать за товарища, что как же, мол, вы его от нас так без тугамента увозите? ему нельзя будет назад следовать! А Платов им вместо ответа показал кулак — такой страшный, бугровый и весь изрубленный, кое-как сросся — и, погрозивши, говорит: «Вот вам тугамент!» А казакам говорит:

— Гайда, ребята!

Казаки, ямщики и кони — все враз заработало и умчали левшу без тугамента, а через день, как приказал Платов, так его и подкатили к государеву дворцу и даже, расскакавшись как следует, мимо колонн проехали.

Платов встал, подцепил на себя ордена и пошел к государю, а косого левшу велел свистовым казакам при подъезде караулить.

к оглавлению ↑

Глава одиннадцатая

Платов боялся к государю на глаза показаться, потому что Николай Павлович был ужасно какой замечательный и памятный — ничего не забывал. Платов знал, что он непременно его о блохе спросит. И вот он хоть никакого в свете неприятеля не пугался, а тут струсил: вошел во дворец со шкатулочкою да потихонечку ее в зале за печкой и поставил. Спрятавши шкатулку, Платов предстал к государю в кабинет и начал поскорее докладывать, какие у казаков на тихом Дону междоусобные разговоры. Думал он так: чтобы этим государя занять, и тогда, если государь сам вспомнит и заговорит про блоху, надо подать и ответствовать, а если не заговорит, то промолчать; шкатулку кабинетному камердинеру велеть спрятать, а тульского левшу в крепостной казамат без сроку посадить, чтобы посидел там до времени, если понадобится.

Но государь Николай Павлович ни о чем не забывал, и чуть Платов насчет междоусобных разговоров кончил, он его сейчас же и спрашивает:

— А что же, как мои тульские мастера против аглицкой нимфозории себя оправдали?

Платов отвечал в том роде, как ему дело казалось.

— Нимфозория, — говорит, — ваше величество, все в том же пространстве, и я ее назад привез, а тульские мастера ничего удивительнее сделать не могли.

Государь ответил:

— Ты — старик мужественный, а этого, что ты мне докладываешь, быть не может.

Платов стал его уверять и рассказал, как все дело было, и как досказал до того, что туляки просили его блоху государю показать, Николай Павлович его по плечу хлопнул и говорит:

— Подавай сюда. Я знаю, что мои меня не могут обманывать. Тут что-нибудь сверх понятия сделано.

к оглавлению ↑

Глава двенадцатая

Вынесли из-за печки шкатулку, сняли с нее суконный покров, открыли золотую табакерку и бриллиантовый орех, — а в нем блоха лежит, какая прежде была и как лежала.

Государь посмотрел и сказал:

— Что за лихо! — Но веры своей в русских мастеров не убавил, а велел позвать свою любимую дочь Александру Николаевну и приказал ей:

— У тебя на руках персты тонкие — возьми маленький ключик и заведи поскорее в этой нимфозории брюшную машинку.

Принцесса стала крутить ключиком, и блоха сейчас усиками зашевелила, но ногами не трогает. Александра Николаевна весь завод натянула, а нимфозория все-таки ни дансе не танцует и ни одной верояции, как прежде, не выкидывает.

Платов весь позеленел и закричал:

— Ах они, шельмы собаческие! Теперь понимаю, зачем они ничего мне там сказать не хотели. Хорошо еще, что я одного ихнего дурака с собой захватил.

С этими словами выбежал на подъезд, словил левшу за волосы и начал туда-сюда трепать так, что клочья полетели. А тот, когда его Платов перестал бить, поправился и говорит:

— У меня и так все волосья при учебе выдраны, а не знаю теперь, за какую надобность надо мною такое повторение?

— Это за то, — говорит Платов, — что я на вас надеялся и заручался, а вы редкостную вещь испортили.

Левша отвечает:

— Мы много довольны, что ты за нас ручался, а испортить мы ничего не испортили: возьмите, в самый сильный мелкоскоп смотрите.

Платов назад побежал про мелкоскоп сказывать, а левше только погрозился:

— Я тебе, — говорит, — такой-сякой-этакой, еще задам.

И велел свистовым, чтобы левше еще крепче локти назад закрутить, а сам поднимается по ступеням, запыхался и читает молитву: «Благого царя благая мати, пречистая и чистая», и дальше, как надобно. А царедворцы, которые на ступенях стоят, все от него отворачиваются, думают: попался Платов и сейчас его из дворца вон погонят, — потому они его терпеть не могли за храбрость.

к оглавлению ↑

Глава тринадцатая

Как довел Платов левшины слова государю, тот сейчас с радостию говорит:

— Я знаю, что мои русские люди меня не обманут.— И приказал подать мелкоскоп на подушке.

В ту же минуту мелкоскоп был подан, и государь взял блоху и положил ее под стекло сначала кверху спинкою, потом бочком, потом пузичком, — словом сказать, на все стороны ее повернули, а видеть нечего. Но государь и тут своей веры не потерял, а только сказал:

— Привести сейчас ко мне сюда этого оружейника, который внизу находится.

Платов докладывает:

— Его бы приодеть надо — он в чем был взят, и теперь очень в злом виде.

А государь отвечает:

— Ничего — ввести как он есть.

Платов говорит:

— Вот иди теперь сам, такой-этакой, перед очами государю отвечай.

А левша отвечает:

— Что ж, такой и пойду, и отвечу.

Идет в чем был: в опорочках, одна штанина в сапоге, другая мотается, а озямчик старенький, крючочки не застегаются, порастеряны, а шиворот разорван; но ничего, не конфузится.

«Что же такое? — думает. — Если государю угодно меня видеть, я должен идти; а если при мне тугамента нет, так я тому не причинен и скажу, отчего так дело было».

Как взошел левша и поклонился, государь ему сейчас и говорит:

— Что это такое, братец, значит, что мы и так и этак смотрели, и под мелкоскоп клали, а ничего замечательного не усматриваем?

А левша отвечает:

— Так ли вы, ваше величество, изволили смотреть?

Вельможи ему кивают: дескать, не так говоришь! а он не понимает, как надо по-придворному, с лестью или с хитростью, а говорит просто.

Государь говорит:

— Оставьте над ним мудрить, — пусть его отвечает, как он умеет.

И сейчас ему пояснил:

— Мы, — говорит, — вот как клали, — И положил блоху под мелкоскоп.— Смотри, — говорит, — сам — ничего не видно.

Левша отвечает:

— Этак, ваше величество, ничего и невозможно видеть, потому что наша работа против такого размера гораздо секретнее.

Государь вопросил:

— А как же надо?

— Надо, — говорит, — всего одну ее ножку в подробности под весь мелкоскоп подвести и отдельно смотреть на всякую пяточку, которой она ступает.

Помилуй, скажи, — говорит государь, — это уже очень сильно мелко!

— А что же делать, — отвечает левша, — если только так нашу работу и заметить можно: тогда все и удивление окажется.

Положили, как левша сказал, и государь как только глянул в верхнее стекло, так весь и просиял — взял левшу, какой он был неубранный и в пыли, неумытый, обнял его и поцеловал, а потом обернулся ко всем придворным и сказал:

— Видите, я лучше всех знал, что мои русские меня не обманут. Глядите, пожалуйста: ведь они, шельмы, аглицкую блоху на подковы подковали!

к оглавлению ↑

Глава четырнадцатая

Стали все подходить и смотреть: блоха действительно была на все ноги подкована на настоящие подковы, а левша доложил, что и это еще не все удивительное.

— Если бы, — говорит, — был лучше мелкоскоп, который в пять миллионов увеличивает, так вы изволили бы, — говорит, — увидать, что на каждой подковинке мастерово имя выставлено: какой русский мастер ту подковку делал.

— И твое имя тут есть? — спросил государь.

— Никак нет, — отвечает левша, — моего одного и нет.

— Почему же?

— А потому, — говорит, — что я мельче этих подковок работал: я гвоздики выковывал, которыми подковки забиты, — там уже никакой мелкоскоп взять не может.

Государь спросил:

— Где же ваш мелкоскоп, с которым вы могли произвести это удивление?

А левша ответил:

— Мы люди бедные и по бедности своей мелкоскопа не имеем, а у нас так глаз пристрелявши.

Тут и другие придворные, видя, что левши дело выгорело, начали его целовать, а Платов ему сто рублей дал и говорит:

— Прости меня, братец, что я тебя за волосья отодрал.

Левша отвечает:

— Бог простит, — это нам не впервые такой снег на голову.

А больше и говорить не стал, да и некогда ему было ни с кем разговаривать, потому что государь приказал сейчас же эту подкованную нимфозорию уложить и отослать назад в Англию — вроде подарка, чтобы там поняли, что нам это не удивительно. И велел государь, чтобы вез блоху особый курьер, который на все языки учен, а при нем чтобы и левша находился и чтобы он сам англичанам мог показать работу и каковые у нас в Туле мастера есть.

Платов его перекрестил.

— Пусть, — говорит, — над тобою будет благословение, а на дорогу я тебе моей собственной кисляркя пришлю. Не пей мало, не пей много, а пей средственно.

Так и сделал — прислал.

А граф Кисельвроде велел, чтобы обмыли левшу в Туляковских всенародных банях, остригли в парикмахерской и одели в парадный кафтан с придворного певчего, для того, дабы похоже было, будто и на нем какой-нибудь жалованный чин есть.

Как его таким манером обформировали, напоили на дорогу чаем с платовскою кисляркою, затянули ременным поясом как можно туже, чтобы кишки не тряслись, и повезли в Лондон. Отсюда с левшой и пошли заграничные виды.

к оглавлению ↑

Глава пятнадцатая

Ехали курьер с левшою очень скоро, так что от Петербурга до Лондона нигде отдыхать не останавливались, а только на каждой станции пояса на один значок еще уже перетягивали, чтобы кишки с легкими не перепутались; но как левше после представления государю, по платовскому приказанию, от казны винная порция вволю полагалась, то он, не евши, этим одним себя поддерживал и на всю Европу русские песни пел, только припев делал по-иностранному: «Ай люли — се тре жули».

Курьер как привез его в Лондон, так появился кому надо и отдал шкатулку, а левшу в гостинице в номер посадил, но ему тут скоро скучно стало, да и есть захотелось. Он постучал в дверь и показал услужающему себе на рот, а тот сейчас его и свел в пищеприемную комнату.

Сел тут левша за стол и сидит, а как чего-нибудь поаглицки спросить — не умеет. Но потом догадался: опять просто по столу перстом постучит да в рот себе покажет, — англичане догадываются и подают, только не всегда того, что надобно, но он что ему не подходящее не принимает. Подали ему ихнего приготовления горячий студинг в огне, — он говорит: «Это я не знаю, чтобы такое можно есть», и вкушать не стал; они ему переменили и другого кушанья поставили. Также и водки их пить не стал, потому что она зеленая — вроде как будто купоросом заправлена, а выбрал, что всего натуральнее, и ждет курьера в прохладе за баклажечкой.

А те лица, которым курьер нимфозорию сдал, сию же минуту ее рассмотрели в самый сильный мелкоскоп и сейчас в публицейские ведомости описание, чтобы завтра же на всеобщее известие клеветон вышел.

— А самого этого мастера, — говорят, — мы сейчас хотим видеть.

Курьер их препроводил в номер, а оттуда в пищеприемную залу, где наш левша порядочно уже подрумянился, и говорит: «Вот он!»

Англичане левшу сейчас хлоп-хлоп по плечу и как ровного себе— за руки. «Камрад, — говорят, — камрад — хороший мастер, — разговаривать с тобой со временем, после будем, а теперь выпьем за твое благополучие».

Спросили много вина, и левше первую чарку, а он с вежливостью первый пить не стал: думает, — может быть, отравить с досады хотите.

— Нет, — говорит, — это не порядок: и в Польше нет хозяина больше, — сами вперед кушайте.

Англичане всех вин перед ним опробовали и тогда ему стали наливать. Он встал, левой рукой перекрестился и за всех их здоровье выпил.

Они заметили, что он левой рукою крестится, и спрашивают у курьера:

— Что он — лютеранец или протестантист?

Курьер отвечает:

— Нет, он не лютеранец и не протестантист, а русской веры.

— А зачем же он левой рукой крестится?

Курьер сказал:

— Он — левша и все левой рукой делает.

Англичане еще больше стали удивляться — и начали накачивать вином и левшу и курьера и так целые три дня обходилися, а потом говорят: «Теперь довольно». По симфону воды с ерфиксом приняли и, совсем освежевши, начали расспрашивать левшу: где он и чему учился и до каких пор арифметику знает?

Левша отвечает:

— Наша наука простая: но Псалтирю да по Полусоннику, а арифметики мы нимало не знаем.

Англичане переглянулись и говорят:

— Это удивительно.

А Левша им отвечает:

— У нас это так повсеместно.

— А что же это, — спрашивают, — за книга в России «Полусонник»?

— Это, — говорит, — книга, к тому относящая, что если в Псалтире что-нибудь насчет гаданья царь Давид неясно открыл, то в Полусоннике угадывают дополнение.

Они говорят:

— Это жалко, лучше бы, если б вы из арифметики по крайности хоть четыре правила сложения, знали, то, бы вам было гораздо пользительнее, чем весь Полусонник. Тогда бы вы могли сообразить, что в каждой-машине расчет силы есть; а то вот хоша вы очень в руках искусны, а не сообразили, что такая малая машинка, как в нимфозории, на самую аккуратную точность рассчитана и ее подковок несть не может. Через это теперь нимфозория и не прыгает и дансе не танцует.

Левша согласился.

— Об этом, — говорит, — спору нет, что мы в науках не зашлись, но только своему отечеству верно преданные.

А англичане сказывают ему:

— Оставайтесь у нас, мы вам большую образованность передадим, и из вас удивительный мастер выйдет.

Но на это левша не согласился.

— У меня, — говорит, — дома родители есть.

Англичане назвались, чтобы его родителям деньги посылать, но левша не взял.

— Мы, — говорит, — к своей родине привержены, и тятенька мой уже старичок, а родительница — старушка и привыкши в свой приход в церковь ходить, да и мне тут в одиночестве очень скучно будет, потому что я еще в холостом звании.

— Вы, — говорят, — обвыкнете, наш закон примете, и мы вас женим.

— Этого, — ответил левша, — никогда быть не может.

— Почему так?

— Потому, — отвечает, — что наша русская вера самая правильная, и как верили наши правотцы, так же точно должны верить и потомцы.

— Вы, — говорят англичане, — нашей веры не знаете: мы того же закона христианского и то же самое Евангелие содержим.

— Евангелие, — отвечает левша, — действительно у всех одно, а только наши книги против ваших толще, и вера у нас полнее.

— Почему вы так это можете судить?

— У нас тому, — отвечает, — есть все очевидные доказательства.

— Какие?

— А такие, — говорит;— что у нас есть и боготворные иконы и гроботочивые главы и мощи, а у вас ничего, и даже, кроме одного воскресенья, никаких экстренных праздников нет, а по второй причине — мне с англичанкою, хоть и повенчавшись в законе, жить конфузно будет.

— Отчего же так?— спрашивают.— Вы не пренебрегайте: наши тоже очень чисто одеваются и хозяйственные.

А левша говорит:

— Я их не знаю.

Англичане отвечают:

— Это не важно суть — узнать можете: мы вам грандеву сделаем.

Левша застыдился.

— Зачем, — говорит, — напрасно девушек морочить.— И отнекался.— Грандеву, — говорит, — это дело господское, а нам нейдет, и если об этом дома, в Туле, узнают, надо мною большую насмешку сделают.

Англичане полюбопытствовали:

— А если, — говорят, — без грандеву, то как же у вас в таких случаях поступают, чтобы приятный выбор сделать?

Левша им объяснил наше положение.

— У нас, — говорит, — когда человек хочет насчет девушки обстоятельное намерение обнаружить, посылает разговорную женщину, и как она предлог сделает, тогда вместе в дом идут вежливо и девушку смотрят не таясь, а при всей родственности.

Они поняли, но отвечали, что у них разговорных женщин нет и такого обыкновения не водится, а левша говорит:

— Это тем и приятнее, потому что таким делом если заняться, то надо с обстоятельным намерением, а как я сего к чужой нацыи не чувствую, то зачем девушек морочить?

Он англичанам ив этих своих суждениях понравился, так что они его опять пошли по плечам и по коленям с приятством ладошками охлопывать, а сами спрашивают:

— Мы бы, — говорят, — только через одно любопытство знать желали: какие вы порочные приметы в наших девицах приметили и за что их обегаете?

Тут левша им уже откровенно ответил:

— Я их не порочу, а только мне то не нравится, что одежда на них как-то машется, и не разобрать, что такое надето и для какой надобности; тут одно что-нибудь, а ниже еще другое пришпилено, а на руках какие-то ногавочки. Совсем точно обезьяна-сапажу — плисовая тальма.

Англичане засмеялись и говорят:

— Какое же вам в этом препятствие?

— Препятствия, — отвечает левша, — нет, а только опасаюсь, что стыдно будет смотреть и дожидаться, как она изо всего из этого разбираться станет.

— Неужели же, — говорят, — ваш фасон лучше?

— Наш фасон, — отвечает, — в Туле простой: всякая в своих кружевцах, и наши кружева даже и большие дамы носят.

Они его тоже и своим дамам казали, и там ему чай наливали и спрашивали:

— Для чего вы морщитесь?

Он отвечал, что мы, говорит, очень сладко не приучены.

Тогда ему по-русски вприкуску подали.

Им показывается, что этак будто хуже, а он говорит:

— На наш вкус этак вкуснее.

Ничем его англичане не могли сбить, чтобы он на их жизнь прельстился, а только уговорили его на короткое время погостить, и они его в это время по разным заводам водить будут и все свое искусство покажут.

— А потом, — говорят, — мы его на своем корабле привезем и живого в Петербург доставим.

На это он согласился.

к оглавлению ↑

Глава шестнадцатая

Взяли англичане левшу на свои руки, а русского курьера назад в Россию отправили. Курьер хотя и чин имел и на разные языки был учен, но они им не интересовались, а левшою интересовались, — и пошли они левшу водить и все ему показывать. Он смотрел все их производство: и металлические фабрики и мыльно-пильные заводы, и все хозяйственные порядки их ему очень нравились, особенно насчет рабочего содержания. Всякий работник у них постоянно в сытости, одет не в обрывках, а на каждом способный тужурный жилет, обут в толстые щиглеты с железными набалдашниками, чтобы нигде ноги ни на что не напороть; работает не с бойлом, а с обучением и имеет себе понятия. Перед каждым на виду висит долбица умножения» а под рукою стирабельная дощечка: все, что который мастер делает, — на долбицу смотрит и с понятием сверяет, а потом на дощечке одно пишет, другое стирает и в аккурат сводит: что на цыфирях написано, то и наделе выходит. А придет праздник, соберутся по-парочке, возьмут в руки по палочке и идут гулять чинно-благородно, как следует.

Левша на все их житье и на все их работы насмотрелся, но больше всего внимание обращал на такой Предмет, что англичане очень удивлялись. Не столь его занимало, как новые ружья делают, сколь то, как старые в каком виде состоят. Все обойдет и хвалит, и говорит:

— Это и мы так можем.

А как до старого ружья дойдет, — засунет палец в дуло, поводит по стенкам и вздохнет:

— Это, — говорит, — против нашего не в пример превосходнейше.

Англичане никак не могли отгадать, что такое левша замечает, а он спрашивает:

— Не могу ли, — говорит, — я знать, что наши генералы это когда-нибудь глядели или нет? Ему говорят:

— Которые тут были, те, должно быть, глядели.

— А как, — говорит, — они были: в перчатке или без перчатки?

— Ваши генералы, — говорят, — парадные, они всегда в перчатках ходят; значит, и здесь так были.

Левша ничего не сказал. Но вдруг начал беспокойно скучать. Затосковал и затосковал и говорит англичанам:

— Покорно благрдарствуйте на всем угощении, и я всем у вас очень доволен и все, что мне нужно было видеть, уже видел, а теперь я скорее домой хочу.

Никак его более удержать не могли. По суше его пустить нельзя, потому что он на все языки не умел, а по воде плыть нехорошо было, потому что время было осеннее, бурное, но он пристал: отпустите.

— Мы на буреметр, — говорят, — смотрели: буря будет, потонуть можешь; это ведь не то, что у вас Финский залив, а тут настоящее Твердиземиое море.

— Это все, равно, — отвечает, — где умереть, — все единственно, воля божия, а я желаю скорее в родное место, потому что иначе я могу род помешательства достать.

Его силом не удерживали: напитали, деньгами наградили, подарили ему на память золотые часы с трепетиром, а для морской прохлады на поздний осенний путь дали байковое пальто с ветряной нахлобучкою на голову. Очень тепло одели и отвезли левшу на корабль, который в Россию шел. Тут поместили левшу в лучшем виде, как настоящего барина, но он с другими господами в закрытии сидеть не любил и совестился, а уйдет на палубу, под презент сядет и спросит: «Где наша Россия?»

Англичанин, которого он спрашивает, рукою ему в ту сторону покажет или головою махнет, а он туда лицом оборотится и нетерпеливо в родную сторону смотрит.

Как вышли из буфты в Твердиземное море, так стремление его к России такое сделалось, что никак его нельзя было успокоить. Водопление стало ужасное, а, левша все вниз в каюты нейдет — под презентом сидит, нахлобучку надвинул и к отечеству смотрит.

Много раз англичане приходили его в теплое место вниз звать, но он, чтобы ему не докучали, даже отлыгаться начал.

— Нет, — отвечает, — мне тут наружи лучше; а то со мною под крышей от колтыхания морская свинка сделается.

Так все время и не сходил до особого случая и через это очень понравился одному полшкиперу, который, на горе нашего левши, умел по-русски говорить. Этот полшкипер не мог надивиться, что русский сухопутный человек и так все непогоды выдерживает.

— Молодец, — говорит, — рус! Выпьем!

Левша выпил.

— А полшкипер говорит:

— Еще!

Левша и еще выпил, и напились.

Полшкипер его и спрашивает:

— Ты какой от нашего государства в Россию секрет везешь?

Левша отвечает:

— Это мое дело.

— А если так, — отвечал полшкипер, — так давай держать с тобой аглицкое парей.

Левша спрашивает:

— Какое?

— Такое, чтобы ничего в одиночку не пить, а всего пить заровно: что один, то непременно и другой» и кто кого перепьет, того и горка.

Левша думает: небо тучится, брюхо пучится, — скука большая, а путина длинная, и родного места за волною не видно — пари держать все-таки веселее будет.

— Хорошо, — говорит, — идет!

— Только чтоб честно.

— Да уж это, — говорит, — не беспокойтесь.

Согласились и по рукам ударили.

к оглавлению ↑

Глава семнадцатая

Началось у них пари еще в Твердиземном море, и пили они до рижского Динаминде, но шли всє наравне и друг другу не уступали и до того аккуратно равнялись, что когда один, глянув в море, увидал, как из воды черт лезет, так сейчас то же самое и другому объявилось. Только полшкипер видит черта рыжего, а левша говорят, будто он темен, как мурин.

Левша говорит:

— Перекрестись и отворотись — это черт из пучины.

А англичанин спорит, что «это морской водоглаз».

— Хочешь, — говорит, — я тебя в море швырну? Ты не бойся — он мне тебя сейчас назад подаст.

А левша отвечает:

— Если так, то швыряй.

Полшкипер его взял на закорки и понес к борту.

Матросы это увидали, остановили их и доложили капитану, а тот велел их обоих вниз запереть и дать им рому и вина и холодной пищи, чтобы могли и пить и есть и свое пари выдержать, — а горячего студингу с огнем им не подавать, потому что у них в нутре может спирт загореться.

Так их и привезли взаперти до Петербурга, и пари из них ни один друг у друга не выиграл; а тут расклали их на разные повозки и повезли англичанина в посланнический дом на Аглицкую набережную, а левшу — в квартал.

Отсюда судьба их начала сильно разниться.

к оглавлению ↑

Глава восемнадцатая

Англичанина как привезли в посольский дом, сейчас сразу позвали к нему лекаря и аптекаря. Лекарь велел его при себе в теплую ванну всадить, а аптекарь сейчас же скатал гуттаперчевую пилюлю и сам в рот ему всунул, а потом оба вместе взялись и положили на перину и сверху шубой покрыли и оставили потеть, а чтобы ему никто не мешал, по всему посольству приказ дан, чтобы никто чихать не смел. Дождались лекарь с аптекарем, пока полшкипер заснул, и тогда другую гуттаперчевую пилюлю ему приготовили, возле его изголовья на столик положили и ушли.

А левшу свалили в квартале на пол и спрашивают:

— Кто такой и откудова, и есть ли паспорт или какой другой тугамент?

А он от болезни, от питья и от долгого колтыханья так ослабел, что ни слова не отвечает, а только стонет.

Тогда его сейчас обыскали, пестрое платье с него сняли и часы с трепетиром, и деньги обрали, а самого пристав велел на встречном извозчике бесплатно в больницу отправить.

Повел городовой левшу на санки сажать, да долго ни одного встречника поймать не мог, потому извозчики от полицейских бегают. А левша все время на холодном парате лежал; потом поймал городовой извозчика, только без теплой лисы, потому что они лису в санях в таком разе под себя прячут, чтобы у полицейских скорей ноги стыли. Везли левшу так непокрытого, да как с одного извозчика на другого станут пересаживать, всє роняют, а поднимать станут — ухи рвут, чтобы в память пришел.

Привезли в одну больницу — не принимают без тугамента, привезли в другую — и там, не принимают, и так в третью, и в четвертую — до самого утра его по всем отдаленным кривопуткам таскали и все пересаживали, так что он весь избился. Тогда один подлекарь сказал городовому везти его в простонародную Обухвинскую больницу, где неведомого сословия всех умирать принимают.

Тут велели расписку дать, а левшу до разборки на полу в коридор посадить.

А аглицкий полшкипер в это самое время на другой день встал, другую гуттаперчевую пилюлю в нутро проглотил, на легкий завтрак курицу с рысью съел, ерфиксом запил и говорит:

— Где мой русский камрад? Я его искать пойду.

Оделся и побежал.

к оглавлению ↑

Глава девятнадцатая

Удивительным манером полшкипер как-то очень скоро левшу нашел, только его еще на кровать не уложили, а он в коридоре на полу лежал и жаловался англичанину.

— Мне бы, — говорит, — два слова государю непременно надо сказать.

Англичанин побежал к графу Клейнмихелю и зашумел:

— Разве так можно! У него, — говорит, —хоть и шуба овечкина, так душа человечкина.

Англичанина сейчас оттуда за это рассуждение вон, чтобы не смел поминать душу человечкину. А потом ему кто-то сказал: «Сходил бы ты лучше к казаку Платову — он простые чувства имеет».

Англичанин достиг Платова, который теперь опять на укушетке лежал. Платов его выслушал и про левшу вспомнил.

— Как же, братец, — говорит, — очень коротко с ним знаком, даже за волоса его драл, только не знаю, как ему в таком несчастном разе помочь; потому что я уже совсем отслужился и полную пуплекцию получил — теперь меня больше не уважают, — а ты беги скорее к коменданту Скобелеву, он в силах и тоже в этой части опытный, он что-нибудь сделает.

Полшкипер пошел и к Скобелеву и все рассказал: какая у левши болезнь и отчего сделалась. Скобелев говорит:

— Я эту болезнь понимаю, только немцы ее лечить не могут, а тут надо какого-нибудь доктора из духовного звания, потому что те в этих примерах выросли и помогать могут; я сейчас пошлю туда русского доктора Мартын-Сольского.

Но только когда Мартын-Сольский приехал, левша уже кончался, потому что у него затылок о парат раскололся, и он одно только мог внятно выговорить:

— Скажите государю, что у англичан ружья кирпичом не чистят: пусть чтобы и у нас не чистили, а то, храни бог войны, они стрелять не годятся.

И с этою верностью левша перекрестился и помер. Мартын-Сольский сейчас же поехал, об этом графу Чернышеву доложил, чтобы до государя довести, а граф Чернышев на него закричал:

— Знай, — говорит, — свое рвотное да слабительное, а не в свое дело не мешайся: в России на это генералы есть.

Государю так и не сказали, и чистка все продолжалась до самой Крымской кампании. В тогдашнее время как стали ружья заряжать, а пули в них и болтаются, потому что стволы кирпичом расчищены.

Тут Мартын-Сольский Чернышеву о левше и напомнил, а граф Чернышев и говорит:

— Пошел к черту, плезирная трубка, не в свое дело не мешайся, а не то я отопрусь, что никогда от тебя об этом не слыхал, — тебе же и достанется.

Мартын-Сольский подумал: «И вправду отопрется», — так и молчал.

А доведи они левшины слова в свое время до государя, — в Крыму на войне с неприятелем совсем бы другой оборот был.

к оглавлению ↑

Глава двадцатая

Теперь все это уже «дела минувших дней» : и «преданья старины», хотя и не глубокой, но предания эти нет нужды торопиться забывать, несмотря на баснословный склад легенды и эпический характер ее главного героя. Собственное имя левши, подобно именам многих величайших гениев, навсегда утрачено для потомства; но как олицетворенный народною фантазиею миф он интересен, а его похождения могут служить воспоминанием эпохи, общий дух которой схвачен метко и верно.

Таких мастеров, как баснословный левша, теперь, разумеется, уже нет в Туле: машины сравняли неравенство талантов и дарований, и гений не рвется в борьбе против прилежания и аккуратности. Благоприятствуя возвышению заработка, машины не благоприятствуют артистической удали, которая иногда превосходила меру, вдохновляя народную фантазию к сочинению подобных нынешней баснословных легенд.

Работники, конечно, умеют ценить выгоды, доставляемые им практическими приспособлениями механической науки, но о прежней старине они вспоминают с гордостью и любовью. Это их эпос, и притом с очень «человечкиной душою».

Иллюстраторы Кукрыниксы.

Очень краткое содержание

1815 год. Русский государь путешествовал по Европе в сопровождении верного донского казака. Английские мастера показали ему сделанную из стали заводную блоху, которая умела плясать. Государь изумился и купил блоху за большие деньги. Казак же считал, что наши мастера могут сделать не хуже.

Вскоре государь вернулся в Россию и умер. Сменивший его император заинтере­совался блохой. Он тоже считал, что русские мастера могут превзойти англичан, поэтому поручил верному казаку отвезти блоху тульским умельцам.

Тульские мастера, среди которых был и мастер-левша, сумели подковать английскую блоху.

Левша

 — туль­ский мастер, косой, на щеке родимое пятно, волосы на висках во время ученья выдраны, бедный, большой патриот, его имя в повести не упоми­на­ется.

Обрадованный император отправил в Англию блоху, а при ней — левшу, чтобы англичане смогли увидеть, каковы русские мастера.

Англичане уговаривали левшу остаться жить в Англии, но тот отказался. Возвращаясь на корабле в Россию, левша заключил с помощником шкипера пари: кто кого перепьёт. В результате в Россию оба приплыли в бессозна­тельном состоянии.

Помощника шкипера отвезли лечиться в английское посольство. Беспаспортный левша попал в полицию, а оттуда в больницу, где и умер. Перед смертью его отыскал помощник шкипера. Левша попросил его передать императору разведанный в Англии секрет: англичане не чистят дула ружей кирпичом, поэтому их оружие долго служит.

Слова левши императору так и не передали, из-за чего Россия проиграла Крымскую войну. Прошло время, и левша стал народным героем.

Подробный пересказ по главам

Названия глав — условные.

Глава 1. Император и Платов путешествуют по Европе

Когда закончилась война с Наполеоном, Александр I решил попутеше­ствовать по Европе.

Александр I

 — русский импе­ратор, умный, спокойный, урав­но­ве­шенный, чувстви­тельный.

Императора удивляли изделия европейских мастеров, и те пользовались этим, «чтобы его чужестранностью пленить и от русских отвлечь».

Во всех путешествиях Александра I сопровождал Платов.

Пла́тов

 — донской казак, верный слуга импе­ра­тора, любит родину и верит в русских мастеров.

Платов скучал по дому и уговаривал императора вернуться в Россию. Заметив, что Александр I интересуется чем-то слишком сильно, Платов говорил, что «дома своё не хуже есть».

Глава 2. Английские умельцы

Государь был уверен, что увидит в английской оружейной кунсткамере настоящие чудеса.

Там, — говорит, — такие природы совершенства, что как посмотришь, то уже больше не будешь спорить, что мы, русские, со своим значением никуда не годимся.

Англичане показали Александру I свои лучшие изделия, в том числе и пистолет. Император разохался, а Платов разобрал пистолет и нашёл русскую надпись: «Иван Москвин во граде Туле».

Император пожалел оконфузившихся англичан, а Платову от этого досадно стало. Выпил он стакан водки и уснул крепким казачьим сном, а англичане «такое новое удивление подстроили, что у Платова всю фантазию отняли».

Глава 3. Механическая стальная блоха

Утром Александру I вынесли поднос, казавшийся пустым. На самом деле на нём лежала выкованная английскими умельцами стальная механическая блоха. Император рассмотрел блоху в «мелкоскоп» и собствен­норучно её завёл крохотным ключиком.

…только ключик вставил, как почувствовал, что она начинает усиками водить, потом ножками стала перебирать, а наконец вдруг прыгнула и на одном лету… всю кавриль станцевала.

Александр I за миллион купил блоху вместе с футляром «из цельного бриллиантового ореха», а обиженный Платов ещё и «мелкоскоп» прихватил.

По дороге в Россию Платов и император почти не разговаривали из-за разногласия: государь считал, что англичанам равных нет, а казак верил, что наши всё сделать могут, только «полезного учения» им не хватает.

Затем государь отправился в Таганрог, чтобы исповедаться у тамошнего священника. А казак вернулся домой, лёг «на досадную укушетку» и начал не переставая трубку курить.

Глава 4. Блоху отправляют в Тулу

Александр I в Таганроге умер. Футляр с блохой в итоге попал к Николаю I.

Николай I

 — брат Алек­сандра I, стал после него импе­ра­тором, строгий и деятельный, как и Платов, верит в русских мастеров.

Платов рассказал Николаю I о блохе и предложил показать её русским мастерам, которые с лёгкостью англичан превзойти смогут. Николай I иностранцам уступать не любил. Он отправил Платова с поручением на Дон, а по дороге велел заехать в Тулу.

Глава 5. Платов везёт блоху к тульским мастерам

Платов показал тулякам блоху и спросил, что они делать будут. Мастера не открыли ему свой замысел: боялись, что казак им не поверит, и попросили Платова заехать за блохой на обратном пути.

Глава 6. Тульский мастер-левша

Три самых искусных мастера собрали котомки с едой и ушли из города. Среди них был и левша.

Глава 7. Тульские мастера начинают работу

Туляки, «сведущие в металлическом деле», всегда были очень религиозными. Мастера отправились отслужить молебен древней иконе Святого Николая, покровителя торгового и военного дела.

Вернувшись в Тулу, они заперлись в домике левши, окна ставнями закрыли и принялись за работу. Люди пытались их выманить, но искусники на провокации не поддались.

Глава 8. Платов возвращается в Тулу

В Тулу Платов вернулся через две недели в большой спешке, потому что император ждал его доклада. Всю дорогу он гнал лошадей без остановки, да так быстро, что пролетал мимо почтовых станций.

В Туле казак отправил за мастерами всех, кто ему под руку попался, «чтобы ни одна минута для русской полезности не пропадала».

Глава 9. Тульские мастера заканчивают работу

Посыльные ломились в избу к мастерам, крышу снесли, но те отправились к Платову, только когда последний гвоздик забили. Левша нёс футляр с английской блохой, больше в руках у них ничего не было.

Глава 10. Левша попадает в Петербург

Платов открыл футляр и увидел, что блоха какой была, такой и осталась. Начал он ругать мастеров. Те обиделись и не рассказали свой секрет, велели блоху императору отвезти — уж он-то разберётся.

Платов помчался в Петербург, прихватив с собой левшу, чтобы тот за всех мастеров перед императором ответил. Пришлось левше ехать в Петербург как есть, без документа.

Глава 11. Платов отчитывается императору

Явившись к Николаю I, Платов начал рассказывать ему, «какие у казаков на тихом Дону междоусобные разговоры». Казак надеялся, что император не вспомнит про тульских мастеров, но Николай I ни о чём не забывал. Пришлось Платову признаться, что мастера ничего сделать не сумели, но попросили блоху государю показать. Николай I был уверен, что мастера его не обманут.

Глава 12. Блоха больше не танцует

Английскую блоху завели, но танцевать она не стала. Платов подумал, что мастера её сломали, в гневе выскочил из дворца и начал бить левшу, который ждал в коляске. Тот уверил Платова, что блоха не испорчена, но смотреть на неё надо в самый сильный «мелкоскоп».

Глава 13. Подкованная блоха

Николай I посмотрел на блоху в «мелкоскоп», ничего не увидел, но в мастерах не разуверился и велел привести к себе левшу.

Идёт в чём был: в опорочках, одна штанина в сапоге, другая мотается, а озямчик старенький, крючочки не застегаются, порастеряны, а шиворот разорван; но ничего, не конфузится.

Явившись к императору, левша объяснил, что в «мелкоскоп» надо рассматривать не всю блоху, а одну её ножку. Посмотрев, Николай I весь просиял и обнял мастера. Оказалось, мастера блоху подковали.

Глава 14. Левша отправляется в Англию

Левша сказал, что в более сильный «мелкоскоп» видно на каждой подковке имя мастера, который её выковал. Только имени левши нигде нет: он для подковок гвоздики ковал.

Император спросил, в какой же «мелкоскоп» мастера смотрели, когда блоху подковывали. Левша ответил, что «мелкоскопа» у них по бедности нет, они всё невооружённым глазом видели.

Платов попросил у левши прощения и дал ему сто рублей. Император велел отправить подкованную блоху английским мастерам, а вместе с ней и левшу, показать, какие в Туле мастера есть.

Левшу отмыли, накормили и отправили в Англию.

Глава 15. Левша отказывается жить в Англии, но остаётся погостить

Три дня англичане с левшой пили, потом начали расспрашивать, какие науки знают русские мастера. Очень удивились, узнав, что русские никаких наук не знают, а делают всё на глазок. Именно поэтому туляки и не смогли рассчитать, что блохе подковки плясать помешают.

Англичане предложили левше остаться в Англии, жениться, наукам обучаться. Левша отказался: дома у него родители старые остались, англичанки ему не нравились, да и веру английскую он принимать не хотел. Но погостить мастер остался.

Глава 16. Левша возвращается домой

Левша посмотрел все английские производства. Понравилось ему, что рабочие там сыты, одеты и обучены «долбице умножения». Особенно пристальное внимание левша обращал на то, как англичане содержат старые ружья.

Вскоре левша домой попросился. Англичане уговаривали его подождать, потому что «буреметр» предсказывал шторм, но левша ждать отказался. Его наградили деньгами и золотыми часами и посадили на корабль, который в Россию шёл.

В каюте Левша плыть постеснялся, и когда началась страшная буря, с палубы не ушёл. Это понравилось полшкиперу, который по-русски говорить умел.

Полшкипер

 — подшкипер, помощник шкипера, хитрый выпи­воха.

Попытался полшкипер напоить левшу и узнать, какой тот секрет из Англии в Россию везёт, но ничего не вышло. Тогда полшкипер предложил пари: они станут пить поровну, кто кого перепьёт, тот и выиграет.

Глава 17. Пари с полшкипером и черти из моря

Всю дорогу они пили. Допились до того, что увидели, как из моря черти вылезают. В конце концов матросы их связали и заперли в трюме. Никто из них и не выиграл.

В Петербурге полшкипера отвезли в английское посольство, а левша попал в полицейский участок: документа у него по-прежнему не было.

Глава 18. Левша попадает в больницу для нищих

Полшкипера начали лечить пилюлями да тёплыми ваннами. Левшу же в участке обыскали, документа не нашли, а сам мастер ни слова не мог сказать, только стонал. Тогда левшу ограбили, отвезли в больницу и бросили в коридоре.

На другой день полшкипер пришёл в себя и бросился друга искать.

Глава 19. Смерть левши

Чудом полшкипер нашёл левшу, который так и лежал в коридоре. Мастер непременно хотел увидеть императора. Полшкипер поднял шум и дошёл до Платова.

— Разве так можно! У него, — говорит, — хоть и шуба овечкина, так душа человечкина.

Платов отправил полшкипера к коменданту Петербурга, который направил к левше доктора, но к тому времени мастер уже умирал, потому что по дороге в больницу ему случайно разбили голову.

Перед смертью левша попросил передать государю, что «у англичан ружья кирпичом не чистят», и надо, чтобы и у нас не чистили, а то они для войны не сгодятся. Выполнив долг перед отечеством, левша умер.

Последние слова мастера дошли до русских генералов, но Николай I о них не узнал. Разведанным левшой секретом не восполь­зовались.

Глава 20. Левша — народный герой

Эти события стали делами минувших дней, но забывать их не следует, несмотря на «баснословный склад легенды и эпический характер её главного героя». Имени левши история не сохранила, и он стал олицетворением народной фантазии.

Из-за множества машин таких мастеров давно уже нет. Рабочие ценят выгоду, приносимую машинами, но и о старине вспоминают с гордостью. «Это их эпос, и притом с очень „человечкиной душою“».

Опубликовано:

08 сентября 2020, 02:05

Тульский оружейник, который превзошел в умении мастеров из Англии, — вот, кто такой Левша. Краткое содержание повести поможет быстро познакомиться с историей этого мастера и понять основную идею автора. Подробно о том, кто написал «Левшу», а также краткий пересказ «Левши» читайте в статье.

«Левша»: краткое содержание

Повесть «Левша» — одно из наиболее ярких и значимых произведений, которые создал Н. Лесков. «Левша», а точнее «Сказ о тульском косом Левше и о стальной блохе», написан в 1881 году и вошел в сборник «Праведники».

Что же такого интересного и необычного описал Лесков? «Левша», краткое содержание которого представлено далее, состоит из 20 глав. В последней автор «Левши» выразил собственное мнение, а до этого развитие сюжета происходит так:

• Император Александр отправился осматривать европейские страны. Всюду ему показывают восхитительные диковинные вещи. Атаман Платов, с которым ездит государь, доказывает, что у русских мастеров тоже есть чудеса не хуже. Наконец царь прибывает в Англию.
• Там ему демонстрируют новейшие достижения техники и убеждают Александра в своем превосходстве в этой области. Платов остаивает свое мнение. Английские мастера решают его переубедить.
• Царь с Платовым осматривают сахарный завод, после чего приезжают в местную кунсткамеру. Здесь им показывают заводную блоху натуральной величины, которая прыгает и танцует. Император забирает это чудо техники и увозит домой.
• До смерти Александра блоха хранится в табакерке. Затем ее получает новый царь Николай Павлович. Атаман Платов рассказывает ему историю приобретения блохи. Тот в свою очередь дает Платову поручение отправиться к местным мастерам, чтобы те превзошли это чудо.
• Платов едет в Тулу, в которой живет много оружейных мастеров. Те берут блоху на некоторое время, атаман же уезжает по делам.
• Компания из трех наиболее искусных оружейников, среди которых и «косой» Левша с родимым пятном на щеке и выдранными на висках волосами уезжаеют из города. Люди шепчутся, что они сбежали.
• Но мастера в Мценске Орловской губернии кланяются иконе Николая Чудотворца, возвращаются и приступают к работе в запертом доме Левши. Никто не знает, чем они там занимаются.
• Тем временем Платов возвращается обратно и посылает за мастерами курьеров. Курьерам приходится потрудиться, чтобы добиться ответа от оружейников. Они даже снимают крышу с дома, где происходила работа. В конце концов Левша объявляет, что готов сдать блоху обратно.
• Платов не понимает, что именно они сделали. Поэтому увозит связанного Левшу с собой в Петербург.
• Царь с интересом ждет результатов работы прославленных русских оружейников. Как ни пытается Платов отвлечь его от этой идеи, государь просит показать ему блоху. Он не верит, что мастера не смогли исполнить задание.

• Когда блоху приносят и заводят, оказывается, что она больше не прыгает. Платов злится и думает, что оружейники ее попросту сломали. Левша, которого он бьет за обман, говорит, что сделанную работу получится увидеть только в «мелкоскоп».
• К радости и удивлению государя оказывает, что Левша подковал блоху, то есть сделал работу более тонкую и искусную, чем англичане.
• Император отправляет мастера в Англию для демонстрации этой диковинной работы. Ему хочется похвастаться тем, кто блоху подковал.
• Английские умельцы восхищаются работой, они хотят знать все об образовании и умениях мастера. Оказывается, что учился он «по Псалтирю и Полусоннику», а арифметикой вовсе не владеет.
• Левша посещает местные заводы. Англичане уговаривают его остаться работать у них, но тщетно. Талантливый мастер грустит по Родине и просит отправить его обратно. В конце концов его садят на корабль, подарив на память часы из золота.
• На корабле, спасаясь от скуки, Левша заключает пари с полшкипером, что сможет его перепить. В результате попойка продолжается до конца плавания, отчего оба заболевают.
• В России полшкипер оказывается в английском посольстве с прекрасными условиями. Ослабевший, не способный даже говорить Левша лишается всех денег и ценностей, после чего попадает в самую обыкновенную больницу. Шансов выжить у него практически не остается.
• Полшкипер решает отыскать попутчика. Он находит Левшу в ужасном состоянии и вызывает к нему доктора. Мастер умирает, но перед смертью просит сказать царю о том, что англичане давно не чистят ружья кирпичом. Но эти сведения остаются без внимания со стороны власть имущих.

Таково краткое содержание. Левша стало именем нарицательным. О подобных талантах, о том, как они редки и как ценны, автор повести написал последнюю главу.

«Левша»: анализ произведения

Впервые журнал «Русь» напечатал текст повести «Левша». Книга, которая и сегодня у всех на слуху, посвящена умельцам, талантам из народа. Автор называл произведение народной легендой, а былинный герой в ней — Левша. Лесков старался сделать повесть реалистичной, поэтому мало демонстрировал в ней собственные мысли.

После того как прочтен «Левша» в сокращении, сделаем анализ произведения. Остановимся на таких моментах:

• Стиль.

Многие литературоведы относят повесть к критическому реализму. Но автором были использованы также сказочные мотивы. Они не всегда очевидны и не являются определяющими, однако по-своему важны. В целом в произведение сочетаются сказка и реальность, комическое и трагическое, поэтому однозначного стилевого определения оно не имеет.

• Проблематика.

Автор уделил внимание реальным проблемам русских людей, раскрыл национальный характер. Так, на страницах повести прочтете о жизненных трудностях работников с высокой квалификацией.

Лесков подробно остановился на особенностях самодержавного строя. Ярко описан мир аристократии с царем во главе. Им противопоставляется Запад, достигший более высокого развития.

• Композиция.

Как построена повесть «Левша»? Главные герои становятся знакомы читателю постепенно, в течение первых глав. Сюжет разворачивается линейно, в нем много противопоставлений. К примеру, на контрасте показан русский и английский быт, очевидна разница между простыми людьми и теми, кто наделен властью.

• Главные герои.

Левша — образ человека, наделенного недюжинным талантом и трудолюбием. Этому национальному герою и праведнику, который не отказывается от Родины, многие удивляются. Он предан Отечеству, религиозен и чист. По этим причинам мастер и не принимает заманчивых предложений англичан.

На другом полюсе повествования — государь, который равнодушен к подданным и мало интересуется их судьбой.

Таково произведение «Левша». Краткое содержание познакомило вас с главной идеей, жанровыми и композиционными особенностями. Прочтение текста полностью даст возможность в насладиться авторским слогом и задумкой, а также оценить, насколько эта повесть бессмертна и актуальна сегодня.

Оригинал статьи: https://www.nur.kz/family/school/1872856-levsa-kratkoe-soderzanie-i-analiz-povesti/