Кто написал произведение как я ловил человечков

Когда я был маленький, меня отвезли жить к бабушке. У бабушки над столом была полка. А на полке пароходик. Я такого никогда не видал. Он был совсем настоящий, только маленький. У него была труба: жёлтая и на ней два чёрных пояса. И две мачты. А от мачт шли к бортам верёвочные лесенки.

На корме стояла будочка, как домик. Полированная, с окошечками и дверкой. А уж совсем на корме — медное рулевое колесо. Снизу под кормой — руль. И блестел перед рулём винт, как медная розочка. На носу два якоря. Ах, какие замечательные! Если б хоть один у меня такой был!

Я сразу запросил у бабушки, чтоб поиграть пароходиком. Бабушка мне все позволяла. А тут вдруг нахмурилась:

— Вот это уж не проси. Не то играть — трогать не смей. Никогда! Это для меня дорогая память.

Я видел, что, если и заплакать, — не поможет.

А пароходик важно стоял на полке на лакированных подставках. Я глаз от него не мог оторвать.

А бабушка:

— Дай честное слово, что не прикоснёшься. А то лучше спрячу-ка от греха.

И пошла к полке.

Я чуть не заплакал и крикнул всем голосом:

— Честное-расчестное, бабушка. — И схватил бабушку за юбку.

Бабушка не убрала пароходика.

Я всё смотрел на пароходик. Влезал на стул, чтоб лучше видеть. И всё больше и больше он мне казался настоящим. И непременно должна дверца в будочке отворяться. И наверно, в нём живут человечки. Маленькие, как раз по росту пароходика. Выходило, что они должны быть чуть ниже спички. Я стал ждать, не поглядит ли кто из них в окошечко. Наверно, подглядывают. А когда дома никого нет, выходят на палубу. Лазят, наверно, по лестничкам на мачты.

А чуть шум — как мыши: юрк в каюту. Вниз — и притаятся. Я долго глядел, когда был в комнате один. Никто не выглянул. Я спрятался за дверь и глядел в щёлку. А они хитрые, человечки проклятые, знают, что я подглядываю. Ага! Они ночью работают, когда никто их спугнуть не может. Хитрые.

Я стал быстро-быстро глотать чай. И запросился спать.

Бабушка говорит:

— Что это? То тебя силком в кровать не загонишь, а тут этакую рань и спать просишься.

И вот, когда улеглись, бабушка погасила свет. И не видно пароходика. Я ворочался нарочно, так что кровать скрипела.

Бабушка:

— Чего ты всё ворочаешься?

— А я без света спать боюсь. Дома всегда ночник зажигают. — Это я наврал: дома ночью темно наглухо.

Бабушка ругалась, однако встала. Долго ковырялась и устроила ночник. Он плохо горел. Но всё же было видно, как блестел пароходик на полке.

Я закрылся одеялом с головой, сделал себе домик и маленькую дырочку. И из дырочки глядел не шевелясь. Скоро я так присмотрелся, что на пароходике мне всё стало отлично видно. Я долго глядел. В комнате было совсем тихо. Только часы тикали. Вдруг что-то тихонько зашуршало. Я насторожился — шорох этот на пароходике. И вот будто дверка приоткрылась. У меня дыхание спёрло. Я чуть двинулся вперёд. Проклятая кровать скрипнула. Я спугнул человечка!

Теперь уж нечего было ждать, и я заснул. Я с горя заснул.

На другой день я вот что придумал. Человечки, наверно же, едят что-нибудь. Если дать им конфету, так это для них целый воз. Надо отломить от леденца кусок и положить на пароходик, около будочки. Около самых дверей. Но такой кусок, чтоб сразу в ихние дверцы не пролез. Вот они ночью двери откроют, выглянут в щёлочку. Ух ты! Конфетища! Для них это — как ящик целый. Сейчас выскочат, скорей конфетину к себе тащить. Они её в двери, а она не лезет! Сейчас сбегают, принесут топорики — маленькие-маленькие, но совсем всамделишные — и начнут этими топориками тюкать: тюк-тюк! тюк-тюк! И скорей пропирать конфетину в дверь. Они хитрые, им лишь бы всё вёртко. Чтоб не поймали. Вот они завозятся с конфетиной. Тут, если я и скрипну, всё равно им не поспеть: конфетина в дверях застрянет — ни туда, ни сюда. Пусть убегут, а всё равно видно будет, как они конфетину тащили. А может быть, кто-нибудь с перепугу топорик упустит. Где уж им будет подбирать! И я найду на пароходике на палубе малюсенький настоящий топорик, остренький-преостренький.

И вот я тайком от бабушки отрубил от леденца кусок, как раз какой хотел. Выждал минуту, пока бабушка в кухне возилась, раз-два — на стол ногами, и положил леденец у самой дверки на пароходике. Ихних полшага от двери до леденца. Слез со стола, рукавом затёр, что ногами наследил. Бабушка ничего не заметила.

Днём я тайком взглядывал на пароходик. Повела бабушка меня гулять. Я боялся, что за это время человечки утянут леденец и я их не поймаю. Я дорогой нюнил нарочно, что мне холодно, и вернулись мы скоро. Я глянул первым делом на пароходик! Леденец как был — на месте. Ну да! Дураки они днём браться за такое дело!

Ночью, когда бабушка заснула, я устроился в домике из одеяла и стал глядеть. На этот раз ночник горел замечательно, и леденец блестел, как льдинка на солнце, острым огоньком. Я глядел, глядел на этот огонёк и заснул, как назло! Человечки меня перехитрили. Я утром глянул — леденца не было, а встал я раньше всех, в одной рубашке бегал глядеть. Потом со стула глядел — топорика, конечно, не было. Да чего же им было бросать: работали не спеша, без помехи, и даже крошечки ни одной нигде не валялось — всё подобрали.

Другой раз я положил хлеб. Я ночью даже слышал какую-то возню. Проклятый ночник еле коптел, я ничего не мог рассмотреть. Но наутро хлеба не было. Чуть только крошек осталось. Ну, понятно, им хлеба-то не особенно жалко, не конфеты: там каждая крошка для них леденец.

Я решил, что у них в пароходике с обеих сторон идут лавки. Во всю длину. И они днём там сидят рядком и тихонько шепчутся. Про свои дела. А ночью, когда все-все заснут, тут у них работа.

Я всё время думал о человечках. Я хотел взять тряпочку, вроде маленького коврика, и положить около дверей. Намочить тряпочку чернилами. Они выбегут, не заметят сразу, ножки запачкают и наследят по всему пароходику. Я хоть увижу, какие у них ножки. Может быть, некоторые босиком, чтобы тише ступать. Да нет, они страшно хитрые и только смеяться будут над всеми моими штуками.

Я не мог больше терпеть.

И вот — я решил непременно взять пароходик и посмотреть и поймать человечков. Хоть одного. Надо только устроить так, чтобы остаться одному дома. Бабушка всюду меня с собой таскала, во все гости. Всё к каким-то старухам. Сиди — и ничего нельзя трогать. Можно только кошку гладить. И шушукает бабушка с ними полдня.

Вот я вижу — бабушка собирается: стала собирать печенье в коробочку для этих старух — чай там пить. Я побежал в сени, достал мои варежки вязаные и натёр себе и лоб и щёки — всю морду, одним словом. Не жалея. И тихонько прилёг на кровать.

Бабушка вдруг хватилась:

— Боря, Борюшка, где ж ты? — Я молчу и глаза закрыл. Бабушка ко мне:

— Что это ты лёг?

— Голова болит.

Она тронула лоб.

— Погляди-ка на меня! Сиди дома. Назад пойду — малины возьму в аптеке. Скоро вернусь. Долго сидеть не буду. А ты раздевайся-ка и ложись. Ложись, ложись без разговору.

Стала помогать мне, уложила, увернула одеялом и всё приговаривала: «Я сейчас вернусь, живым духом».

Бабушка заперла меня на ключ. Я выждал пять минут: а вдруг вернётся? Вдруг забыла там что-нибудь?

А потом я вскочил с постели как был, в рубахе. Я вскочил на стол, взял с полки пароходик. Сразу руками понял, что он железный, совсем настоящий. Я прижал его к уху и стал слушать: не шевелятся ли? Но они, конечно, примолкли. Поняли, что я схватил ихний пароход. Ага! Сидите там на лавочке и примолкли, как мыши.

Я слез со стола и стал трясти пароходик. Они стряхнутся, не усидят на лавках, и я услышу, как они там болтаются.

Но внутри было тихо.

Я понял: они сидят на лавках, ноги поджали и руками что есть сил уцепились в сиденья. Сидят как приклеенные.

Ага! Так погодите же. Я подковырну и приподниму палубу. И вас всех там накрою. Я стал доставать из буфета столовый нож, но глаз не спускал с пароходика, чтоб не выскочили человечки. Я стал подковыривать палубу. Ух, как плотно всё заделано. Наконец удалось немножко подсунуть нож. Но мачты поднимались вместе с палубой. А мачтам не давали подниматься эти верёвочные лесенки, что шли от мачт к бортам. Их надо было отрезать — иначе никак. Я на миг остановился. Всего только на миг. Но сейчас же торопливой рукой стал резать эти лесенки. Пилил их тупым ножом. Готово, все они повисли, мачты свободны. Я стал ножом приподнимать палубу. Я боялся сразу дать большую щель. Они бросятся все сразу и разбегутся. Я оставил щёлку, чтобы пролезть одному. Он полезет, а я его — хлоп! — и захлопну, как жука в ладони. Я ждал и держал руку наготове — схватить.

Не лезет ни один! Я тогда решил сразу отвернуть палубу и туда в серёдку рукой — прихлопнуть. Хоть один да попадётся. Только надо сразу: они уж там небось приготовились — откроешь, а человечки прыск все в стороны.

Я быстро откинул палубу и прихлопнул внутрь рукой. Ничего. Совсем, совсем ничего! Даже скамеек этих не было. Голые борта. Как в кастрюльке. Я поднял руку. И под рукой, конечно, ничего. У меня руки дрожали, когда я прилаживал назад палубу. Всё криво становилась. И лесенки никак не приделать. Они болтались как попало. Я кой-как приткнул палубу на место и поставил пароходик на полку. Теперь всё пропало!

Я скорей бросился в кровать, завернулся с головой.

Слышу ключ в дверях.

— Бабушка! — под одеялом шептал я. — Бабушка, миленькая, родненькая, чего я наделал-то!

А бабушка стояла уж надо мной и по голове гладила:

— Да чего ты ревёшь, да плачешь-то чего? Родной ты мой, Борюшка! Видишь, как я скоро?

Она ещё не видала пароходика.

Когда я был малень­кий, меня отвезли жить к бабушке. У бабушки над сто­лом была полка. А на полке паро­хо­дик. Я такого нико­гда не видал. Он был совсем насто­я­щий, только малень­кий. У него была труба: жёл­тая и на ней два чёр­ных пояса. И две мачты. А от мачт шли к бор­там верё­воч­ные лесенки. На корме сто­яла будочка, как домик. Поли­ро­ван­ная, с око­шеч­ками и двер­кой. А уж совсем на корме – мед­ное руле­вое колесо. Снизу под кор­мой – руль. И бле­стел перед рулём винт, как мед­ная розочка. На носу два якоря. Ах, какие заме­ча­тель­ные! Если б хоть один у меня такой был!

Я сразу запро­сил у бабушки, чтоб поиг­рать паро­хо­ди­ком. Бабушка мне всё поз­во­ляла. А тут вдруг нахмурилась:

– Вот это уж не проси. Не то играть – тро­гать не смей. Нико­гда! Это для меня доро­гая память.

Я видел, что, если и запла­кать, – не поможет.

А паро­хо­дик важно стоял на полке на лаки­ро­ван­ных под­став­ках. Я глаз от него не мог ото­рвать. А бабушка:

– Дай чест­ное слово, что не при­кос­нёшься. А то лучше спрячу-ка от греха. – И пошла к полке.

Я чуть не запла­кал и крик­нул всем голосом:

– Чест­ное-рас­чест­ное, бабушка. – И схва­тил бабушку за юбку. Бабушка не убрала пароходика.

Я всё смот­рел на паро­хо­дик. Вле­зал на стул, чтоб лучше видеть. И всё больше и больше он мне казался насто­я­щим. И непре­менно должна дверца в будочке отво­ряться. И наверно, в нём живут чело­вечки. Малень­кие, как раз по росту паро­хо­дика. Выхо­дило, что они должны быть чуть ниже спички. Я стал ждать, не погля­дит ли кто из них в око­шечко. Наверно, под­гля­ды­вают. А когда дома никого нет, выхо­дят на палубу. Лазят, наверно, по лест­нич­кам на мачты.

А чуть шум – как мыши: юрк в каюту. Вниз – и при­та­ятся. Я долго гля­дел, когда был в ком­нате один. Никто не выгля­нул. Я спря­тался за дверь и гля­дел в щёлку. А они хит­рые, чело­вечки про­кля­тые, знают, что я под­гля­ды­ваю. Ага! Они ночью рабо­тают, когда никто их спуг­нуть не может. Хитрые.

Я стал быстро-быстро гло­тать чай. И запро­сился спать.

Бабушка гово­рит:

– Что это? То тебя сил­ком в кро­вать не заго­нишь, а тут эта­кую рань и спать просишься.

И вот, когда улег­лись, бабушка пога­сила свет. И не видно паро­хо­дика. Я воро­чался нарочно, так что кро­вать скрипела.

Бабушка:

– Чего ты всё ворочаешься?

– А я без света спать боюсь. Дома все­гда ноч­ник зажи­гают. – Это я наврал: дома ночью темно наглухо.

Бабушка руга­лась, однако встала. Долго ковы­ря­лась и устро­ила ноч­ник. Он плохо горел. Но всё же было видно, как бле­стел паро­хо­дик на полке.

Я закрылся оде­я­лом с голо­вой, сде­лал себе домик и малень­кую дырочку. И из дырочки гля­дел не шеве­лясь. Скоро я так при­смот­релся, что на паро­хо­дике мне всё стало отлично видно. Я долго гля­дел. В ком­нате было совсем тихо. Только часы тикали. Вдруг что-то тихонько зашур­шало. Я насто­ро­жился – шорох этот на паро­хо­дике. И вот будто дверка при­от­кры­лась. У меня дыха­ние сперло. Я чуть дви­нулся впе­рёд. Про­кля­тая кро­вать скрип­нула. Я спуг­нул человечка!

Теперь уж нечего было ждать, и я заснул. Я с горя заснул.

На дру­гой день я вот что при­ду­мал. Чело­вечки, наверно же, едят что-нибудь. Если дать им кон­фету, так это для них целый воз. Надо отло­мить от леденца кусок и поло­жить на паро­хо­дик, около будочки. Около самых две­рей. Но такой кусок, чтоб сразу в ихние дверцы не про­лез. Вот они ночью двери откроют, выгля­нут в щёлочку. Ух ты! Кон­фе­тища! Для них это – как ящик целый. Сей­час выско­чат, ско­рей кон­фе­тину к себе тащить. Они её в двери, а она не лезет! Сей­час сбе­гают, при­не­сут топо­рики – малень­кие-малень­кие, но совсем всам­де­лиш­ные – и нач­нут этими топо­ри­ками тюкать: тюк-тюк! тюк-тюк! И ско­рей про­пи­рать кон­фе­тину в дверь. Они хит­рые, им лишь бы всё вёртко. Чтоб не пой­мали. Вот они заво­зятся с кон­фе­ти­ной. Тут, если я и скрипну, всё равно им не поспеть: кон­фе­тина в две­рях застря­нет – ни туда, ни сюда. Пусть убе­гут, а всё равно видно будет, как они кон­фе­тину тащили. А может быть, кто-нибудь с пере­пугу топо­рик упу­стит. Где уж им будет под­би­рать! И я найду на паро­хо­дике на палубе малю­сень­кий насто­я­щий топо­рик, остренький-преостренький.

И вот я тай­ком от бабушки отру­бил от леденца кусок, как раз какой хотел. Выждал минуту, пока бабушка в кухне вози­лась, раз-два – на стол ногами и поло­жил леде­нец у самой дверки на паро­хо­дике. Ихних пол­шага от двери до леденца. Слез со стола, рука­вом затёр, что ногами насле­дил. Бабушка ничего не заметила.

Днём я тай­ком взгля­ды­вал на паро­хо­дик. Повела бабушка меня гулять. Я боялся, что за это время чело­вечки утя­нут леде­нец и я их не пой­маю. Я доро­гой нюнил нарочно, что мне холодно, и вер­ну­лись мы скоро. Я гля­нул пер­вым делом на паро­хо­дик! Леде­нец как был – на месте. Ну да! Дураки они днём браться за такое дело!

Ночью, когда бабушка заснула, я устро­ился в домике из оде­яла и стал гля­деть. На этот раз ноч­ник горел заме­ча­тельно, и леде­нец бле­стел, как льдинка на солнце, ост­рым огонь­ком. Я гля­дел, гля­дел на этот ого­нёк и заснул, как назло! Чело­вечки меня пере­хит­рили. Я утром гля­нул – леденца не было, а встал я раньше всех, в одной рубашке бегал гля­деть. Потом со стула гля­дел – топо­рика, конечно, не было. Да чего же им было бро­сать: рабо­тали не спеша, без помехи и даже кро­шечки ни одной нигде не валя­лось – всё подобрали.

Дру­гой раз я поло­жил хлеб. Я ночью даже слы­шал какую-то возню. Про­кля­тый ноч­ник еле коп­тил, я ничего не мог рас­смот­реть. Но наутро хлеба не было.

Чуть только кро­шек оста­лось. Ну понятно, им хлеба-то не осо­бенно жалко, не кон­феты: там каж­дая крошка для них леденец.

Я решил, что у них в паро­хо­дике с обеих сто­рон идут лавки. Во всю длину. И они днём там сидят ряд­ком и тихонько шеп­чутся. Про свои дела. А ночью, когда все-все заснут, тут у них работа.

Я всё время думал о чело­веч­ках. Я хотел взять тря­почку, вроде малень­кого ков­рика, и поло­жить около две­рей. Намо­чить тря­почку чер­ни­лами. Они выбе­гут, не заме­тят сразу, ножки запач­кают и насле­дят по всему паро­хо­дику. Я хоть увижу, какие у них ножки. Может быть, неко­то­рые боси­ком, чтобы тише сту­пать. Да нет, они страшно хит­рые и только сме­яться будут над всеми моими штуками.

Я не мог больше терпеть.

И вот я решил непре­менно взять паро­хо­дик и посмот­реть и пой­мать чело­веч­ков. Хоть одного. Надо только устро­ить так, чтобы остаться одному дома. Бабушка всюду меня с собой тас­кала, во все гости. Всё к каким-то ста­ру­хам. Сиди – и ничего нельзя тро­гать. Можно только кошку гла­дить. И шушу­кает бабушка с ними полдня.

Вот я вижу – бабушка соби­ра­ется: стала соби­рать пече­нье в коро­бочку для этих ста­рух – чай там пить. Я побе­жал в сени, достал мои варежки вяза­ные и натёр себе и лоб и щёки – всю морду, одним сло­вом. Не жалея. И тихонько при­лёг на кровать.

Бабушка вдруг хватилась:

– Боря, Борюшка, где ж ты?

Я молчу и глаза закрыл. Бабушка ко мне:

– Что это ты лёг?

– Голова болит.

Она тро­нула лоб.

– Погляди-ка на меня! Сиди дома. Назад пойду, малины возьму в аптеке. Скоро вер­нусь. Долго сидеть не буду. А ты раз­де­вайся-ка и ложись. Ложись, ложись без разговору.

Стала помо­гать мне, уло­жила, увер­нула оде­я­лом и всё при­го­ва­ри­вала: «Я сей­час вер­нусь, живым духом».

Бабушка заперла меня на ключ. Я выждал пять минут: а вдруг вер­нётся? Вдруг забыла там что-нибудь?

А потом я вско­чил с постели как был, в рубахе. Я вско­чил на стол, взял с полки паро­хо­дик. Сразу руками понял, что он желез­ный, совсем насто­я­щий. Я при­жал его к уху и стал слу­шать: не шеве­лятся ли? Но они, конечно, при­молкли. Поняли, что я схва­тил ихний паро­ход. Ага! Сидите там на лавочке и при­молкли, как мыши. Я слез со стола и стал тря­сти паро­хо­дик. Они стрях­нутся, не уси­дят на лав­ках, и я слышу, как они там болтаются.

Но внутри было тихо.

Я понял: они сидят на лав­ках, ноги под­жали и руками что есть сил уце­пи­лись в сиде­нья. Сидят как приклеенные.

Ага! Так пого­дите же. Я под­ко­вырну и при­под­ниму палубу. И вас всех там накрою. Я стал доста­вать из буфета сто­ло­вый нож, но глаз не спус­кал с паро­хо­дика, чтоб не выско­чили чело­вечки. Я стал под­ко­вы­ри­вать палубу. Ух, как плотно всё заде­лано. Нако­нец уда­лось немножко под­су­нуть нож. Но мачты под­ни­ма­лись вме­сте с палу­бой. А мач­там не давали под­ни­маться эти верё­воч­ные лесенки, что шли от мачт к бор­там. Их надо было отре­зать – иначе никак. Я на миг оста­но­вился. Всего только на миг. Но сей­час же тороп­ли­вой рукой стал резать эти лесенки. Пилил их тупым ножом. Готово, все они повисли, мачты сво­бодны. Я стал ножом при­под­ни­мать палубу. Я боялся сразу дать боль­шую щель. Они бро­сятся все сразу и раз­бе­гутся. Я оста­вил щёлку, чтобы про­лезть одному. Он поле­зет, а я его – хлоп! – и захлопну, как жука в ладони. Я ждал и дер­жал руку наго­тове – схватить.

Не лезет ни один! Я тогда решил сразу отвер­нуть палубу и туда в серёдку рукой – при­хлоп­нуть. Хоть один да попа­дётся. Только надо сразу: они уж там небось при­го­то­ви­лись – откро­ешь, а чело­вечки прыск все в стороны.

Я быстро отки­нул палубу и при­хлоп­нул внутрь рукой. Ничего. Совсем, совсем ничего! Даже ска­меек этих не было. Голые борта. Как в кастрюльке. Я под­нял руку. И под рукой, конечно, ничего. У меня руки дро­жали, когда я при­ла­жи­вал назад палубу. Всё криво ста­но­ви­лось. И лесенки никак не при­де­лать. Они бол­та­лись как попало. Я кой-как при­ткнул палубу на место и поста­вил паро­хо­дик на полку. Теперь всё пропало!

Я ско­рей бро­сился в кро­вать, завер­нулся с головой.

Слышу ключ в дверях.

– Бабушка! – под оде­я­лом шеп­тал я. – Бабушка, милень­кая, род­нень­кая, чего я наделал-то!

А бабушка сто­яла уж надо мной и по голове гладила:

– Да чего ты ревёшь да пла­чешь-то чего? Род­ной ты мой, Борюшка! Видишь, как я скоро?

Она ещё не видала пароходика.

Рассказ про мальчика, который жил у бабушки. Высоко на полке стоял пароход, совсем как настоящий. Мальчику казалось, что ночью на пароходе оживают люди и занимаются своими делами.

Как я ловил человечков читать

Когда я был маленький, меня отвезли жить к бабушке. У бабушки над столом была полка. А на полке пароходик. Я такого никогда не видал. Он был совсем настоящий, только маленький. У него была труба: жёлтая и на ней два чёрных пояса. И две мачты. А от мачт шли к бортам верёвочные лесенки.

На корме стояла будочка, как домик. Полированная, с окошечками и дверкой. А уж совсем на корме — медное рулевое колесо. Снизу под кормой — руль. И блестел перед рулём винт, как медная розочка. На носу два якоря. Ах, какие замечательные! Если б хоть один у меня такой был!

Я сразу запросил у бабушки, чтоб поиграть пароходиком. Бабушка мне все позволяла. А тут вдруг нахмурилась:

— Вот это уж не проси. Не то играть — трогать не смей. Никогда! Это для меня дорогая память.

Я видел, что, если и заплакать, — не поможет.

А пароходик важно стоял на полке на лакированных подставках. Я глаз от него не мог оторвать.

А бабушка:

— Дай честное слово, что не прикоснёшься. А то лучше спрячу-ка от греха.

И пошла к полке.

Я чуть не заплакал и крикнул всем голосом:

— Честное-расчестное, бабушка. — И схватил бабушку за юбку.

Бабушка не убрала пароходика.

Я всё смотрел на пароходик. Влезал на стул, чтоб лучше видеть. И всё больше и больше он мне казался настоящим. И непременно должна дверца в будочке отворяться. И наверно, в нём живут человечки. Маленькие, как раз по росту пароходика. Выходило, что они должны быть чуть ниже спички. Я стал ждать, не поглядит ли кто из них в окошечко. Наверно, подглядывают. А когда дома никого нет, выходят на палубу. Лазят, наверно, по лестничкам на мачты.

А чуть шум — как мыши: юрк в каюту. Вниз — и притаятся. Я долго глядел, когда был в комнате один. Никто не выглянул. Я спрятался за дверь и глядел в щёлку. А они хитрые, человечки проклятые, знают, что я подглядываю. Ага! Они ночью работают, когда никто их спугнуть не может. Хитрые.

Я стал быстро-быстро глотать чай. И запросился спать.

Бабушка говорит:

— Что это? То тебя силком в кровать не загонишь, а тут этакую рань и спать просишься.

И вот, когда улеглись, бабушка погасила свет. И не видно пароходика. Я ворочался нарочно, так что кровать скрипела.

Бабушка:

— Чего ты всё ворочаешься?

— А я без света спать боюсь. Дома всегда ночник зажигают. — Это я наврал: дома ночью темно наглухо.

Бабушка ругалась, однако встала. Долго ковырялась и устроила ночник. Он плохо горел. Но всё же было видно, как блестел пароходик на полке.

Я закрылся одеялом с головой, сделал себе домик и маленькую дырочку. И из дырочки глядел не шевелясь. Скоро я так присмотрелся, что на пароходике мне всё стало отлично видно. Я долго глядел. В комнате было совсем тихо. Только часы тикали. Вдруг что-то тихонько зашуршало. Я насторожился — шорох этот на пароходике. И вот будто дверка приоткрылась. У меня дыхание спёрло. Я чуть двинулся вперёд. Проклятая кровать скрипнула. Я спугнул человечка!

Теперь уж нечего было ждать, и я заснул. Я с горя заснул.

На другой день я вот что придумал. Человечки, наверно же, едят что-нибудь. Если дать им конфету, так это для них целый воз. Надо отломить от леденца кусок и положить на пароходик, около будочки. Около самых дверей. Но такой кусок, чтоб сразу в ихние дверцы не пролез. Вот они ночью двери откроют, выглянут в щёлочку. Ух ты! Конфетища! Для них это — как ящик целый. Сейчас выскочат, скорей конфетину к себе тащить. Они её в двери, а она не лезет! Сейчас сбегают, принесут топорики — маленькие-маленькие, но совсем всамделишные — и начнут этими топориками тюкать: тюк-тюк! тюк-тюк! И скорей пропирать конфетину в дверь. Они хитрые, им лишь бы всё вёртко. Чтоб не поймали. Вот они завозятся с конфетиной. Тут, если я и скрипну, всё равно им не поспеть: конфетина в дверях застрянет — ни туда, ни сюда. Пусть убегут, а всё равно видно будет, как они конфетину тащили. А может быть, кто-нибудь с перепугу топорик упустит. Где уж им будет подбирать! И я найду на пароходике на палубе малюсенький настоящий топорик, остренький-преостренький.

И вот я тайком от бабушки отрубил от леденца кусок, как раз какой хотел. Выждал минуту, пока бабушка в кухне возилась, раз-два — на стол ногами, и положил леденец у самой дверки на пароходике. Ихних полшага от двери до леденца. Слез со стола, рукавом затёр, что ногами наследил. Бабушка ничего не заметила.

Днём я тайком взглядывал на пароходик. Повела бабушка меня гулять. Я боялся, что за это время человечки утянут леденец и я их не поймаю. Я дорогой нюнил нарочно, что мне холодно, и вернулись мы скоро. Я глянул первым делом на пароходик! Леденец как был — на месте. Ну да! Дураки они днём браться за такое дело!

Ночью, когда бабушка заснула, я устроился в домике из одеяла и стал глядеть. На этот раз ночник горел замечательно, и леденец блестел, как льдинка на солнце, острым огоньком. Я глядел, глядел на этот огонёк и заснул, как назло! Человечки меня перехитрили. Я утром глянул — леденца не было, а встал я раньше всех, в одной рубашке бегал глядеть. Потом со стула глядел — топорика, конечно, не было. Да чего же им было бросать: работали не спеша, без помехи, и даже крошечки ни одной нигде не валялось — всё подобрали.

Другой раз я положил хлеб. Я ночью даже слышал какую-то возню. Проклятый ночник еле коптел, я ничего не мог рассмотреть. Но наутро хлеба не было. Чуть только крошек осталось. Ну, понятно, им хлеба-то не особенно жалко, не конфеты: там каждая крошка для них леденец.

Я решил, что у них в пароходике с обеих сторон идут лавки. Во всю длину. И они днём там сидят рядком и тихонько шепчутся. Про свои дела. А ночью, когда все-все заснут, тут у них работа.

Я всё время думал о человечках. Я хотел взять тряпочку, вроде маленького коврика, и положить около дверей. Намочить тряпочку чернилами. Они выбегут, не заметят сразу, ножки запачкают и наследят по всему пароходику. Я хоть увижу, какие у них ножки. Может быть, некоторые босиком, чтобы тише ступать. Да нет, они страшно хитрые и только смеяться будут над всеми моими штуками.

Я не мог больше терпеть.

И вот — я решил непременно взять пароходик и посмотреть и поймать человечков. Хоть одного. Надо только устроить так, чтобы остаться одному дома. Бабушка всюду меня с собой таскала, во все гости. Всё к каким-то старухам. Сиди — и ничего нельзя трогать. Можно только кошку гладить. И шушукает бабушка с ними полдня.

Вот я вижу — бабушка собирается: стала собирать печенье в коробочку для этих старух — чай там пить. Я побежал в сени, достал мои варежки вязаные и натёр себе и лоб и щёки — всю морду, одним словом. Не жалея. И тихонько прилёг на кровать.

Бабушка вдруг хватилась:

— Боря, Борюшка, где ж ты? — Я молчу и глаза закрыл. Бабушка ко мне:

— Что это ты лёг?

— Голова болит.

Она тронула лоб.

— Погляди-ка на меня! Сиди дома. Назад пойду — малины возьму в аптеке. Скоро вернусь. Долго сидеть не буду. А ты раздевайся-ка и ложись. Ложись, ложись без разговору.

Стала помогать мне, уложила, увернула одеялом и всё приговаривала: «Я сейчас вернусь, живым духом».

Бабушка заперла меня на ключ. Я выждал пять минут: а вдруг вернётся? Вдруг забыла там что-нибудь?

А потом я вскочил с постели как был, в рубахе. Я вскочил на стол, взял с полки пароходик. Сразу руками понял, что он железный, совсем настоящий. Я прижал его к уху и стал слушать: не шевелятся ли? Но они, конечно, примолкли. Поняли, что я схватил ихний пароход. Ага! Сидите там на лавочке и примолкли, как мыши.

Я слез со стола и стал трясти пароходик. Они стряхнутся, не усидят на лавках, и я услышу, как они там болтаются.

Но внутри было тихо.

Я понял: они сидят на лавках, ноги поджали и руками что есть сил уцепились в сиденья. Сидят как приклеенные.

Ага! Так погодите же. Я подковырну и приподниму палубу. И вас всех там накрою. Я стал доставать из буфета столовый нож, но глаз не спускал с пароходика, чтоб не выскочили человечки. Я стал подковыривать палубу. Ух, как плотно всё заделано. Наконец удалось немножко подсунуть нож. Но мачты поднимались вместе с палубой. А мачтам не давали подниматься эти верёвочные лесенки, что шли от мачт к бортам. Их надо было отрезать — иначе никак. Я на миг остановился. Всего только на миг. Но сейчас же торопливой рукой стал резать эти лесенки. Пилил их тупым ножом. Готово, все они повисли, мачты свободны. Я стал ножом приподнимать палубу. Я боялся сразу дать большую щель. Они бросятся все сразу и разбегутся. Я оставил щёлку, чтобы пролезть одному. Он полезет, а я его — хлоп! — и захлопну, как жука в ладони. Я ждал и держал руку наготове — схватить.

Не лезет ни один! Я тогда решил сразу отвернуть палубу и туда в серёдку рукой — прихлопнуть. Хоть один да попадётся. Только надо сразу: они уж там небось приготовились — откроешь, а человечки прыск все в стороны.

Я быстро откинул палубу и прихлопнул внутрь рукой. Ничего. Совсем, совсем ничего! Даже скамеек этих не было. Голые борта. Как в кастрюльке. Я поднял руку. И под рукой, конечно, ничего. У меня руки дрожали, когда я прилаживал назад палубу. Всё криво становилась. И лесенки никак не приделать. Они болтались как попало. Я кой-как приткнул палубу на место и поставил пароходик на полку. Теперь всё пропало!

Я скорей бросился в кровать, завернулся с головой.

Слышу ключ в дверях.

— Бабушка! — под одеялом шептал я. — Бабушка, миленькая, родненькая, чего я наделал-то!

А бабушка стояла уж надо мной и по голове гладила:

— Да чего ты ревёшь, да плачешь-то чего? Родной ты мой, Борюшка! Видишь, как я скоро?

Она ещё не видала пароходика.

Когда я был маленький, меня отвезли жить к бабушке. У бабушки над столом была полка. А на полке пароходик. Я такого никогда не видал. Он был совсем настоящий, только маленький. У него была труба: жёлтая и на ней два чёрных пояса. И две мачты. А от мачт шли к бортам верёвочные лесенки. На корме стояла будочка, как домик. Полированная, с окошечками и дверкой. А уж совсем на корме – медное рулевое колесо. Снизу под кормой – руль. И блестел перед рулём винт, как медная розочка. На носу два якоря. Ах, какие замечательные! Если б хоть один у меня такой был!

Я сразу запросил у бабушки, чтоб поиграть пароходиком. Бабушка мне всё позволяла. А тут вдруг нахмурилась:

– Вот это уж не проси. Не то играть – трогать не смей. Никогда! Это для меня дорогая память.

Я видел, что, если и заплакать, – не поможет.

А пароходик важно стоял на полке на лакированных подставках. Я глаз от него не мог оторвать. А бабушка:

– Дай честное слово, что не прикоснёшься. А то лучше спрячу-ка от греха. – И пошла к полке.

Я чуть не заплакал и крикнул всем голосом:

– Честное-расчестное, бабушка. – И схватил бабушку за юбку. Бабушка не убрала пароходика.

Я всё смотрел на пароходик. Влезал на стул, чтоб лучше видеть. И всё больше и больше он мне казался настоящим. И непременно должна дверца в будочке отворяться. И наверно, в нём живут человечки. Маленькие, как раз по росту пароходика. Выходило, что они должны быть чуть ниже спички. Я стал ждать, не поглядит ли кто из них в окошечко. Наверно, подглядывают. А когда дома никого нет, выходят на палубу. Лазят, наверно, по лестничкам на мачты.

А чуть шум – как мыши: юрк в каюту. Вниз – и притаятся. Я долго глядел, когда был в комнате один. Никто не выглянул. Я спрятался за дверь и глядел в щёлку. А они хитрые, человечки проклятые, знают, что я подглядываю. Ага! Они ночью работают, когда никто их спугнуть не может. Хитрые.

Когда я был маленький, меня отвезли жить к бабушке. У бабушки над столом была полка. А на полке пароходик. Я такого никогда не видал. Он был совсем настоящий, только маленький. У него была труба: жёлтая и на ней два чёрных пояса. И две мачты. А от мачт шли к бортам верёвочные лесенки. На корме стояла будочка, как домик. Полированная, с окошечками и дверкой. А уж совсем на корме — медное рулевое колесо. Снизу под кормой — руль. И блестел перед рулём винт, как медная розочка. На носу два якоря. Ах, какие замечательные! Если б хоть один у меня такой был!

Я сразу запросил у бабушки, чтоб поиграть пароходиком. Бабушка мне всё позволяла. А тут вдруг нахмурилась:

— Вот это уж не проси. Не то играть — трогать не смей. Никогда! Это для меня дорогая память.

Я видел, что, если и заплакать, — не поможет.

А пароходик важно стоял на полке на лакированных подставках. Я глаз от него не мог оторвать. А бабушка:

— Дай честное слово, что не прикоснёшься. А то лучше спрячу-ка от греха. — И пошла к полке.

Я чуть не заплакал и крикнул всем голосом:

— Честное-расчестное, бабушка. — И схватил бабушку за юбку. Бабушка не убрала пароходика.

Я всё смотрел на пароходик. Влезал на стул, чтоб лучше видеть. И всё больше и больше он мне казался настоящим. И непременно должна дверца в будочке отворяться. И наверно, в нём живут человечки. Маленькие, как раз по росту пароходика. Выходило, что они должны быть чуть ниже спички. Я стал ждать, не поглядит ли кто из них в окошечко. Наверно, подглядывают. А когда дома никого нет, выходят на палубу. Лазят, наверно, по лестничкам на мачты.

А чуть шум — как мыши: юрк в каюту. Вниз — и притаятся. Я долго глядел, когда был в комнате один. Никто не выглянул. Я спрятался за дверь и глядел в щёлку. А они хитрые, человечки проклятые, знают, что я подглядываю. Ага! Они ночью работают, когда никто их спугнуть не может. Хитрые.

Я стал быстро-быстро глотать чай. И запросился спать.

Бабушка говорит:

— Что это? То тебя силком в кровать не загонишь, а тут этакую рань и спать просишься.

И вот, когда улеглись, бабушка погасила свет. И не видно пароходика. Я ворочался нарочно, так что кровать скрипела.

Бабушка:

— Чего ты всё ворочаешься?

— А я без света спать боюсь. Дома всегда ночник зажигают. — Это я наврал: дома ночью темно наглухо.

Бабушка ругалась, однако встала. Долго ковырялась и устроила ночник. Он плохо горел. Но всё же было видно, как блестел пароходик на полке.

Я закрылся одеялом с головой, сделал себе домик и маленькую дырочку. И из дырочки глядел не шевелясь. Скоро я так присмотрелся, что на пароходике мне всё стало отлично видно. Я долго глядел. В комнате было совсем тихо. Только часы тикали.

Вдруг что-то тихонько зашуршало. Я насторожился — шорох этот на пароходике. И вот будто дверка приоткрылась. У меня дыхание сперло. Я чуть двинулся вперёд. Проклятая кровать скрипнула. Я спугнул человечка!

Теперь уж нечего было ждать, и я заснул. Я с горя заснул.

На другой день я вот что придумал. Человечки, наверно же, едят что-нибудь. Если дать им конфету, так это для них целый воз. Надо отломить от леденца кусок и положить на пароходик, около будочки. Около самых дверей. Но такой кусок, чтоб сразу в ихние дверцы не пролез. Вот они ночью двери откроют, выглянут в щёлочку. Ух ты! Конфетища!

Для них это — как ящик целый. Сейчас выскочат, скорей конфетину к себе тащить. Они её в двери, а она не лезет! Сейчас сбегают, принесут топорики — маленькие-маленькие, но совсем всамделишные — и начнут этими топориками тюкать: тюк-тюк! тюк-тюк! И скорей пропирать конфетину в дверь. Они хитрые, им лишь бы всё вёртко. Чтоб не поймали. Вот они завозятся с конфетиной.

Тут, если я и скрипну, всё равно им не поспеть: конфетина в дверях застрянет — ни туда, ни сюда. Пусть убегут, а всё равно видно будет, как они конфетину тащили. А может быть, кто-нибудь с перепугу топорик упустит. Где уж им будет подбирать! И я найду на пароходике на палубе малюсенький настоящий топорик, остренький-преостренький.

И вот я тайком от бабушки отрубил от леденца кусок, как раз какой хотел. Выждал минуту, пока бабушка в кухне возилась, раз-два — на стол ногами и положил леденец у самой дверки на пароходике. Ихних полшага от двери до леденца. Слез со стола, рукавом затёр, что ногами наследил. Бабушка ничего не заметила.

Читать дальше