Первому старшему изо всех кто написал как называется

Рассказ о том, как автор прекрасным июльским днем охотился на тетеревов и заблудился. К ночи он вышел на костер, у которого сидело пятеро мальчишек, стерегущих лошадей. Он попросился переночевать около костра и долго слушал их мистические истории.

«Бежин луг» читать

Был прекрасный июльский день, один из тех дней, которые случаются только тогда, когда погода установилась надолго. С самого раннего утра небо ясно; утренняя заря не пылает пожаром: она разливается кротким румянцем. Солнце — не огнистое, не раскаленное, как во время знойной засухи, не тускло-багровое, как перед бурей, но светлое и приветно лучезарное — мирно всплывает под узкой и длинной тучкой, свежо просияет и погрузится а лиловый ее туман. Верхний, тонкий край растянутого облачка засверкает змейками; блеск их подобен блеску кованого серебра… Но вот опять хлынули играющие лучи, — и весело и величава, словно взлетая, поднимается могучее светило. Около полудня обыкновенно появляется множество круглых высоких облаков, золотисто-серых, с нежными белыми краями. Подобно островам, разбросанным по бесконечно разлившейся реке, обтекающей их глубоко прозрачными рукавами ровной синевы, они почти не трогаются с места; далее, к небосклону, они сдвигаются, теснятся, синевы между ними уже не видать; но сами они так же лазурны, как небо: они все насквозь проникнуты светом и теплотой. Цвет небосклона, легкий, бледно-лиловый, не изменяется во весь день и кругом одинаков; нигде не темнеет, не густеет гроза; разве кое-где протянутся сверху вниз голубоватые полосы: то сеется едва заметный дождь. К вечеру эти облака исчезают; последние из них, черноватые и неопределенные, как дым, ложатся розовыми клубами напротив заходящего солнца; на месте, где оно закатилось так же спокойно, как спокойно взошло на небо, алое сиянье стоит недолгое время над потемневшей землей, и, тихо мигая, как бережно несомая свечка, затеплится на нем вечерняя звезда. В такие дни краски все смягчены; светлы, но не ярки; на всем лежит печать какой-то трогательной кротости. В такие дни жар бывает иногда весьма силен, иногда даже «парит» по скатам полей; но ветер разгоняет, раздвигает накопившийся зной, и вихри-круговороты — несомненный признак постоянной погоды — высокими белыми столбами гуляют по дорогам через пашню. В сухом и чистом воздухе пахнет полынью, сжатой рожью, гречихой; даже за час до ночи вы не чувствуете сырости. Подобной погоды желает земледелец для уборки хлеба…

В такой точно день охотился я однажды за тетеревами в Чернском уезде, Тульской губернии. Я нашел и настрелял довольно много дичи; наполненный ягдташ немилосердно резал мне плечо; но уже вечерняя заря погасала, и в воздухе, еще светлом, хотя не озаренном более лучами закатившегося солнца, начинали густеть и разливаться холодные тени, когда я решился наконец вернуться к себе домой. Быстрыми шагами прошел я длинную «площадь» кустов, взобрался на холм и, вместо ожиданной знакомой равнины с дубовым леском направо и низенькой белой церковью в отдалении, увидал совершенно другие, мне не известные места. У ног моих тянулась узкая долина; прямо, напротив, крутой стеной возвышался частый осинник. Я остановился в недоумении, оглянулся… «Эге! — подумал я, — да это я совсем не туда попал: я слишком забрал вправо», — и, сам дивясь своей ошибке, проворно спустился с холма. Меня тотчас охватила неприятная, неподвижная сырость, точно я вошел в погреб; густая высокая трава на дне долины, вся мокрая, белела ровной скатертью; ходить по ней было как-то жутко. Я поскорей выкарабкался на другую сторону и пошел, забирая влево, вдоль осинника. Летучие мыши уже носились над его заснувшими верхушками, таинственно кружась и дрожа на смутно-ясном небе; резво и прямо пролетел в вышине запоздалый ястребок, спеша в свое гнездо. «Вот как только я выйду на тог угол, — думал я про себя, — тут сейчас и будет дорога, а с версту крюку я дал!»

Я добрался наконец до угла леса, но там не было никакой дороги: какие-то некошеные, низкие кусты широко расстилались передо мною, а за ними, далеко-далеко, виднелось пустынное поле. Я опять остановился. «Что за притча?.. Да где же я?» Я стал припоминать, как и куда ходил в течение дня… «Э! да это Парахинские кусты! — воскликнул я наконец, — точно! вон это, должно быть, Синдеевская роща… Да как же это я сюда зашел? Так далеко?.. Странно»! Теперь опять нужно вправо взять».

Я пошел вправо, через кусты. Между тем ночь приближалась и росла, как грозовая туча; казалось, вместе с вечерними парами отовсюду поднималась и даже с вышины лилась темнота. Мне попалась какая-то неторная, заросшая дорожка; я отправился по ней, внимательно поглядывая вперед. Все кругом быстро чернело и утихало, — одни перепела изредка кричали. Небольшая ночная птица, неслышно и низко мчавшаяся на своих мягких крыльях, почти наткнулась на меня и пугливо нырнула в сторону. Я вышел на опушку кустов и побрел по полю межой. Уже я с трудом различал отдаленные предметы; поле неясно белело вокруг; за ним, с каждым мгновением надвигаясь, громадными клубами вздымался угрюмый мрак. Глухо отдавались мои шаги в застывающем воздухе. Побледневшее небо стало опять синеть — но то уже была синева ночи. Звездочки замелькали, зашевелились на нем.

Что я было принял за рощу, оказалось темным и круглым бугром. «Да где же это я?» — повторил я опять вслух, остановился в третий раз и вопросительно посмотрел на свою английскую желто-пегую собаку Дианку, решительно умнейшую изо всех четвероногих тварей. Но умнейшая из четвероногих тварей только повиляла хвостиком, уныло моргнула усталыми глазками и не подала мне никакого дельного совета. Мне стало совестно перед ней, и я отчаянно устремился вперед, словно вдруг догадался, куда следовало идти, обогнул бугор и очутился в неглубокой, кругом распаханной лощине. Странное чувство тотчас овладело мной. Лощина эта имела вид почти правильного котла с пологими боками; на дне ее торчало стоймя несколько больших, белых камней, — казалось, они сползлись туда для тайного совещания, — и до того в ней было немо и глухо, так плоско, так уныло висело над нею небо, что сердце у меня сжалось. Какой-то зверок слабо и жалобно пискнул между камней. Я поспешил выбраться назад на бугор. До сих пор я все еще не терял надежды сыскать дорогу домой; но тут я окончательно удостоверился в том, что заблудился совершенно, и, уже нисколько не стараясь узнавать окрестные места, почти совсем потонувшие во мгле, пошел себе прямо, по звездам — наудалую… Около получаса шел я так, с трудом переставляя ноги. Казалось, отроду не бывал я в таких пустых местах: нигде не мерцал огонек, не слышалось никакого звука. Один пологий холм сменялся другим, поля бесконечно тянулись за полями, кусты словно вставали вдруг из земли перед самым моим носом. Я все шел и уже собирался было прилечь где-нибудь до утра, как вдруг очутился над страшной бездной.

Я быстро отдернул занесенную ногу и, сквозь едва прозрачный сумрак ночи, увидел далеко под собою огромную равнину. Широкая река огибала ее уходящим от меня полукругом; стальные отблески воды, изредка и смутно мерцая, обозначали ее теченье. Холм, на котором я находился, спускался вдруг почти отвесным обрывом; его громадные очертания отделялись, чернея, от синеватой воздушной пустоты, и прямо подо мною, в углу, образованном тем обрывом и равниной, возле реки, которая в этом месте стояла неподвижным, темным зеркалом, под самой кручью холма, красным пламенем горели и дымились друг подле дружки два огонька. Вокруг них копошились люди, колебались тени, иногда ярко освещалась передняя половина маленькой кудрявой головы…

Я узнал наконец, куда я зашел. Этот луг славится в наших околотках под названием Бежина луга… Но вернуться домой не было никакой возможности, особенно в ночную пору; ноги подкашивались подо мной от усталости. Я решился подойти к огонькам и в обществе тех людей, которых принял за гуртовщиков, дождаться зари. Я благополучно спустился вниз, но не успел выпустить из рук последнюю ухваченную мною ветку, как вдруг две большие, белые, лохматые собаки со злобным лаем бросились на меня. Детские звонкие голоса раздались вокруг огней; два-три мальчика быстро поднялись с земли. Я откликнулся на их вопросительные крики. Они подбежали ко мне, отозвали тотчас собак, которых особенно поразило появление моей Дианки, и я подошел к ним.

Я ошибся, приняв людей, сидевших вокруг тех огней, за гуртовщиков. Это просто были крестьянские ребятишки из соседних деревень, которые стерегли табун. В жаркую летнюю пору лошадей выгоняют у нас на ночь кормиться в поле: днем мухи и оводы не дали бы им покоя. Выгонять перед вечером и пригонять на утренней заре табун — большой праздник для крестьянских мальчиков. Сидя без шапок и в старых полушубках на самых бойких клячонках, мчатся они с веселым гиканьем и криком, болтая руками и ногами, высоко подпрыгивают, звонко хохочут. Легкая пыль желтым столбом поднимается и несется по дороге; далеко разносится дружный топот, лошади бегут, навострив уши; впереди всех, задравши хвост и беспрестанно меняя ноги, скачет какой-нибудь рыжий космач, с репейником в спутанной гриве.

Я сказал мальчикам, что заблудился, и подсел к ним. Они спросили меня, откуда я, помолчали, посторонились. Мы немного поговорили. Я прилег под обглоданный кустик и стал глядеть кругом. Картина была чудесная: около огней дрожало и как будто замирало, упираясь в темноту, круглое красноватое отражение; пламя, вспыхивая, изредка забрасывало за черту того круга быстрые отблески; тонкий язык света лизнет голые сучья лозника и разом исчезнет; острые, длинные тени, врываясь на мгновенье, в свою очередь, добегали до самых огоньков: мрак боролся со светом. Иногда, когда пламя горело слабее и кружок света суживался, из надвинувшейся тьмы внезапно выставлялась лошадиная голова, гнедая, с извилистой проточиной, или вся белая, внимательно и тупо смотрела на нас, проворно жуя длинную траву, и, снова опускаясь, тотчас скрывалась. Только слышно было, как она продолжала жевать и отфыркивалась. Из освещенного места трудно разглядеть, что делается в потемках, и потому вблизи все казалось задернутым почти черной завесой; но далее к небосклону длинными пятнами смутно виднелись холмы и леса. Темное чистое небо торжественно и необъятно высоко стояло над нами со всем своим таинственным великолепием. Сладко стеснялась грудь, вдыхая тот особенный, томительный и свежий запах — запах русской летней ночи. Кругом не слышалось почти никакого шума… Лишь изредка в близкой реке с внезапной звучностью плеснет большая рыба и прибрежный тростник слабо зашумит, едва поколебленный набежавшей волной… Одни огоньки тихонько потрескивали.

Мальчики сидели вокруг них; тут же сидели и те две собаки, которым так было захотелось меня съесть. Они еще долго не могли примириться с моим присутствием и, сонливо щурясь и косясь на огонь, изредка рычали с необыкновенным чувством собственного достоинства; сперва рычали, а потом слегка визжали, как бы сожалея о невозможности исполнить свое желание. Всех мальчиков был пять: Федя, Павлуша, Илюша, Костя и Ваня. (Из их разговоров я узнал их имена и намерен теперь же познакомить с ними читателя.)

Первому, старшему изо всех, Феде, вы бы дали лет четырнадцать. Это был стройный мальчик, с красивыми и тонкими, немного мелкими чертами лица, кудрявыми белокурыми волосами, светлыми глазами и постоянной полувеселой, полурассеянной улыбкой.

Он принадлежал, по всем приметам, к богатой семье и выехал-то в поле не по нужде, а так, для забавы. На нем была пестрая ситцевая рубаха с желтой каемкой; небольшой новый армячок, надетый внакидку, чуть держался на его узеньких плечиках; на голубеньком поясе висел гребешок. Сапоги его с низкими голенищами были точно его сапоги — не отцовские. У второго мальчика, Павлуши, волосы были всклоченные, черные, глаза серые, скулы широкие, лицо бледное, рябое, рот большой, но правильный, вся голова огромная, как говорится, с пивной котел, тело приземистое, неуклюжее. Малый был неказистый, — что и говорить! — а все-таки он мне понравился: глядел он очень умно и прямо, да и в голосе у него звучала сила.

Одеждой своей он щеголять не мог: вся она состояла из простой замашной рубахи да из заплатанных портов. Лицо третьего, Ильюши, было довольно незначительно: горбоносое, вытянутое, подслеповатое, оно выражало какую-то тупую, болезненную заботливость; сжатые губы его не шевелились, сдвинутые брови не расходились — он словно все щурился от огня. Его желтые, почти белые волосы торчали острыми косицами из-под низенькой войлочной шапочки, которую он обеими руками то и дело надвигал себе на уши. На нем были новые лапти и онучи; толстая веревка, три раза перевитая вокруг стана, тщательно стягивала его опрятную черную свитку. И ему и Павлуше на вид было не более двенадцати лет. Четвертый, Костя, мальчик лет десяти, возбуждал мое любопытство своим задумчивым и печальным взором. Все лицо его было невелико, худо, в веснушках, книзу заострено, как у белки; губы едва было можно различить; но странное впечатление производили его большие, черные, жидким блеском блестевшие глаза: они, казалось, хотели что-то высказать, для чего на языке, — на его языке по крайней мере, — не было слов. Он был маленького роста, сложения тщедушного и одет довольно бедно. Последнего, Ваню, я сперва было и не заметил: он лежал на земле, смирнехонько прикорнув под угловатую рогожу, и только изредка выставлял из-под нее свою русую кудрявую голову. Этому мальчику было всего лет семь.

Итак, я лежал под кустиком в стороне и поглядывал на мальчиков. Небольшой котельчик висел над одним из огней; в нем варились «картошки», Павлуша наблюдал за ним и, стоя на коленях, тыкал щепкой в закипавшую воду. Федя лежал, опершись на локоть и раскинув полы своего армяка. Ильюша сидел рядом с Костей и все так же напряженно щурился. Костя понурил немного голову и глядел куда-то вдаль. Ваня не шевелился под своей рогожей. Я притворился спящим. Понемногу мальчики опять разговорились.

Сперва они покалякали о том и сем, о завтрашних работах, о лошадях; но вдруг Федя обратился к Ильюше и, как бы возобновляя прерванный разговор, спросил его:

— Ну, и что ж ты, так и видел домового?

— Нет, я его не видал, да его и видеть нельзя, — отвечал Ильюша сиплым и слабым голосом, звук которого как нельзя более соответствовал выражению его лица, — а слышал… Да и не я один.

— А он у вас где водится? — спросил Павлуша.

— В старой рольне.

— А разве вы на фабрику ходите?

— Как же, ходим. Мы с братом, с Авдюшкой, в лисовщиках состоим.

— Вишь ты — фабричные!..

— Ну, так как же ты его слышал? — спросил Федя.

— А вот как. Пришлось нам с братом Авдюшкой, да с Федором Михеевским, да с Ивашкой Косым, да с другим Ивашкой, что с Красных Холмов, да еще с Ивашкой Сухоруковым, да еще были там другие ребятишки; всех было нас ребяток человек десять — как есть вся смена; но а пришлось нам в рольне заночевать, то есть не то чтобы этак пришлось, а Назаров, надсмотрщик, запретил; говорит: «Что, мол, вам, ребяткам, домой таскаться; завтра работы много, так вы, ребятки, домой не ходите». Вот мы остались и лежим все вместе, и зачал Авдюшка говорить, что, мол, ребята, ну, как домовой придет?.. И не успел он, Авдей-то, проговорить, как вдруг кто-то над головами у нас и заходил; но а лежали-то мы внизу, а заходил он наверху, у колеса. Слышим мы: ходит, доски под ним так и гнутся, так и трещат; вот прошел он через наши головы; вода вдруг по колесу как зашумит, зашумит; застучит, застучит колесо, завертится; но а заставки у дворца-то спущены. Дивимся мы: кто ж это их поднял, что вода пошла; однако колесо повертелось, повертелось, да и стало. Пошел тот опять к двери наверху да по лестнице спущаться стал, и этак слушается, словно не торопится; ступеньки под ним так даже и стонут… Ну, подошел тот к нашей двери, подождал, подождал — дверь вдруг вся так и распахнулась. Всполохнулись мы, смотрим — ничего…

Вдруг, глядь, у одного чана форма зашевелилась, поднялась, окунулась, походила, походила этак по воздуху, словно кто ею полоскал, да и опять на место. Потом у другого чана крюк снялся с гвоздя да опять на гвоздь; потом будто кто-то к двери пошел да вдруг как закашляет, как заперхает, словно овца какая, да зычно так… Мы все так ворохом и свалились, друг под дружку полезли… Уж как же мы напужались о ту пору!

— Вишь как! — промолвил Павел. — Чего ж он раскашлялся?

— Не знаю; может, от сырости.

Все помолчали.

— А что, — спросил Федя, — картошки сварились?

Павлуша пощупал их.

— Нет, еще сыры… Вишь, плеснула, — прибавил он, повернув лицо в направлении реки, — должно быть, щука… А вон звездочка покатилась.

— Нет, я вам что, братцы, расскажу, — заговорил Костя тонким голоском, — послушайте-ка, намеднись что тятя при мне рассказывал.

— Ну, слушаем, — с покровительствующим видом сказал Федя.

— Вы ведь знаете Гаврилу, слободского плотника?

— Ну да; знаем.

— А знаете ли, отчего он такой все невеселый, все молчит, знаете? Вот отчего он такой невеселый. Пошел он раз, тятенька говорил, — пошел он, братцы мои, в лес по орехи. Вот пошел он в лес по орехи, да и заблудился; зашел — Бог знает куды зашел. Уж он ходил, ходил, братцы мои, — нет! не может найти дороги; а уж ночь на дворе. Вот и присел он под дерево; давай, мол, дождусь утра, — присел и задремал. Вот задремал и слышит вдруг, кто-то его зовет. Смотрит — никого. Он опять задремал — опять зовут. Он опять глядит, глядит: а перед ним на ветке русалка сидит, качается и его к себе зовет, а сама помирает со смеху, смеется… А месяц-то светит сильно, так сильно, явственно светит месяц — все, братцы мои, видно. Вот зовет она его, и такая вся сама светленькая, беленькая сидит на ветке, словно плотичка какая или пескарь, — а то вот еще карась бывает такой белесоватый, серебряный… Гаврила-то плотник так и обмер, братцы мои, а она знай хохочет да его все к себе этак рукой зовет. Уж Гаврила было и встал, послушался было русалки, братцы мои, да, знать, Господь его надоумил: положил-таки на себя крест… А уж как ему было трудно крест-то класть, братцы мои; говорит, рука просто как каменная, не ворочается… Ах ты этакой, а!.. Вот как положил он крест, братцы мои, русалочка-то и смеяться перестала, да вдруг как заплачет… Плачет она, братцы мои, глаза волосами утирает, а волоса у нее зеленые, что твоя конопля. Вот поглядел, поглядел на нее Гаврила, да и стал ее спрашивать: «Чего ты, лесное зелье, плачешь?» А русалка-то как взговорит ему: «Не креститься бы тебе, говорит, человече, жить бы тебе со мной на веселии до конца дней; а плачу я, убиваюсь оттого, что ты крестился; да не я одна убиваться буду: убивайся же и ты до конца дней». Тут она, братцы мои, пропала, а Гавриле тотчас и понятственно стало, как ему из лесу, то есть, выйти… А только с тех пор он все невеселый ходит.

— Эка! — проговорил Федя после недолгого молчанья, — да как же это может этакая лесная нечисть хрестиянскую душу спортить, — он же ее не послушался?

— Да вот поди ты! — сказал Костя. — И Гаврила баил, что голосок, мол, у ней такой тоненький, жалобный, как у жабы.

— Твой батька сам это рассказывал? — продолжал Федя.

— Сам. Я лежал на полатях, все слышал.

— Чудное дело! Чего ему быть невеселым?.. А, знать, он ей понравился, что позвала его.

— Да, понравился! — подхватил Ильюша. — Как же! Защекотать она его хотела, вот что она хотела. Это ихнее дело, этих русалок-то.

— А ведь вот и здесь должны быть русалки, — заметил Федя.

— Нет, — отвечал Костя, — здесь место чистое, вольное. Одно — река близко.

Все смолкли. Вдруг, где-то в отдалении, раздался протяжный, звенящий, почти стенящий звук, один из тех непонятных ночных звуков, которые возникают иногда среди глубокой тишины, поднимаются, стоят в воздухе и медленно разносятся наконец, как бы замирая. Прислушаешься — и как будто нет ничего, а звенит. Казалось, кто-то долго, долго прокричал под самым небосклоном, кто-то другой как будто отозвался ему в лесу тонким, острым хохотом, и слабый, шипящий свист промчался по реке. Мальчики переглянулись, вздрогнули…

— С нами крестная сила! — шепнул Илья.

— Эх вы, вороны! — крикнул Павел. — Чего всполохнулись? Посмотрите-ка, картошки сварились. (Все пододвинулись к котельчику и начали есть дымящийся картофель; один Ваня не шевельнулся.) Что же ты? — сказал Павел.

Но он не вылез из-под своей рогожи. Котельчик скоро весь опорожнился.

— А слыхали вы, ребятки, — начал Ильюша, — что намеднись у нас на Варнавицах приключилось?

— На плотине-то? — спросил Федя.

— Да, да, на плотине, на прорванной. Вот уж нечистое место, так нечистое, и глухое такое. Кругом все такие буераки, овраги, а в оврагах все казюли водятся.

— Ну, что такое случилось? сказывай…

— А вот что случилось. Ты, может быть, Федя, не знаешь а только там у нас утопленник похоронен; а утопился он давным-давно, как пруд еще был глубок; только могилка его еще видна, да и та чуть видна: так — бугорочек… Вот, на днях, зовет приказчик псаря Ермила; говорит: «Ступай, мол, Ермил, на пошту». Ермил у нас завсегда на пошту ездит; собак-то он всех своих поморил: не живут они у него отчего-то, так-таки никогда и не жили, а псарь он хороший, всем взял. Вот поехал Ермил за поштой, да и замешкался в городе, но а едет назад уж он хмелен. А ночь, и светлая ночь: месяц светит… Вот и едет Ермил через плотину: такая уж его дорога вышла. Едет он этак, псарь Ермил, и видит: у утопленника на могиле барашек, белый такой, кудрявый, хорошенький, похаживает. Вот и думает Ермил: «Сем возьму его, — что ему так пропадать», да и слез, и взял его на руки… Но а барашек — ничего. Вот идет Ермил к лошади, а лошадь от него таращится, храпит, головой трясет; однако он ее отпрукал, сел на нее с барашком и поехал опять: барашка перед собой держит. Смотрит он на него, и барашек ему прямо в глаза так и глядит. Жутко ему стало, Ермилу-то псарю: что мол, не помню я, чтобы этак бараны кому в глаза смотрели; однако ничего; стал он его этак по шерсти гладить, — говорит: «Бяша, бяша!» А баран-то вдруг как оскалит зубы, да ему тоже: «Бяша, бяша…»

Не успел рассказчик произнести это последнее слово, как вдруг обе собаки разом поднялись, с судорожным лаем ринулись прочь от огня и исчезли во мраке. Все мальчики перепугались. Ваня выскочил из-под своей рогожи. Павлуша с криком бросился вслед за собаками. Лай их быстро удалялся… Послышалась беспокойная беготня встревоженного табуна. Павлуша громко кричал: «Серый! Жучка!..» Через несколько мгновений лай замолк; голос Павла принесся уже издалека… Прошло еще немного времени; мальчики с недоумением переглядывались, как бы выжидая, что-то будет… Внезапно раздался топот скачущей лошади; круто остановилась она у самого костра, и, уцепившись за гриву, проворно спрыгнул с нее Павлуша. Обе собаки также вскочили в кружок света и тотчас сели, высунув красные языки.

— Что там? что такое? — спросили мальчики.

— Ничего, — отвечал Павел, махнув рукой на лошадь, — так, что-то собаки зачуяли. Я думал, волк, — прибавил он равнодушным голосом, проворно дыша всей грудью.

Я невольно полюбовался Павлушей. Он был очень хорош в это мгновение. Его некрасивое лицо, оживленное быстрой ездой, горело смелой удалью и твердой решимостью. Без хворостинки в руке, ночью, он, нимало не колеблясь, поскакал один на волка… «Что за славный мальчик!» — думал я, глядя на него.

— А видали их, что ли, волков-то? — спросил трусишка Костя.

— Их всегда здесь много, — отвечал Павел, — да они беспокойны только зимой.

Он опять прикорнул перед огнем. Садясь на землю, уродил он руку на мохнатый затылок одной из собак, и долго не поворачивало головы обрадованное животное, с признательной гордостью посматривая сбоку на Павлушу.

Ваня опять забился под рогожку.

— А какие ты нам, Илюшка, страхи рассказывал, — заговорил Федя, которому, как сыну богатого крестьянина, приходилось быть запевалой (сам же он говорил мало, как бы боясь уронить свое достоинство). — Да и собак тут нелегкая дернула залаять… А точно, я слышал, это место у вас нечистое.

— Варнавицы?.. Еще бы! еще какое нечистое! Там не раз, говорят, старого барина видали — покойного барина. Ходит, говорят, в кафтане долгополом и все это этак охает, чего-то на земле ищет. Его раз дедушка Трофимыч повстречал: «Что, мол, батюшка, Иван Иваныч, изволишь искать на земле?»

— Он его спросил? — перебил изумленный Федя.

— Да, спросил.

— Ну, молодец же после этого Трофимыч… Ну, и что ж тот?

— Разрыв-травы, говорит, ищу. — Да так глухо говорит, глухо: — Разрыв-травы. — А на что тебе, батюшка Иван Иваныч, разрыв-травы? — Давит, говорит, могила давит, Трофимыч: вон Хочется, вон…

— Вишь какой! — заметил Федя, — мало, знать, пожил.

— Экое диво! — промолвил Костя. — Я думал, покойников можно только в родительскую субботу видеть.

— Покойников во всяк час видеть можно, — с уверенностью подхватил Ильюша, который, сколько я мог заметить, лучше других знал все сельские поверья… — Но а в родительскую субботу ты можешь и живого увидать, за кем, то есть, в том году очередь помирать. Стоит только ночью сесть на паперть на церковную да все на дорогу глядеть. Те и пойдут мимо тебя по дороге, кому, то есть, умирать в том году. Вот у нас в прошлом году баба Ульяна на паперть ходила.

— Ну, и видела она кого-нибудь? — с любопытством спросил Костя.

— Как же. Перво-наперво она сидела долго, долго, никого не видала и не слыхала… только все как будто собачка этак залает, залает где-то… Вдруг, смотрит: идет по дорожке мальчик в одной рубашонке. Она приглянулась — Ивашка Федосеев идет…

— Тот, что умер весной? — перебил Федя.

— Тот самый. Идет и головушки не подымает… А узнала его Ульяна… Но а потом смотрит: баба идет. Она вглядываться, вглядываться, — ах ты, Господи! — сама идет по дороге, сама Ульяна.

— Неужто сама? — спросил Федя.

— Ей-Богу, сама.

— Ну что ж, ведь она еще не умерла?

— Да году-то еще не прошло. А ты посмотри на нее: в чем душа держится.

Все опять притихли. Павел бросил горсть сухих сучьев на огонь. Резко зачернелись они на внезапно вспыхнувшем пламени, затрещали, задымились и пошли коробиться, приподнимая обожженные концы. Отражение света ударило, порывисто дрожа, во все стороны, особенно кверху. Вдруг откуда ни возьмись белый голубок, — налетел прямо в это отражение, пугливо повертелся на одном месте, весь обливаясь горячим блеском, и исчез, звеня крылами.

— Знать, от дому отбился, — заметил Павел. — Теперь будет лететь, покуда на что наткнется, и где ткнет, там и ночует до зари.

— А что, Павлуша, — промолвил Костя, — не праведная ли эта душа летела на небо, ась?

Павел бросил другую горсть сучьев на огонь.

— Может быть, — проговорил он наконец.

— А скажи, пожалуй, Павлуша, — начал Федя, — что, у вас тоже в Шаламове было видать предвиденье-то небесное?

— Как солнца-то не стало видно? Как же.

— Чай, напугались и вы?

— Да не мы одни. Барин-то наш, хоша и толковал нам напредки, что, дескать, будет вам предвиденье, а как затемнело, сам, говорят, так перетрусился, что на-поди. А на дворовой избе баба-стряпуха, так та, как только затемнело, слышь, взяла да ухватом все горшки перебила в печи: «Кому теперь есть, говорит, наступило светопрестановление». Так шти и потекли. А у нас на деревне такие, брат, слухи ходили, что, мол, белые волки по земле побегут, людей есть будут, хищная птица полетит, а то и самого Тришку увидят.

— Какого это Тришку? — спросил Костя.

— А ты не знаешь? — с жаром подхватил Ильюша. — Ну, брат, откентелева же ты, что Тришки не знаешь? Сидни же у вас в деревне сидят, вот уж точно сидни! Тришка — эвто будет такой человек удивительный, который придет; а придет он, когда наступят последние времена. И будет он такой удивительный человек, что его и взять нельзя будет, и ничего ему сделать нельзя будет: такой уж будет удивительный человек. Захотят его, например, взять хрестьяне; выйдут на него с дубьем, оцепят его, но а он им глаза отведет — так отведет им глаза, что они же сами друг друга побьют. В острог его посадят, например, — он попросит водицы испить в ковшике: ему принесут ковшик, а он нырнет туда, да и поминай как звали. Цепи на него наденут, а он в ладошки затрепещется — они с него так и попадают. Ну, и будет ходить этот Тришка по селам да по городам; и будет этот Тришка, лукавый человек, соблазнять народ хрестиянский… ну, а сделать ему нельзя будет ничего… Уж такой он будет удивительный, лукавый человек.

— Ну да, — продолжал Павел своим неторопливым голосом, — такой. Вот его-то и ждали у нас. Говорили старики, что вот, мол, как только предвиденье небесное зачнется, так Тришка и придет. Вот и зачалось предвиденье. Высыпал весь народ на улицу, в поле, ждет, что будет. А у нас, вы знаете, место видное, привольное. Смотрят — вдруг от слободки с горы идет какой-то человек, такой мудреный, голова такая удивительная… Все как крикнут: «Ой, Тришка идет! ой, Тришка идет!» — да кто куды! Староста наш в канаву залез; старостиха в подворотне застряла, благим матом кричит, свою же дверную собаку так запужала, что та с цепи долой, да через плетень, да в лес; а Кузькин отец, Дорофеич, вскочил в овес, присел, да и давай кричать перепелом: «Авось, мол, хоть птицу-то враг, душегубец, пожалеет». Таково-то все переполошились!.. А человек-то это шел наш бочар, Вавила: жбан себе новый купил да на голову пустой жбан и надел.

Все мальчики засмеялись и опять приумолкли на мгновенье, как это часто случается с людьми, разговаривающими на открытом воздухе. Я поглядел кругом: торжественно и царственно стояла ночь; сырую свежесть позднего вечера сменила полуночная сухая теплынь, и еще долго было ей лежать мягким пологом на заснувших полях; еще много времени оставалось до первого лепета, до первых шорохов и шелестов утра, до первых росинок зари. Луны не было на небе: она в ту пору поздно всходила. Бесчисленные золотые звезды, казалось, тихо текли все, наперерыв мерцая, по направлению Млечного Пути, и, право, глядя на них, вы как будто смутно чувствовали сами стремительный, безостановочный бег земли…

Странный, резкий, болезненный крик раздался вдруг два раза сряду над рекой и, спустя несколько мгновений, повторился уже далее…

Костя вздрогнул. «Что это?»

— Это цапля кричит, — спокойно возразил Павел.

— Цапля, — повторил Костя… — А что такое, Павлуша, я вчера слышал вечером, — прибавил он, помолчав немного, — ты, может быть, знаешь…

— Что ты слышал?

— А вот что я слышал. Шел я из Каменной Гряды в Шашкино; а шел сперва все нашим орешником, а потом лужком пошел — знаешь, там, где он сугибелью выходит, — там ведь есть бучило; знаешь, оно еще все камышом заросло; вот пошел я мимо этого бучила, братцы мои, и вдруг из того-то бучила как застонет кто-то, да так жалостливо, жалостливо: у-у… у-у… у-у! Страх такой меня взял, братцы мои: время-то позднее, да и голос такой болезный. Так вот, кажется, сам бы и заплакал… Что бы это такое было? ась?

— В этом бучиле в запрошлом лете Акима-лесника утопили воры, — заметил Павлуша, — так, может быть, его душа жалобится.

— А ведь и то, братцы мои, — возразил Костя, расширив свои и без того огромные глаза… — Я и не знал, что Акима в том бучиле утопили: я бы еще не так напужался.

— А то, говорят, есть такие лягушки махонькие, — продолжал Павел, — которые так жалобно кричат.

— Лягушки? Ну, нет, это не лягушки… какие это… (Цапля опять прокричала над рекой.) Эк ее! — невольно произнес Костя, — словно леший кричит.

— Леший не кричит, он немой, — подхватил Ильюша, — он только в ладоши хлопает да трещит…

— А ты его видал, лешего-то, что ли? — насмешливо перебил его Федя.

— Нет, не видал, и сохрани Бог его видеть; но а другие видели. Вот на днях он у нас мужичка обошел: водил, водил его по лесу, и все вокруг одной поляны… Едва-те к свету домой добился.

— Ну, и видел он его?

— Видел. Говорит, такой стоит большой, большой, темный, окутанный, этак словно за деревом, хорошенько не разберешь, словно от месяца прячется, и глядит, глядит глазищами-то, моргает ими, моргает…

— Эх ты! — воскликнул Федя, слегка вздрогнув и передернув плечами, — пфу!..

— И зачем эта погань в свете развелась? — заметил Павел. — Не понимаю, право!

— Не бранись, смотри, услышит, — заметил Илья.

Настало опять молчание.

— Гляньте-ка, гляньте-ка, ребятки, — раздался вдруг детский голос Вани, — гляньте на Божьи звездочки, — что пчелки роятся!

Он выставил свое свежее личико из-под рогожи, оперся на кулачок и медленно поднял кверху свои большие тихие глаза. Глаза всех мальчиков поднялись к небу и не скоро опустились.

— А что, Ваня, — ласково заговорил Федя, — что, твоя сестра Анютка здорова?

— Здорова, — отвечал Ваня, слегка картавя.

— Ты ей скажи — что она к нам, отчего не ходит?..

— Не знаю.

— Ты ей скажи, чтобы она ходила.

— Скажу.

— Ты ей скажи, что я ей гостинца дам.

— А мне дашь?

— И тебе дам.

Ваня вздохнул.

— Ну, нет, мне не надо. Дай уж лучше ей: она такая у нас добренькая.

И Ваня опять положил свою голову на землю. Павел встал и взял в руку пустой котельчик.

— Куда ты? — спросил его Федя.

— К реке, водицы зачерпнуть: водицы захотелось испить.

Собаки поднялись и пошли за ним.

— Смотри не упади в реку! — крикнул ему вслед Ильюша.

— Отчего ему упасть? — сказал Федя, — он остережется.

— Да, остережется. Всяко бывает: он вот нагнется, станет черпать воду, а водяной его за руку схватит да потащит к себе. Станут потом говорить: упал, дескать, малый в воду… А какое упал?.. Во-вон, в камыши полез, — прибавил он, прислушиваясь.

Камыши точно, раздвигаясь, «шуршали», как говорится у нас.

— А правда ли, — спросил Костя, — что Акулина-дурочка с тех пор и рехнулась, как в воде побывала?

— С тех пор… Какова теперь! Но а говорят, прежде красавица была. Водяной ее испортил. Знать, не ожидал, что ее скоро вытащут. Вот он ее, там у себя на дне, и испортил.

(Я сам не раз встречал эту Акулину. Покрытая лохмотьями, страшно худая, с черным, как уголь, лицом, помутившимся взором и вечно оскаленными зубами, топчется она по целым часам на одном месте, где-нибудь на дороге, крепко прижав костлявые руки к груди и медленно переваливаясь с ноги на ногу, словно дикий зверь в клетке. Она ничего не понимает, что бы ей ни говорили, и только изредка судорожно хохочет.)

— А говорят, — продолжал Костя, — Акулина оттого в реку и кинулась, что ее полюбовник обманул.

— От того самого.

— А помнишь Васю? — печально прибавил Костя.

— Какого Васю? — спросил Федя.

— А вот того, что утонул, — отвечал Костя, — в этой вот в самой реке. Уж какой же мальчик был! и-их, какой мальчик был! Мать-то его, Феклиста, уж как же она его любила, Васю-то! И словно чуяла она, Феклиста-то, что ему от воды погибель произойдет. Бывало, пойдет-от Вася с нами, с ребятками, летом в речку купаться, — она так вся и встрепещется. Другие бабы ничего, идут себе мимо с корытами, переваливаются, а Феклиста поставит корыто наземь и станет его кликать: «Вернись, мол, вернись, мой светик! ох, вернись, соколик!» И как утонул. Господь знает. Играл на бережку, и мать тут же была, сено сгребала; вдруг слышит, словно кто пузыри по воде пускает, — глядь, а только уж одна Васина шапонька по воде плывет. Ведь вот с тех пор и Феклиста не в своем уме: придет да и ляжет на том месте, где он утоп; ляжет, братцы мои, да и затянет песенку, — помните, Вася-то все такую песенку певал, — вот ее-то она и затянет, а сама плачет, плачет, горько Богу жалится…

— А вот Павлуша идет, — молвил Федя.

Павел подошел к огню с полным котельчиком в руке.

— Что, ребята, — начал он, помолчав, — неладно дело.

— А что? — торопливо спросил Костя.

— Я Васин голос слышал.

Все так и вздрогнули.

— Что ты, что ты? — пролепетал Костя.

— Ей-Богу. Только стал я к воде нагибаться, слышу вдруг зовут меня этак Васиным голоском и словно из-под воды: «Павлуша, а Павлуша!» Я слушаю; а тот опять зовет: «Павлуша, подь сюда». Я отошел. Однако воды зачерпнул.

— Ах ты, Господи! ах ты, Господи! — проговорили мальчики, крестясь.

— Ведь это тебя водяной звал, Павел, — прибавил Федя… — А мы только что о нем, о Васе-то, говорили.

— Ах, это примета дурная, — с расстановкой проговорил Ильюша.

— Ну, ничего, пущай! — произнес Павел решительно и сел опять, — своей судьбы не минуешь.

Мальчики приутихли. Видно было, что слова Павла произвели на них глубокое впечатление. Они стали укладываться перед огнем, как бы собираясь спать.

— Что это? — спросил вдруг Костя, приподняв голову.

Павел прислушался.

— Это кулички летят, посвистывают.

— Куда ж они летят?

— А туда, где, говорят, зимы не бывает.

— А разве есть такая земля?

— Есть.

— Далеко?

— Далеко, далеко, за теплыми морями.

Костя вздохнул и закрыл глаза.

Уже более трех часов протекло с тех пор, как я присоседился к мальчикам. Месяц взошел наконец; я его склонились к темному краю земли многие звезды не тотчас заметил: так он был мал и узок. Эта безлунная ночь, казалось, была все так же великолепна, как и прежде… Но уже, еще недавно высоко стоявшие на небе; все совершенно затихло кругом, как обыкновенно затихает все только к утру: все спало крепким, неподвижным, передрассветным сном. В воздухе уже не так сильно пахло, — в нем снова как будто разливалась сырость… Недолги летние ночи!.. Разговор мальчиков угасал вместе с огнями… Собаки даже дремали; лошади, сколько я мог различить, при чуть брезжущем, слабо льющемся свете звезд, тоже лежали, понурив головы… Сладкое забытье напало на меня; оно перешло в дремоту.

Свежая струя пробежала по моему липу. Я открыл глаза: утро зачиналось. Еще нигде не румянилась заря, но уже забелелось на востоке. Все стало видно, хотя смутно видно, кругом. Бледно-серое небо светлело, холодело, синело; звезды то мигали слабым светом, то исчезали; отсырела земля, запотели листья, кое-где стали раздаваться живые звуки, голоса, и жидкий, ранний ветерок уже пошел бродить и порхать над землею. Тело мое ответило ему легкой, веселой дрожью. Я проворно встал и подошел к мальчикам. Они все спали как убитые вокруг тлеющего костра; один Павел приподнялся до половины и пристально поглядел на меня.

Я кивнул ему головой и пошел восвояси вдоль задымившейся реки. Не успел я отойти двух верст, как уже полились кругом меня по широкому мокрому лугу, и спереди, по зазеленевшимся холмам, от лесу до лесу, и сзади по длинной пыльной дороге, по сверкающим, обагренным кустам, и по реке, стыдливо синевшей из-под редеющего тумана, — полились сперва алые, потом красные, золотые потоки молодого, горячего света… Все зашевелилось, проснулось, запело, зашумело, заговорило. Всюду лучистыми алмазами зарделись крупные капли росы; мне навстречу, чистые и ясные, словно тоже обмытые утренней прохладой, принеслись звуки колокола, и вдруг мимо меня, погоняемый знакомыми мальчиками, промчался отдохнувший табун…

Я, к сожалению, должен прибавить, что в том же году Павла не стало. Он не утонул: он убился, упав с лошади. Жаль, славный был парень!

Иллюстратор Пахомов А.Ф.

Я сказал мальчикам, что заблудился, и подсел к ним. Они спросили меня, откуда я, помолчали, посторонились. Мы немного поговорили. Я прилег под обглоданный кустик и стал глядеть кругом. Картина была чудесная: около огней дрожало и как будто замирало, упираясь в темноту, круглое красноватое отражение; пламя, вспыхивая, изредка забрасывало за черту того круга быстрые отблески; тонкий язык света лизнет голые сучья лозника и разом исчезнет; острые, длинные тени, врываясь на мгновенье, в свою очередь, добегали до самых огоньков: мрак боролся со светом. Иногда, когда пламя горело слабее и кружок света суживался, из надвинувшейся тьмы внезапно выставлялась лошадиная голова, гнедая, с извилистой проточиной, или вся белая, внимательно и тупо смотрела на нас, проворно жуя длинную траву, и, снова опускаясь, тотчас скрывалась. Только слышно было, как она продолжала жевать и отфыркивалась. Из освещенного места трудно разглядеть, что делается в потемках, и потому вблизи все казалось задернутым почти черной завесой; но далее к небосклону длинными пятнами смутно виднелись холмы и леса. Темное чистое небо торжественно и необъятно высоко стояло над нами со всем своим таинственным великолепием. Сладко стеснялась грудь, вдыхая тот особенный, томительный и свежий запах — запах русской летней ночи. Кругом не слышалось почти никакого шума… Лишь изредка в близкой реке с внезапной звучностью плеснет большая рыба и прибрежный тростник слабо зашумит, едва поколебленный набежавшей волной… Одни огоньки тихонько потрескивали.

Мальчики сидели вокруг них; тут же сидели и те две собаки, которым так было захотелось меня съесть. Они еще долго не могли примириться с моим присутствием и, сонливо щурясь и косясь на огонь, изредка рычали с необыкновенным чувством собственного достоинства; сперва рычали, а потом слегка визжали, как бы сожалея о невозможности исполнить свое желание. Всех мальчиков был пять: Федя, Павлуша, Илюша, Костя и Ваня. (Из их разговоров я узнал их имена и намерен теперь же познакомить с ними читателя.)

Первому, старшему изо всех, Феде, вы бы дали лет четырнадцать. Это был стройный мальчик, с красивыми и тонкими, немного мелкими чертами лица, кудрявыми белокурыми волосами, светлыми глазами и постоянной полувеселой, полурассеянной улыбкой. Он принадлежал, по всем приметам, к богатой семье и выехал-то в поле не по нужде, а так, для забавы. На нем была пестрая ситцевая рубаха с желтой каемкой; небольшой новый армячок, надетый внакидку, чуть держался на его узеньких плечиках; на голубеньком поясе висел гребешок. Сапоги его с низкими голенищами были точно его сапоги — не отцовские. У второго мальчика, Павлуши, волосы были всклоченные, черные, глаза серые, скулы широкие, лицо бледное, рябое, рот большой, но правильный, вся голова огромная, как говорится, с пивной котел, тело приземистое, неуклюжее. Малый был неказистый, — что и говорить! — а все-таки он мне понравился: глядел он очень умно и прямо, да и в голосе у него звучала сила. Одеждой своей он щеголять не мог: вся она состояла из простой замашной рубахи да из заплатанных портов. Лицо третьего, Ильюши, было довольно незначительно: горбоносое, вытянутое, подслеповатое, оно выражало какую-то тупую, болезненную заботливость; сжатые губы его не шевелились, сдвинутые брови не расходились — он словно все щурился от огня. Его желтые, почти белые волосы торчали острыми косицами из-под низенькой войлочной шапочки, которую он обеими руками то и дело надвигал себе на уши. На нем были новые лапти и онучи; толстая веревка, три раза перевитая вокруг стана, тщательно стягивала его опрятную черную свитку. И ему и Павлуше на вид было не более двенадцати лет. Четвертый, Костя, мальчик лет десяти, возбуждал мое любопытство своим задумчивым и печальным взором. Все лицо его было невелико, худо, в веснушках, книзу заострено, как у белки; губы едва было можно различить; но странное впечатление производили его большие, черные, жидким блеском блестевшие глаза: они, казалось, хотели что-то высказать, для чего на языке, — на его языке по крайней мере, — не было слов. Он был маленького роста, сложения тщедушного и одет довольно бедно. Последнего, Ваню, я сперва было и не заметил: он лежал на земле, смирнехонько прикорнув под угловатую рогожу, и только изредка выставлял из-под нее свою русую кудрявую голову. Этому мальчику было всего лет семь.

Итак, я лежал под кустиком в стороне и поглядывал на мальчиков. Небольшой котельчик висел над одним из огней; в нем варились «картошки», Павлуша наблюдал за ним и, стоя на коленях, тыкал щепкой в закипавшую воду. Федя лежал, опершись на локоть и раскинув полы своего армяка. Ильюша сидел рядом с Костей и все так же напряженно щурился. Костя понурил немного голову и глядел куда-то вдаль. Ваня не шевелился под своей рогожей. Я притворился спящим. Понемногу мальчики опять разговорились.

Сперва они покалякали о том и сем, о завтрашних работах, о лошадях; но вдруг Федя обратился к Ильюше и, как бы возобновляя прерванный разговор, спросил его:

— Ну, и что ж ты, так и видел домового?

— Нет, я его не видал, да его и видеть нельзя, — отвечал Ильюша сиплым и слабым голосом, звук которого как нельзя более соответствовал выражению его лица, — а слышал… Да и не я один.

— А он у вас где водится? — спросил Павлуша.

— В старой рольне.

— А разве вы на фабрику ходите?

— Как же, ходим. Мы с братом, с Авдюшкой, в лисовщиках состоим.

— Вишь ты — фабричные!..

— Ну, так как же ты его слышал? — спросил Федя.

— А вот как. Пришлось нам с братом Авдюшкой, да с Федором Михеевским, да с Ивашкой Косым, да с другим Ивашкой, что с Красных Холмов, да еще с Ивашкой Сухоруковым, да еще были там другие ребятишки; всех было нас ребяток человек десять — как есть вся смена; но а пришлось нам в рольне заночевать, то есть не то чтобы этак пришлось, а Назаров, надсмотрщик, запретил; говорит: «Что, мол, вам, ребяткам, домой таскаться; завтра работы много, так вы, ребятки, домой не ходите». Вот мы остались и лежим все вместе, и зачал Авдюшка говорить, что, мол, ребята, ну, как домовой придет?.. И не успел он, Авдей-то, проговорить, как вдруг кто-то над головами у нас и заходил; но а лежали-то мы внизу, а заходил он наверху, у колеса. Слышим мы: ходит, доски под ним так и гнутся, так и трещат; вот прошел он через наши головы; вода вдруг по колесу как зашумит, зашумит; застучит, застучит колесо, завертится; но а заставки у дворца-то спущены. Дивимся мы: кто ж это их поднял, что вода пошла; однако колесо повертелось, повертелось, да и стало. Пошел тот опять к двери наверху да по лестнице спущаться стал, и этак слушается, словно не торопится; ступеньки под ним так даже и стонут… Ну, подошел тот к нашей двери, подождал, подождал — дверь вдруг вся так и распахнулась. Всполохнулись мы, смотрим — ничего… Вдруг, глядь, у одного чана форма зашевелилась, поднялась, окунулась, походила, походила этак по воздуху, словно кто ею полоскал, да и опять на место. Потом у другого чана крюк снялся с гвоздя да опять на гвоздь; потом будто кто-то к двери пошел да вдруг как закашляет, как заперхает, словно овца какая, да зычно так… Мы все так ворохом и свалились, друг под дружку полезли… Уж как же мы напужались о ту пору!

— Вишь как! — промолвил Павел. — Чего ж он раскашлялся?

— Не знаю; может, от сырости.

Все помолчали.

— А что, — спросил Федя, — картошки сварились?

Павлуша пощупал их.

— Нет, еще сыры… Вишь, плеснула, — прибавил он, повернув лицо в направлении реки, — должно быть, щука… А вон звездочка покатилась.

— Нет, я вам что, братцы, расскажу, — заговорил Костя тонким голоском, — послушайте-ка, намеднись что тятя при мне рассказывал.

— Ну, слушаем, — с покровительствующим видом сказал Федя.

— Вы ведь знаете Гаврилу, слободского плотника?

— Ну да; знаем.

• Полный текст
• Хорь и Калиныч
• Ермолай и мельничиха
• Малиновая вода
• Уездный лекарь
• Мой сосед Радилов
• Однодворец Овсянников
• Льгов
• Бежин луг
• Касьян с Красивой мечи
• Бурмистр
• Контора
• Бирюк
• Два помещика
• Лебедянь
• Татьяна Борисовна и ее племянник
• Смерть
• Певцы
• Петр Петрович Каратаев
• Свидание
• Гамлет Щигровского уезда
• Чертопханов и Недопюскин
• Конец Чертопханова
• Живые мощи
• Стучит!
• Лес и степь
• Примечания

Бежин луг

Был пре­крас­ный июль­ский день, один из тех дней, кото­рые слу­ча­ются только тогда, когда погода уста­но­ви­лась надолго. С самого ран­него утра небо ясно; утрен­няя заря не пылает пожа­ром: она раз­ли­ва­ется крот­ким румян­цем. Солнце – не огни­стое, не рас­ка­лен­ное, как во время зной­ной засухи, не тускло-баг­ро­вое, как перед бурей, но свет­лое и при­ветно луче­зар­ное – мирно всплы­вает под узкой и длин­ной туч­кой, свежо про­си­яет и погру­зится в лило­вый ее туман. Верх­ний, тон­кий край рас­тя­ну­того облачка засвер­кает змей­ками; блеск их подо­бен блеску кова­ного серебра… Но вот опять хлы­нули игра­ю­щие лучи, – и весело и вели­чаво, словно взле­тая, под­ни­ма­ется могу­чее све­тило. Около полу­дня обык­но­венно появ­ля­ется мно­же­ство круг­лых высо­ких обла­ков, золо­ти­сто-серых, с неж­ными белыми кра­ями. Подобно ост­ро­вам, раз­бро­сан­ным по бес­ко­нечно раз­лив­шейся реке, обте­ка­ю­щей их глу­боко про­зрач­ными рука­вами ров­ной синевы, они почти не тро­га­ются с места; далее, к небо­склону, они сдви­га­ются, тес­нятся, синевы между ними уже не видать; но сами они так же лазурны, как небо: они все насквозь про­ник­нуты све­том и теп­ло­той. Цвет небо­склона, лег­кий, бледно-лило­вый, не изме­ня­ется во весь день и кру­гом оди­на­ков; нигде не тем­неет, не густеет гроза; разве кое-где про­тя­нутся сверху вниз голу­бо­ва­тые полосы: то сеется едва замет­ный дождь. К вечеру эти облака исче­зают; послед­ние из них, чер­но­ва­тые и неопре­де­лен­ные, как дым, ложатся розо­выми клу­бами напро­тив захо­дя­щего солнца; на месте, где оно зака­ти­лось так же спо­койно, как спо­койно взо­шло на небо, алое сия­нье стоит недол­гое время над потем­нев­шей зем­лей, и, тихо мигая, как бережно несо­мая свечка, затеп­лится на нем вечер­няя звезда. В такие дни краски все смяг­чены; светлы, но не ярки; на всем лежит печать какой-то тро­га­тель­ной кро­то­сти. В такие дни жар бывает ино­гда весьма силен, ино­гда даже «парит» по ска­там полей; но ветер раз­го­няет, раз­дви­гает нако­пив­шийся зной, и вихри-кру­го­во­роты – несо­мнен­ный при­знак посто­ян­ной погоды – высо­кими белыми стол­бами гуляют по доро­гам через пашню. В сухом и чистом воз­духе пах­нет полы­нью, сжа­той рожью, гре­чи­хой; даже за час до ночи вы не чув­ству­ете сыро­сти. Подоб­ной погоды желает зем­ле­де­лец для уборки хлеба…

В такой точно день охо­тился я одна­жды за тете­ре­вами в Черн­ском уезде, Туль­ской губер­нии. Я нашел и настре­лял довольно много дичи; напол­нен­ный ягд­таш неми­ло­сердно резал мне плечо; но уже вечер­няя заря пога­сала, и в воз­духе, еще свет­лом, хотя не оза­рен­ном более лучами зака­тив­ше­гося солнца, начи­нали густеть и раз­ли­ваться холод­ные тени, когда я решился нако­нец вер­нуться к себе домой. Быст­рыми шагами про­шел я длин­ную «пло­щадь» кустов, взо­брался на холм и, вме­сто ожи­дан­ной зна­ко­мой рав­нины с дубо­вым лес­ком направо и низень­кой белой цер­ко­вью в отда­ле­нии, уви­дал совер­шенно дру­гие, мне не извест­ные места. У ног моих тяну­лась узкая долина; прямо, напро­тив, кру­той сте­ной воз­вы­шался частый осин­ник. Я оста­но­вился в недо­уме­нии, огля­нулся… «Эге! – поду­мал я, – да это я совсем не туда попал: я слиш­ком забрал вправо», – и, сам дивясь своей ошибке, про­ворно спу­стился с холма. Меня тот­час охва­тила непри­ят­ная, непо­движ­ная сырость, точно я вошел в погреб; густая высо­кая трава на дне долины, вся мок­рая, белела ров­ной ска­тер­тью; ходить по ней было как-то жутко. Я поско­рей выка­раб­кался на дру­гую сто­рону и пошел, заби­рая влево, вдоль осин­ника. Лету­чие мыши уже носи­лись над его заснув­шими вер­хуш­ками, таин­ственно кру­жась и дрожа на смутно-ясном небе; резво и прямо про­ле­тел в вышине запоз­да­лый яст­ре­бок, спеша в свое гнездо. «Вот как только я выйду на тот угол, – думал я про себя, – тут сей­час и будет дорога, а с вер­сту крюку я дал!»

Я добрался нако­нец до угла леса, но там не было ника­кой дороги: какие-то неко­ше­ные, низ­кие кусты широко рас­сти­ла­лись передо мною, а за ними, далеко-далеко, вид­не­лось пустын­ное поле. Я опять оста­но­вился. «Что за притча?.. Да где же я?» Я стал при­по­ми­нать, как и куда ходил в тече­ние дня… «Э! да это Пара­хин­ские кусты! – вос­клик­нул я нако­нец, – точно! вон это, должно быть, Син­де­ев­ская роща… Да как же это я сюда зашел? Так далеко?.. Странно»! Теперь опять нужно вправо взять”.

Я пошел вправо, через кусты. Между тем ночь при­бли­жа­лась и росла, как гро­зо­вая туча; каза­лось, вме­сте с вечер­ними парами ото­всюду под­ни­ма­лась и даже с вышины лилась тем­нота. Мне попа­лась какая-то нетор­ная, зарос­шая дорожка; я отпра­вился по ней, вни­ма­тельно погля­ды­вая впе­ред. Все кру­гом быстро чер­нело и ути­хало, – одни пере­пела изредка кри­чали. Неболь­шая ноч­ная птица, неслышно и низко мчав­ша­яся на своих мяг­ких кры­льях, почти наткну­лась на меня и пуг­ливо ныр­нула в сто­рону. Я вышел на опушку кустов и побрел по полю межой. Уже я с тру­дом раз­ли­чал отда­лен­ные пред­меты; поле неясно белело вокруг; за ним, с каж­дым мгно­ве­нием надви­га­ясь, гро­мад­ными клу­бами взды­мался угрю­мый мрак. Глухо отда­ва­лись мои шаги в засты­ва­ю­щем воз­духе. Поблед­нев­шее небо стало опять синеть – но то уже была синева ночи. Звез­дочки замель­кали, заше­ве­ли­лись на нем.

Что я было при­нял за рощу, ока­за­лось тем­ным и круг­лым буг­ром. «Да где же это я?» – повто­рил я опять вслух, оста­но­вился в тре­тий раз и вопро­си­тельно посмот­рел на свою англий­скую желто-пегую собаку Дианку, реши­тельно умней­шую изо всех чет­ве­ро­но­гих тва­рей. Но умней­шая из чет­ве­ро­но­гих тва­рей только пови­ляла хво­сти­ком, уныло морг­нула уста­лыми глаз­ками и не подала мне ника­кого дель­ного совета. Мне стало совестно перед ней, и я отча­янно устре­мился впе­ред, словно вдруг дога­дался, куда сле­до­вало идти, обо­гнул бугор и очу­тился в неглу­бо­кой, кру­гом рас­па­хан­ной лощине. Стран­ное чув­ство тот­час овла­дело мной. Лощина эта имела вид почти пра­виль­ного котла с поло­гими боками; на дне ее тор­чало стоймя несколько боль­ших, белых кам­ней, – каза­лось, они сполз­лись туда для тай­ного сове­ща­ния, – и до того в ней было немо и глухо, так плоско, так уныло висело над нею небо, что сердце у меня сжа­лось. Какой-то зве­рок слабо и жалобно писк­нул между кам­ней. Я поспе­шил выбраться назад на бугор. До сих пор я все еще не терял надежды сыс­кать дорогу домой; но тут я окон­ча­тельно удо­сто­ве­рился в том, что заблу­дился совер­шенно, и, уже нисколько не ста­ра­ясь узна­вать окрест­ные места, почти совсем пото­нув­шие во мгле, пошел себе прямо, по звез­дам – науда­лую… Около полу­часа шел я так, с тру­дом пере­став­ляя ноги. Каза­лось, отроду не бывал я в таких пустых местах: нигде не мер­цал ого­нек, не слы­ша­лось ника­кого звука. Один поло­гий холм сме­нялся дру­гим, поля бес­ко­нечно тяну­лись за полями, кусты словно вста­вали вдруг из земли перед самым моим носом. Я все шел и уже соби­рался было при­лечь где-нибудь до утра, как вдруг очу­тился над страш­ной бездной.

Я быстро отдер­нул зане­сен­ную ногу и, сквозь едва про­зрач­ный сумрак ночи, уви­дел далеко под собою огром­ную рав­нину. Широ­кая река оги­бала ее ухо­дя­щим от меня полу­кру­гом; сталь­ные отблески воды, изредка и смутно мер­цая, обо­зна­чали ее тече­нье. Холм, на кото­ром я нахо­дился, спус­кался вдруг почти отвес­ным обры­вом; его гро­мад­ные очер­та­ния отде­ля­лись, чер­нея, от сине­ва­той воз­душ­ной пустоты, и прямо подо мною, в углу, обра­зо­ван­ном тем обры­вом и рав­ни­ной, возле реки, кото­рая в этом месте сто­яла непо­движ­ным, тем­ным зер­ка­лом, под самой кру­чью холма, крас­ным пла­ме­нем горели и дыми­лись друг подле дружки два огонька. Вокруг них копо­ши­лись люди, коле­ба­лись тени, ино­гда ярко осве­ща­лась перед­няя поло­вина малень­кой куд­ря­вой головы…

Я узнал нако­нец, куда я зашел. Этот луг сла­вится в наших око­лот­ках под назва­нием Бежина луга… Но вер­нуться домой не было ника­кой воз­мож­но­сти, осо­бенно в ноч­ную пору; ноги под­ка­ши­ва­лись подо мной от уста­ло­сти. Я решился подойти к огонь­кам и в обще­стве тех людей, кото­рых при­нял за гур­тов­щи­ков, дождаться зари. Я бла­го­по­лучно спу­стился вниз, но не успел выпу­стить из рук послед­нюю ухва­чен­ную мною ветку, как вдруг две боль­шие, белые, лох­ма­тые собаки со злоб­ным лаем бро­си­лись на меня. Дет­ские звон­кие голоса раз­да­лись вокруг огней; два-три маль­чика быстро под­ня­лись с земли. Я отклик­нулся на их вопро­си­тель­ные крики. Они под­бе­жали ко мне, ото­звали тот­час собак, кото­рых осо­бенно пора­зило появ­ле­ние моей Дианки, и я подо­шел к ним.

Я ошибся, при­няв людей, сидев­ших вокруг тех огней, за гур­тов­щи­ков. Это про­сто были кре­стьян­ские ребя­тишки из сосед­них дере­вень, кото­рые сте­регли табун. В жар­кую лет­нюю пору лоша­дей выго­няют у нас на ночь кор­миться в поле: днем мухи и оводы не дали бы им покоя. Выго­нять перед вече­ром и при­го­нять на утрен­ней заре табун – боль­шой празд­ник для кре­стьян­ских маль­чи­ков. Сидя без шапок и в ста­рых полу­шуб­ках на самых бой­ких кля­чон­ках, мчатся они с весе­лым гика­ньем и кри­ком, бол­тая руками и ногами, высоко под­пры­ги­вают, звонко хохо­чут. Лег­кая пыль жел­тым стол­бом под­ни­ма­ется и несется по дороге; далеко раз­но­сится друж­ный топот, лошади бегут, навост­рив уши; впе­реди всех, задравши хвост и бес­пре­станно меняя ноги, ска­чет какой-нибудь рыжий кос­мач, с репей­ни­ком в спу­тан­ной гриве.

Я ска­зал маль­чи­кам, что заблу­дился, и под­сел к ним. Они спро­сили меня, откуда я, помол­чали, посто­ро­ни­лись. Мы немного пого­во­рили. Я при­лег под обгло­дан­ный кустик и стал гля­деть кру­гом. Кар­тина была чудес­ная: около огней дро­жало и как будто зами­рало, упи­ра­ясь в тем­ноту, круг­лое крас­но­ва­тое отра­же­ние; пламя, вспы­хи­вая, изредка забра­сы­вало за черту того круга быст­рые отблески; тон­кий язык света лиз­нет голые сучья лоз­ника и разом исчез­нет; ост­рые, длин­ные тени, вры­ва­ясь на мгно­ве­нье, в свою оче­редь, добе­гали до самых огонь­ков: мрак боролся со све­том. Ино­гда, когда пламя горело сла­бее и кру­жок света сужи­вался, из надви­нув­шейся тьмы вне­запно выстав­ля­лась лоша­ди­ная голова, гне­дая, с изви­ли­стой про­то­чи­ной, или вся белая, вни­ма­тельно и тупо смот­рела на нас, про­ворно жуя длин­ную траву, и, снова опус­ка­ясь, тот­час скры­ва­лась. Только слышно было, как она про­дол­жала жевать и отфыр­ки­ва­лась. Из осве­щен­ного места трудно раз­гля­деть, что дела­ется в потем­ках, и потому вблизи все каза­лось задер­ну­тым почти чер­ной заве­сой; но далее к небо­склону длин­ными пят­нами смутно вид­не­лись холмы и леса. Тем­ное чистое небо тор­же­ственно и необъ­ятно высоко сто­яло над нами со всем своим таин­ствен­ным вели­ко­ле­пием. Сладко стес­ня­лась грудь, вды­хая тот осо­бен­ный, томи­тель­ный и све­жий запах – запах рус­ской лет­ней ночи. Кру­гом не слы­ша­лось почти ника­кого шума… Лишь изредка в близ­кой реке с вне­зап­ной звуч­но­стью плес­нет боль­шая рыба и при­бреж­ный трост­ник слабо зашу­мит, едва поко­леб­лен­ный набе­жав­шей вол­ной… Одни огоньки тихонько потрескивали.

Маль­чики сидели вокруг них; тут же сидели и те две собаки, кото­рым так было захо­те­лось меня съесть. Они еще долго не могли при­ми­риться с моим при­сут­ствием и, сон­ливо щурясь и косясь на огонь, изредка рычали с необык­но­вен­ным чув­ством соб­ствен­ного досто­ин­ства; сперва рычали, а потом слегка виз­жали, как бы сожа­лея о невоз­мож­но­сти испол­нить свое жела­ние. Всех маль­чи­ков был пять: Федя, Пав­луша, Илюша, Костя и Ваня. (Из их раз­го­во­ров я узнал их имена и наме­рен теперь же позна­ко­мить с ними читателя.)

Пер­вому, стар­шему изо всех, Феде, вы бы дали лет четыр­на­дцать. Это был строй­ный маль­чик, с кра­си­выми и тон­кими, немного мел­кими чер­тами лица, куд­ря­выми бело­ку­рыми воло­сами, свет­лыми гла­зами и посто­ян­ной полу­ве­се­лой, полу­рас­се­ян­ной улыб­кой. Он при­над­ле­жал, по всем при­ме­там, к бога­той семье и выехал-то в поле не по нужде, а так, для забавы. На нем была пест­рая сит­це­вая рубаха с жел­той каем­кой; неболь­шой новый армя­чок, наде­тый вна­кидку, чуть дер­жался на его узень­ких пле­чи­ках; на голу­бень­ком поясе висел гре­бе­шок. Сапоги его с низ­кими голе­ни­щами были точно его сапоги – не отцов­ские. У вто­рого маль­чика, Пав­луши, волосы были вскло­чен­ные, чер­ные, глаза серые, скулы широ­кие, лицо блед­ное, рябое, рот боль­шой, но пра­виль­ный, вся голова огром­ная, как гово­рится, с пив­ной котел, тело при­зе­ми­стое, неук­лю­жее. Малый был нека­зи­стый, – что и гово­рить! – а все-таки он мне понра­вился: гля­дел он очень умно и прямо, да и в голосе у него зву­чала сила. Одеж­дой своей он щего­лять не мог: вся она состо­яла из про­стой замаш­ной рубахи да из запла­тан­ных пор­тов. Лицо тре­тьего, Ильюши, было довольно незна­чи­тельно: гор­бо­но­сое, вытя­ну­тое, под­сле­по­ва­тое, оно выра­жало какую-то тупую, болез­нен­ную забот­ли­вость; сжа­тые губы его не шеве­ли­лись, сдви­ну­тые брови не рас­хо­ди­лись – он словно все щурился от огня. Его жел­тые, почти белые волосы тор­чали ост­рыми коси­цами из-под низень­кой вой­лоч­ной шапочки, кото­рую он обе­ими руками то и дело надви­гал себе на уши. На нем были новые лапти и онучи; тол­стая веревка, три раза пере­ви­тая вокруг стана, тща­тельно стя­ги­вала его опрят­ную чер­ную свитку. И ему и Пав­луше на вид было не более две­на­дцати лет. Чет­вер­тый, Костя, маль­чик лет десяти, воз­буж­дал мое любо­пыт­ство своим задум­чи­вым и печаль­ным взо­ром. Все лицо его было неве­лико, худо, в вес­нуш­ках, книзу заост­рено, как у белки; губы едва было можно раз­ли­чить; но стран­ное впе­чат­ле­ние про­из­во­дили его боль­шие, чер­ные, жид­ким блес­ком бле­стев­шие глаза: они, каза­лось, хотели что-то выска­зать, для чего на языке, – на его языке по край­ней мере, – не было слов. Он был малень­кого роста, сло­же­ния тще­душ­ного и одет довольно бедно. Послед­него, Ваню, я сперва было и не заме­тил: он лежал на земле, смир­не­хонько при­кор­нув под угло­ва­тую рогожу, и только изредка выстав­лял из-под нее свою русую куд­ря­вую голову. Этому маль­чику было всего лет семь.

Итак, я лежал под кусти­ком в сто­роне и погля­ды­вал на маль­чи­ков. Неболь­шой котель­чик висел над одним из огней; в нем вари­лись «кар­тошки», Пав­луша наблю­дал за ним и, стоя на коле­нях, тыкал щеп­кой в заки­пав­шую воду. Федя лежал, опер­шись на локоть и рас­ки­нув полы сво­его армяка. Ильюша сидел рядом с Костей и все так же напря­женно щурился. Костя пону­рил немного голову и гля­дел куда-то вдаль. Ваня не шеве­лился под своей рого­жей. Я при­тво­рился спя­щим. Поне­многу маль­чики опять разговорились.

Сперва они пока­ля­кали о том и сем, о зав­траш­них рабо­тах, о лоша­дях; но вдруг Федя обра­тился к Ильюше и, как бы воз­об­нов­ляя пре­рван­ный раз­го­вор, спро­сил его:

– Ну, и что ж ты, так и видел домового?

– Нет, я его не видал, да его и видеть нельзя, – отве­чал Ильюша сип­лым и сла­бым голо­сом, звук кото­рого как нельзя более соот­вет­ство­вал выра­же­нию его лица, – а слы­шал… Да и не я один.

– А он у вас где водится? – спро­сил Павлуша.

– В ста­рой рольне[14].

– А разве вы на фаб­рику ходите?

– Как же, ходим. Мы с бра­том, с Авдюш­кой, в лисов­щи­ках[15] состоим.

– Вишь ты – фабричные!..

– Ну, так как же ты его слы­шал? – спро­сил Федя.

– А вот как. При­шлось нам с бра­том Авдюш­кой, да с Федо­ром Михе­ев­ским, да с Иваш­кой Косым, да с дру­гим Иваш­кой, что с Крас­ных Хол­мов, да еще с Иваш­кой Сухо­ру­ко­вым, да еще были там дру­гие ребя­тишки; всех было нас ребя­ток чело­век десять – как есть вся смена; но и при­шлось нам в рольне зано­че­вать, то есть не то чтобы этак при­шлось, а Наза­ров, над­смотр­щик, запре­тил; гово­рит: «Что, мол, вам, ребят­кам, домой тас­каться; зав­тра работы много, так вы, ребятки, домой не ходите». Вот мы оста­лись и лежим все вме­сте, и зачал Авдюшка гово­рить, что, мол, ребята, ну, как домо­вой при­дет?.. И не успел он, Авдей-то, про­го­во­рить, как вдруг кто-то над голо­вами у нас и захо­дил; но а лежали-то мы внизу, а захо­дил он наверху, у колеса. Слы­шим мы: ходит, доски под ним так и гнутся, так и тре­щат; вот про­шел он через наши головы; вода вдруг по колесу как зашу­мит, зашу­мит; засту­чит, засту­чит колесо, завер­тится; но а заставки у дворца-то[16] спу­щены. Дивимся мы: кто ж это их под­нял, что вода пошла; однако колесо повер­те­лось, повер­те­лось, да и стало. Пошел тот опять к двери наверху да по лест­нице спу­щаться стал, и этак слу­ша­ется, словно не торо­пится; сту­пеньки под ним так даже и сто­нут… Ну, подо­шел тот к нашей двери, подо­ждал, подо­ждал – дверь вдруг вся так и рас­пах­ну­лась. Вспо­лох­ну­лись мы, смот­рим – ничего… Вдруг, глядь, у одного чана форма[17] заше­ве­ли­лась, под­ня­лась, оку­ну­лась, похо­дила, похо­дила этак по воз­духу, словно кто ею полос­кал, да и опять на место. Потом у дру­гого чана крюк снялся с гвоздя да опять на гвоздь; потом будто кто-то к двери пошел да вдруг как закаш­ляет, как запер­хает, словно овца какая, да зычно так… Мы все так воро­хом и сва­ли­лись, друг под дружку полезли… Уж как же мы напу­жа­лись о ту пору!

– Вишь как! – про­мол­вил Павел. – Чего ж он раскашлялся?

– Не знаю; может, от сырости.

Все помол­чали.

– А что, – спро­сил Федя, – кар­тошки сварились?

Пав­луша пощу­пал их.

– Нет, еще сыры… Вишь, плес­нула, – при­ба­вил он, повер­нув лицо в направ­ле­нии реки, – должно быть, щука… А вон звез­дочка покатилась.

– Нет, я вам что, братцы, рас­скажу, – заго­во­рил Костя тон­ким голос­ком, – послу­шайте-ка, намед­нись что тятя при мне рассказывал.

– Ну, слу­шаем, – с покро­ви­тель­ству­ю­щим видом ска­зал Федя.

– Вы ведь зна­ете Гав­рилу, сло­бод­ского плотника?

– Ну да; знаем.

– А зна­ете ли, отчего он такой все неве­се­лый, все мол­чит, зна­ете? Вот отчего он такой неве­се­лый. Пошел он раз, тятенька гово­рил, – пошел он, братцы мои, в лес по орехи. Вот пошел он в лес по орехи, да и заблу­дился; зашел – Бог знает куды зашел. Уж он ходил, ходил, братцы мои, – нет! не может найти дороги; а уж ночь на дворе. Вот и при­сел он под дерево; давай, мол, дождусь утра, – при­сел и задре­мал. Вот задре­мал и слы­шит вдруг, кто-то его зовет. Смот­рит – никого. Он опять задре­мал – опять зовут. Он опять гля­дит, гля­дит: а перед ним на ветке русалка сидит, кача­ется и его к себе зовет, а сама поми­рает со смеху, сме­ется… А месяц-то све­тит сильно, так сильно, явственно све­тит месяц – все, братцы мои, видно. Вот зовет она его, и такая вся сама свет­лень­кая, белень­кая сидит на ветке, словно пло­тичка какая или пес­карь, – а то вот еще карась бывает такой беле­со­ва­тый, сереб­ря­ный… Гав­рила-то плот­ник так и обмер, братцы мои, а она знай хохо­чет да его все к себе этак рукой зовет. Уж Гав­рила было и встал, послу­шался было русалки, братцы мои, да, знать, Гос­подь его надо­умил: поло­жил-таки на себя крест… А уж как ему было трудно крест-то класть, братцы мои; гово­рит, рука про­сто как камен­ная, не воро­ча­ется… Ах ты эта­кой, а!.. Вот как поло­жил он крест, братцы мои, руса­лочка-то и сме­яться пере­стала, да вдруг как запла­чет… Пла­чет она, братцы мои, глаза воло­сами ути­рает, а волоса у нее зеле­ные, что твоя конопля. Вот погля­дел, погля­дел на нее Гав­рила, да и стал ее спра­ши­вать: «Чего ты, лес­ное зелье, пла­чешь?» А русалка-то как взго­во­рит ему: «Не кре­ститься бы тебе, гово­рит, чело­вече, жить бы тебе со мной на весе­лии до конца дней; а плачу я, уби­ва­юсь оттого, что ты кре­стился; да не я одна уби­ваться буду: уби­вайся же и ты до конца дней». Тут она, братцы мои, про­пала, а Гав­риле тот­час и понят­ственно стало, как ему из лесу, то есть, выйти… А только с тех пор он все неве­се­лый ходит.

– Эка! – про­го­во­рил Федя после недол­гого мол­ча­нья, – да как же это может эта­кая лес­ная нечисть хре­сти­ян­скую душу спор­тить, – он же ее не послушался?

– Да вот поди ты! – ска­зал Костя. – И Гав­рила баил, что голо­сок, мол, у ней такой тонень­кий, жалоб­ный, как у жабы.

– Твой батька сам это рас­ска­зы­вал? – про­дол­жал Федя.

– Сам. Я лежал на пола­тях, все слышал.

– Чуд­ное дело! Чего ему быть неве­се­лым?.. А, знать, он ей понра­вился, что позвала его.

– Да, понра­вился! – под­хва­тил Ильюша. – Как же! Заще­ко­тать она его хотела, вот что она хотела. Это ихнее дело, этих русалок-то.

– А ведь вот и здесь должны быть русалки, – заме­тил Федя.

– Нет, – отве­чал Костя, – здесь место чистое, воль­ное. Одно – река близко.

Все смолкли. Вдруг, где-то в отда­ле­нии, раз­дался про­тяж­ный, зве­ня­щий, почти сте­ня­щий звук, один из тех непо­нят­ных ноч­ных зву­ков, кото­рые воз­ни­кают ино­гда среди глу­бо­кой тишины, под­ни­ма­ются, стоят в воз­духе и мед­ленно раз­но­сятся нако­нец, как бы зами­рая. При­слу­ша­ешься – и как будто нет ничего, а зве­нит. Каза­лось, кто-то долго, долго про­кри­чал под самым небо­скло­ном, кто-то дру­гой как будто ото­звался ему в лесу тон­ким, ост­рым хохо­том, и сла­бый, шипя­щий свист про­мчался по реке. Маль­чики пере­гля­ну­лись, вздрогнули…

– С нами крест­ная сила! – шеп­нул Илья.

– Эх вы, вороны! – крик­нул Павел. – Чего вспо­лох­ну­лись? Посмот­рите-ка, кар­тошки сва­ри­лись. (Все подо­дви­ну­лись к котель­чику и начали есть дымя­щийся кар­то­фель; один Ваня не шевель­нулся.) Что же ты? – ска­зал Павел.

Но он не вылез из-под своей рогожи. Котель­чик скоро весь опорожнился.

– А слы­хали вы, ребятки, – начал Ильюша, – что намед­нись у нас на Вар­на­ви­цах приключилось?

– На пло­тине-то? – спро­сил Федя.

– Да, да, на пло­тине, на про­рван­ной. Вот уж нечи­стое место, так нечи­стое, и глу­хое такое. Кру­гом все такие буе­раки, овраги, а в овра­гах все казюли[18] водятся.

– Ну, что такое слу­чи­лось? сказывай…

– А вот что слу­чи­лось. Ты, может быть, Федя, не зна­ешь а только там у нас утоп­лен­ник похо­ро­нен; а уто­пился он дав­ным-давно, как пруд еще был глу­бок; только могилка его еще видна, да и та чуть видна: так – буго­ро­чек… Вот, на днях, зовет при­каз­чик псаря Ермила; гово­рит: «Сту­пай, мол, Ермил, на пошту». Ермил у нас завсе­гда на пошту ездит; собак-то он всех своих помо­рил: не живут они у него отчего-то, так-таки нико­гда и не жили, а псарь он хоро­ший, всем взял. Вот поехал Ермил за поштой, да и замеш­кался в городе, но а едет назад уж он хме­лен. А ночь, и свет­лая ночь: месяц све­тит… Вот и едет Ермил через пло­тину: такая уж его дорога вышла. Едет он этак, псарь Ермил, и видит: у утоп­лен­ника на могиле бара­шек, белый такой, куд­ря­вый, хоро­шень­кий, поха­жи­вает. Вот и думает Ермил: «Сем возьму его, – что ему так про­па­дать», да и слез, и взял его на руки… Но а бара­шек – ничего. Вот идет Ермил к лошади, а лошадь от него тара­щится, хра­пит, голо­вой тря­сет; однако он ее отпру­кал, сел на нее с бараш­ком и поехал опять: барашка перед собой дер­жит. Смот­рит он на него, и бара­шек ему прямо в глаза так и гля­дит. Жутко ему стало, Ермилу-то псарю: что мол, не помню я, чтобы этак бараны кому в глаза смот­рели; однако ничего; стал он его этак по шер­сти гла­дить, – гово­рит: «Бяша, бяша!» А баран-то вдруг как оска­лит зубы, да ему тоже: «Бяша, бяша…»

Не успел рас­сказ­чик про­из­не­сти это послед­нее слово, как вдруг обе собаки разом под­ня­лись, с судо­рож­ным лаем рину­лись прочь от огня и исчезли во мраке. Все маль­чики пере­пу­га­лись. Ваня выско­чил из-под своей рогожи. Пав­луша с кри­ком бро­сился вслед за соба­ками. Лай их быстро уда­лялся… Послы­ша­лась бес­по­кой­ная беготня встре­во­жен­ного табуна. Пав­луша громко кри­чал: «Серый! Жучка!..» Через несколько мгно­ве­ний лай замолк; голос Павла при­несся уже изда­лека… Про­шло еще немного вре­мени; маль­чики с недо­уме­нием пере­гля­ды­ва­лись, как бы выжи­дая, что-то будет… Вне­запно раз­дался топот ска­чу­щей лошади; круто оста­но­ви­лась она у самого костра, и, уце­пив­шись за гриву, про­ворно спрыг­нул с нее Пав­луша. Обе собаки также вско­чили в кру­жок света и тот­час сели, высу­нув крас­ные языки.

– Что там? что такое? – спро­сили мальчики.

– Ничего, – отве­чал Павел, мах­нув рукой на лошадь, – так, что-то собаки зачу­яли. Я думал, волк, – при­ба­вил он рав­но­душ­ным голо­сом, про­ворно дыша всей грудью.

Я невольно полю­бо­вался Пав­лу­шей. Он был очень хорош в это мгно­ве­ние. Его некра­си­вое лицо, ожив­лен­ное быст­рой ездой, горело сме­лой уда­лью и твер­дой реши­мо­стью. Без хво­ро­стинки в руке, ночью, он, нимало не колеб­лясь, поска­кал один на волка… «Что за слав­ный маль­чик!» – думал я, глядя на него.

– А видали их, что ли, вол­ков-то? – спро­сил тру­сишка Костя.

– Их все­гда здесь много, – отве­чал Павел, – да они бес­по­койны только зимой.

Он опять при­кор­нул перед огнем. Садясь на землю, уро­нил он руку на мох­на­тый заты­лок одной из собак, и долго не пово­ра­чи­вало головы обра­до­ван­ное живот­ное, с при­зна­тель­ной гор­до­стью посмат­ри­вая сбоку на Павлушу.

Ваня опять забился под рогожку.

– А какие ты нам, Илюшка, страхи рас­ска­зы­вал, – заго­во­рил Федя, кото­рому, как сыну бога­того кре­стья­нина, при­хо­ди­лось быть запе­ва­лой (сам же он гово­рил мало, как бы боясь уро­нить свое досто­ин­ство). – Да и собак тут нелег­кая дер­нула зала­ять… А точно, я слы­шал, это место у вас нечистое.

– Вар­на­вицы?.. Еще бы! еще какое нечи­стое! Там не раз, гово­рят, ста­рого барина видали – покой­ного барина. Ходит, гово­рят, в каф­тане дол­го­по­лом и все это этак охает, чего-то на земле ищет. Его раз дедушка Тро­фи­мыч повстре­чал: «Что, мол, батюшка, Иван Ива­ныч, изво­лишь искать на земле?»

– Он его спро­сил? – пере­бил изум­лен­ный Федя.

– Да, спросил.

– Ну, моло­дец же после этого Тро­фи­мыч… Ну, и что ж тот?

– Раз­рыв-травы, гово­рит, ищу. – Да так глухо гово­рит, глухо: – Раз­рыв-травы. – А на что тебе, батюшка Иван Ива­ныч, раз­рыв-травы? – Давит, гово­рит, могила давит, Тро­фи­мыч: вон хочется, вон…

– Вишь какой! – заме­тил Федя, – мало, знать, пожил.

– Экое диво! – про­мол­вил Костя. – Я думал, покой­ни­ков можно только в роди­тель­скую суб­боту видеть.

– Покой­ни­ков во всяк час видеть можно, – с уве­рен­но­стью под­хва­тил Ильюша, кото­рый, сколько я мог заме­тить, лучше дру­гих знал все сель­ские пове­рья… – Но а в роди­тель­скую суб­боту ты можешь и живого уви­дать, за кем, то есть, в том году оче­редь поми­рать. Стоит только ночью сесть на паперть на цер­ков­ную да все на дорогу гля­деть. Те и пой­дут мимо тебя по дороге, кому, то есть, уми­рать в том году. Вот у нас в про­шлом году баба Ульяна на паперть ходила.

– Ну, и видела она кого-нибудь? – с любо­пыт­ством спро­сил Костя.

– Как же. Перво-наперво она сидела долго, долго, никого не видала и не слы­хала… только все как будто собачка этак залает, залает где-то… Вдруг, смот­рит: идет по дорожке маль­чик в одной руба­шонке. Она при­гля­ну­лась – Ивашка Федо­сеев идет…

– Тот, что умер вес­ной? – пере­бил Федя.

– Тот самый. Идет и голо­вушки не поды­мает… А узнала его Ульяна… Но а потом смот­рит: баба идет. Она вгля­ды­ваться, вгля­ды­ваться, – ах ты, Гос­поди! – сама идет по дороге, сама Ульяна.

– Неужто сама? – спро­сил Федя.

– Ей-Богу, сама.

– Ну что ж, ведь она еще не умерла?

– Да году-то еще не про­шло. А ты посмотри на нее: в чем душа держится.

Все опять при­тихли. Павел бро­сил горсть сухих сучьев на огонь. Резко зачер­не­лись они на вне­запно вспых­нув­шем пла­мени, затре­щали, зады­ми­лись и пошли коро­биться, при­под­ни­мая обо­жжен­ные концы. Отра­же­ние света уда­рило, поры­ви­сто дрожа, во все сто­роны, осо­бенно кверху. Вдруг откуда ни возь­мись белый голу­бок, – нале­тел прямо в это отра­же­ние, пуг­ливо повер­телся на одном месте, весь обли­ва­ясь горя­чим блес­ком, и исчез, звеня крылами.

– Знать, от дому отбился, – заме­тил Павел. – Теперь будет лететь, покуда на что наткнется, и где ткнет, там и ночует до зари.

– А что, Пав­луша, – про­мол­вил Костя, – не пра­вед­ная ли эта душа летела на небо, ась?

Павел бро­сил дру­гую горсть сучьев на огонь.

– Может быть, – про­го­во­рил он наконец.

– А скажи, пожа­луй, Пав­луша, – начал Федя, – что, у вас тоже в Шала­мове было видать пред­ви­де­нье-то небес­ное?[19]

– Как солнца-то не стало видно? Как же.

– Чай, напу­га­лись и вы?

– Да не мы одни. Барин-то наш, хоша и тол­ко­вал нам напредки, что, дескать, будет вам пред­ви­де­нье, а как затем­нело, сам, гово­рят, так пере­тру­сился, что на-поди. А на дво­ро­вой избе баба-стря­пуха, так та, как только затем­нело, слышь, взяла да ухва­том все горшки пере­била в печи: «Кому теперь есть, гово­рит, насту­пило све­то­пре­ста­нов­ле­ние». Так шти и потекли. А у нас на деревне такие, брат, слухи ходили, что, мол, белые волки по земле побе­гут, людей есть будут, хищ­ная птица поле­тит, а то и самого Тришку[20] увидят.

– Какого это Тришку? – спро­сил Костя.

– А ты не зна­ешь? – с жаром под­хва­тил Ильюша. – Ну, брат, откен­те­лева же ты, что Тришки не зна­ешь? Сидни же у вас в деревне сидят, вот уж точно сидни! Тришка – эвто будет такой чело­век уди­ви­тель­ный, кото­рый при­дет; а при­дет он, когда насту­пят послед­ние вре­мена. И будет он такой уди­ви­тель­ный чело­век, что его и взять нельзя будет, и ничего ему сде­лать нельзя будет: такой уж будет уди­ви­тель­ный чело­век. Захо­тят его, напри­мер, взять хре­стьяне; вый­дут на него с дубьем, оце­пят его, но а он им глаза отве­дет – так отве­дет им глаза, что они же сами друг друга побьют. В острог его поса­дят, напри­мер, – он попро­сит водицы испить в ков­шике: ему при­не­сут ков­шик, а он ныр­нет туда, да и поми­най как звали. Цепи на него наде­нут, а он в ладо­шки затре­пе­щется – они с него так и попа­дают. Ну, и будет ходить этот Тришка по селам да по горо­дам; и будет этот Тришка, лука­вый чело­век, соблаз­нять народ хре­сти­ян­ский… ну, а сде­лать ему нельзя будет ничего… Уж такой он будет уди­ви­тель­ный, лука­вый человек.

– Ну да, – про­дол­жал Павел своим нето­роп­ли­вым голо­сом, – такой. Вот его-то и ждали у нас. Гово­рили ста­рики, что вот, мол, как только пред­ви­де­нье небес­ное зач­нется, так Тришка и при­дет. Вот и зача­лось пред­ви­де­нье. Высы­пал весь народ на улицу, в поле, ждет, что будет. А у нас, вы зна­ете, место вид­ное, при­воль­ное. Смот­рят – вдруг от сло­бодки с горы идет какой-то чело­век, такой муд­ре­ный, голова такая уди­ви­тель­ная… Все как крик­нут: «Ой, Тришка идет! ой, Тришка идет!» – да кто куды! Ста­ро­ста наш в канаву залез; ста­ро­стиха в под­во­ротне застряла, бла­гим матом кри­чит, свою же двер­ную собаку так запу­жала, что та с цепи долой, да через пле­тень, да в лес; а Кузь­кин отец, Доро­феич, вско­чил в овес, при­сел, да и давай кри­чать пере­пе­лом: «Авось, мол, хоть птицу-то враг, душе­гу­бец, пожа­леет». Таково-то все пере­по­ло­ши­лись!.. А чело­век-то это шел наш бочар, Вавила: жбан себе новый купил да на голову пустой жбан и надел.

Все маль­чики засме­я­лись и опять при­умолкли на мгно­ве­нье, как это часто слу­ча­ется с людьми, раз­го­ва­ри­ва­ю­щими на откры­том воз­духе. Я погля­дел кру­гом: тор­же­ственно и цар­ственно сто­яла ночь; сырую све­жесть позд­него вечера сме­нила полу­ноч­ная сухая теп­лынь, и еще долго было ей лежать мяг­ким поло­гом на заснув­ших полях; еще много вре­мени оста­ва­лось до пер­вого лепета, до пер­вых шоро­хов и шеле­стов утра, до пер­вых роси­нок зари. Луны не было на небе: она в ту пору поздно всхо­дила. Бес­чис­лен­ные золо­тые звезды, каза­лось, тихо текли все, напе­ре­рыв мер­цая, по направ­ле­нию Млеч­ного Пути, и, право, глядя на них, вы как будто смутно чув­ство­вали сами стре­ми­тель­ный, без­оста­но­воч­ный бег земли…

Стран­ный, рез­кий, болез­нен­ный крик раз­дался вдруг два раза сряду над рекой и, спу­стя несколько мгно­ве­ний, повто­рился уже далее…

Костя вздрог­нул. «Что это?»

– Это цапля кри­чит, – спо­койно воз­ра­зил Павел.

– Цапля, – повто­рил Костя… – А что такое, Пав­луша, я вчера слы­шал вече­ром, – при­ба­вил он, помол­чав немного, – ты, может быть, знаешь…

– Что ты слышал?

– А вот что я слы­шал. Шел я из Камен­ной Гряды в Шаш­кино; а шел сперва все нашим ореш­ни­ком, а потом луж­ком пошел – зна­ешь, там, где он суги­бе­лью[21] выхо­дит, – там ведь есть бучило[22]; зна­ешь, оно еще все камы­шом заросло; вот пошел я мимо этого бучила, братцы мои, и вдруг из того-то бучила как засто­нет кто-то, да так жалост­ливо, жалост­ливо: у‑у… у‑у… у‑у! Страх такой меня взял, братцы мои: время-то позд­нее, да и голос такой болез­ный. Так вот, кажется, сам бы и запла­кал… Что бы это такое было? ась?

– В этом бучиле в запро­шлом лете Акима-лес­ника уто­пили воры, – заме­тил Пав­луша, – так, может быть, его душа жалобится.

– А ведь и то, братцы мои, – воз­ра­зил Костя, рас­ши­рив свои и без того огром­ные глаза… – Я и не знал, что Акима в том бучиле уто­пили: я бы еще не так напужался.

– А то, гово­рят, есть такие лягушки махонь­кие, – про­дол­жал Павел, – кото­рые так жалобно кричат.

– Лягушки? Ну, нет, это не лягушки… какие это… (Цапля опять про­кри­чала над рекой.) Эк ее! – невольно про­из­нес Костя, – словно леший кричит.

– Леший не кри­чит, он немой, – под­хва­тил Ильюша, – он только в ладоши хло­пает да трещит…

– А ты его видал, лешего-то, что ли? – насмеш­ливо пере­бил его Федя.

– Нет, не видал, и сохрани Бог его видеть; но а дру­гие видели. Вот на днях он у нас мужичка обо­шел: водил, водил его по лесу, и все вокруг одной поляны… Едва-те к свету домой добился.

– Ну, и видел он его?

– Видел. Гово­рит, такой стоит боль­шой, боль­шой, тем­ный, оку­тан­ный, этак словно за дере­вом, хоро­шенько не раз­бе­решь, словно от месяца пря­чется, и гля­дит, гля­дит гла­зи­щами-то, мор­гает ими, моргает…

– Эх ты! – вос­клик­нул Федя, слегка вздрог­нув и пере­дер­нув пле­чами, – пфу!..

– И зачем эта погань в свете раз­ве­лась? – заме­тил Павел. – Не пони­маю, право!

– Не бра­нись, смотри, услы­шит, – заме­тил Илья.

Настало опять молчание.

– Гляньте-ка, гляньте-ка, ребятки, – раз­дался вдруг дет­ский голос Вани, – гляньте на Божьи звез­дочки, – что пчелки роятся!

Он выста­вил свое све­жее личико из-под рогожи, оперся на кула­чок и мед­ленно под­нял кверху свои боль­шие тихие глаза. Глаза всех маль­чи­ков под­ня­лись к небу и не скоро опустились.

– А что, Ваня, – лас­ково заго­во­рил Федя, – что, твоя сестра Анютка здорова?

– Здо­рова, – отве­чал Ваня, слегка картавя.

– Ты ей скажи – что она к нам, отчего не ходит?..

– Не знаю.

– Ты ей скажи, чтобы она ходила.

– Скажу.

– Ты ей скажи, что я ей гостинца дам.

– А мне дашь?

– И тебе дам.

Ваня вздох­нул.

– Ну, нет, мне не надо. Дай уж лучше ей: она такая у нас добренькая.

И Ваня опять поло­жил свою голову на землю. Павел встал и взял в руку пустой котельчик.

– Куда ты? – спро­сил его Федя.

– К реке, водицы зачерп­нуть: водицы захо­те­лось испить.

Собаки под­ня­лись и пошли за ним.

– Смотри не упади в реку! – крик­нул ему вслед Ильюша.

– Отчего ему упасть? – ска­зал Федя, – он остережется.

– Да, осте­ре­жется. Всяко бывает: он вот нагнется, ста­нет чер­пать воду, а водя­ной его за руку схва­тит да пота­щит к себе. Ста­нут потом гово­рить: упал, дескать, малый в воду… А какое упал?.. Во-вон, в камыши полез, – при­ба­вил он, прислушиваясь.

Камыши точно, раз­дви­га­ясь, «шур­шали», как гово­рится у нас.

– А правда ли, – спро­сил Костя, – что Аку­лина-дурочка с тех пор и рех­ну­лась, как в воде побывала?

– С тех пор… Какова теперь! Но а гово­рят, прежде кра­са­вица была. Водя­ной ее испор­тил. Знать, не ожи­дал, что ее скоро выта­щут. Вот он ее, там у себя на дне, и испортил.

(Я сам не раз встре­чал эту Аку­лину. Покры­тая лох­мо­тьями, страшно худая, с чер­ным, как уголь, лицом, пому­тив­шимся взо­ром и вечно оска­лен­ными зубами, топ­чется она по целым часам на одном месте, где-нибудь на дороге, крепко при­жав кост­ля­вые руки к груди и мед­ленно пере­ва­ли­ва­ясь с ноги на ногу, словно дикий зверь в клетке. Она ничего не пони­мает, что бы ей ни гово­рили, и только изредка судо­рожно хохочет.)

– А гово­рят, – про­дол­жал Костя, – Аку­лина оттого в реку и кину­лась, что ее полю­бов­ник обманул.

– От того самого.

– А пом­нишь Васю? – печально при­ба­вил Костя.

– Какого Васю? – спро­сил Федя.

– А вот того, что уто­нул, – отве­чал Костя, – в этой вот в самой реке. Уж какой же маль­чик был! и‑их, какой маль­чик был! Мать-то его, Фек­ли­ста, уж как же она его любила, Васю-то! И словно чуяла она, Фек­ли­ста-то, что ему от воды поги­бель про­изой­дет. Бывало, пой­дет-от Вася с нами, с ребят­ками, летом в речку купаться, – она так вся и встре­пе­щется. Дру­гие бабы ничего, идут себе мимо с коры­тами, пере­ва­ли­ва­ются, а Фек­ли­ста поста­вит корыто наземь и ста­нет его кли­кать: «Вер­нись, мол, вер­нись, мой све­тик! ох, вер­нись, соко­лик!» И как уто­нул. Гос­подь знает. Играл на бережку, и мать тут же была, сено сгре­бала; вдруг слы­шит, словно кто пузыри по воде пус­кает, – глядь, а только уж одна Васина шапонька по воде плы­вет. Ведь вот с тех пор и Фек­ли­ста не в своем уме: при­дет да и ляжет на том месте, где он утоп; ляжет, братцы мои, да и затя­нет песенку, – помните, Вася-то все такую песенку певал, – вот ее-то она и затя­нет, а сама пла­чет, пла­чет, горько Богу жалится…

– А вот Пав­луша идет, – мол­вил Федя.

Павел подо­шел к огню с пол­ным котель­чи­ком в руке.

– Что, ребята, – начал он, помол­чав, – неладно дело.

– А что? – тороп­ливо спро­сил Костя.

– Я Васин голос слышал.

Все так и вздрогнули.

– Что ты, что ты? – про­ле­пе­тал Костя.

– Ей-Богу. Только стал я к воде наги­баться, слышу вдруг зовут меня этак Васи­ным голос­ком и словно из-под воды: «Пав­луша, а Пав­луша!» Я слу­шаю; а тот опять зовет: «Пав­луша, подь сюда». Я ото­шел. Однако воды зачерпнул.

– Ах ты, Гос­поди! ах ты, Гос­поди! – про­го­во­рили маль­чики, крестясь.

– Ведь это тебя водя­ной звал, Павел, – при­ба­вил Федя… – А мы только что о нем, о Васе-то, говорили.

– Ах, это при­мета дур­ная, – с рас­ста­нов­кой про­го­во­рил Ильюша.

– Ну, ничего, пущай! – про­из­нес Павел реши­тельно и сел опять, – своей судьбы не минуешь.

Маль­чики при­утихли. Видно было, что слова Павла про­из­вели на них глу­бо­кое впе­чат­ле­ние. Они стали укла­ды­ваться перед огнем, как бы соби­ра­ясь спать.

– Что это? – спро­сил вдруг Костя, при­под­няв голову.

Павел при­слу­шался.

– Это кулички летят, посвистывают.

– Куда ж они летят?

– А туда, где, гово­рят, зимы не бывает.

– А разве есть такая земля?

– Есть.

– Далеко?

– Далеко, далеко, за теп­лыми морями.

Костя вздох­нул и закрыл глаза.

Уже более трех часов про­текло с тех пор, как я при­со­се­дился к маль­чи­кам. Месяц взо­шел нако­нец; я его не тот­час заме­тил: так он был мал и узок. Эта без­лун­ная ночь, каза­лось, была все так же вели­ко­лепна, как и прежде… Но уже скло­ни­лись к тем­ному краю земли мно­гие звезды, еще недавно высоко сто­яв­шие на небе; все совер­шенно затихло кру­гом, как обык­но­венно зати­хает все только к утру: все спало креп­ким, непо­движ­ным, пере­д­рас­свет­ным сном. В воз­духе уже не так сильно пахло, – в нем снова как будто раз­ли­ва­лась сырость… Недолги лет­ние ночи!.. Раз­го­вор маль­чи­ков уга­сал вме­сте с огнями… Собаки даже дре­мали; лошади, сколько я мог раз­ли­чить, при чуть брез­жу­щем, слабо лью­щемся свете звезд, тоже лежали, пону­рив головы… Слад­кое забы­тье напало на меня; оно пере­шло в дремоту.

Све­жая струя про­бе­жала по моему лицу. Я открыл глаза: утро зачи­на­лось. Еще нигде не румя­ни­лась заря, но уже забе­ле­лось на востоке. Все стало видно, хотя смутно видно, кру­гом. Бледно-серое небо свет­лело, холо­дело, синело; звезды то мигали сла­бым све­том, то исче­зали; отсы­рела земля, запо­тели листья, кое-где стали раз­да­ваться живые звуки, голоса, и жид­кий, ран­ний вете­рок уже пошел бро­дить и пор­хать над зем­лею. Тело мое отве­тило ему лег­кой, весе­лой дро­жью. Я про­ворно встал и подо­шел к маль­чи­кам. Они все спали как уби­тые вокруг тле­ю­щего костра; один Павел при­под­нялся до поло­вины и при­стально погля­дел на меня.

Я кив­нул ему голо­вой и пошел восво­яси вдоль зады­мив­шейся реки. Не успел я отойти двух верст, как уже поли­лись кру­гом меня по широ­кому мок­рому лугу, и спе­реди, по зазе­ле­нев­шимся хол­мам, от лесу до лесу, и сзади по длин­ной пыль­ной дороге, по свер­ка­ю­щим, обаг­рен­ным кустам, и по реке, стыд­ливо синев­шей из-под реде­ю­щего тумана, – поли­лись сперва алые, потом крас­ные, золо­тые потоки моло­дого, горя­чего света… Все заше­ве­ли­лось, просну­лось, запело, зашу­мело, заго­во­рило. Всюду лучи­стыми алма­зами зарде­лись круп­ные капли росы; мне навстречу, чистые и ясные, словно тоже обмы­тые утрен­ней про­хла­дой, при­нес­лись звуки коло­кола, и вдруг мимо меня, пого­ня­е­мый зна­ко­мыми маль­чи­ками, про­мчался отдох­нув­ший табун…

Я, к сожа­ле­нию, дол­жен при­ба­вить, что в том же году Павла не стало. Он не уто­нул: он убился, упав с лошади. Жаль, слав­ный был парень!

---

Это был стройный мальчик с красивыми и тонкими немного мелкими чертами лица. «Бежин луг»

— 11 —

Первому, старшему изо всех, Феде, вы бы дали лет четырнадцать. Это был стройный мальчик, с красивыми и тонкими, немного мелкими чертами лица, кудрявыми белокурыми волосами, светлыми глазами и постоянной полувеселой, полурассеянной улыбкой. Он принадлежал, по всем приметам, к богатой семье и выехал-то в поле не по нужде, а так, для забавы. На нем была пестрая ситцевая рубаха с желтой каемкой; небольшой новый армячок, надетый внакидку, чуть держался на его узеньких плечиках; на голубеньком поясе висел гребешок. Сапоги его с низкими голенищами были точно его сапоги — не отцовские. У второго мальчика, Павлуши, волосы были всклоченные, черные, глаза серые, скулы широкие, лицо бледное, рябое, рот большой, но правильный, вся голова огромная, как говорится, с пивной котел, тело приземистое, неуклюжее. Малый был неказистый, — что и говорить! — а все-таки он мне понравился: глядел он очень умно и прямо, да и в голосе у него звучала сила. Одеждой своей он щеголять не мог: вся она состояла из простой замашной рубахи да из заплатанных портов. Лицо третьего, Ильюши, было довольно незначительно: горбоносое, вытянутое, подслеповатое, оно выражало какую-то тупую, болезненную заботливость; сжатые губы его не шевелились, сдвинутые брови не расходились — он словно все щурился от огня. Его желтые, почти белые волосы торчали острыми косицами из-под низенькой войлочной шапочки, которую он обеими руками то и дело надвигал себе на уши. На нем были новые лапти и онучи; толстая веревка, три раза перевитая вокруг стана, тщательно стягивала его опрятную черную свитку. И ему и Павлуше на вид было не более двенадцати лет. Четвертый, Костя, мальчик лет десяти, возбуждал мое любопытство своим задумчивым и печальным взором. Все лицо его было невелико, худо, в веснушках, книзу заострено, как у белки; губы едва было можно различить; но странное впечатление производили его большие, черные, жидким блеском блестевшие глаза: они, казалось, хотели что-то высказать, для чего на языке, — на его языке по крайней мере, — не было слов. Он был маленького роста, сложения тщедушного и одет довольно бедно. Последнего, Ваню, я сперва было и не заметил: он лежал на земле, смирнехонько прикорнув под угловатую рогожу, и только изредка выставлял из-под нее свою русую кудрявую голову. Этому мальчику было всего лет семь.

Тонкие черты лица у женщин это, как. Считается, что женщины с правильными чертами лица — 

Но, знаете ли Вы как определить те самые, идеальные, черты?

На само деле формулу идеального лица рассчитал еще Древнегреческий философ Пифагор.
Которая известна под названием «золотое сечение». В ее основе лежит отношение высоты лица к его ширине, ширины рта к ширине носа и расстояния между глазами к расстоянию между бровями. Результатом этого деления должно стать число 1,618 . Это в идеале!!! Современные ученые решили провести исследование и найти ту самую, чьи черты лица на 100% соответствуют «Золотому сечению».

Интересный факт, данным пропорциям в точности соответствует яйцо!!!

Доктор Джулиан Де Сильва ведущий пластический хирург в Лондоне определила на людей, обладающих лучшими показателями в целом, а также указала чьи губы, брови, глаза, нос и овал лица оказались идеально правильными. Итак, если вы готовы начать сравнивать свою внешность с потрясающими женщинами с красной ковровой дорожки (вы, наверное, уже все равно это делаете), вот самые красивые части лица.

Лучшие брови у Ким Кардашяна

Правильные глаза — Скарлетт Йоханссон

Идеальный нос — Амбер Хеард

Губы — Эмили Ратайковски

Подбородок — Эмбер Херд

К слову сказать, у Эмбер самый лучший показатель красоты. Ее параметры лица на 91,85% близки к идеальным. Хотите узнать, свои параметры? Пришло время начать измерять, чтобы увидеть, насколько вы привлекательны. Распечатайте фотографию на листе на бумаге формата А4. Теперь надо измерить нужные расстояния и получить пропорции.

Нос: Измерьте длину носа от переносицы до линии самой широкой его части (в области ноздрей). Затем измерьте ширину в самой широкой точке. Разделите длину на ширину. Получите коэффициент красоты вашего носа. Число может получиться как больше 1,618 так и меньше. И чем ближе ваш результат к 1,618, тем идеальнее ваш нос.

Брови: Определите длину дуги, измерив бровь от носа до края брови по прямой. Следующий размер получите, измеряя бровь от того же конца до самой высокой части по прямой. Разделите эти результаты.

Губы: Измерьте губы от уголка до уголка, а затем разделите длину губ на ширину носа. Если они идеальны, число будет 1,618.

Если в арифметикой сложно совладать, то в интернете существует множество калькуляторов для подсчета коэффициента красоты. Вам будет достаточна ввести измерения, соблюдая не хитрую инструкцию, и получить результат. Так же, можно найти изображение маски составленной по формулам «золотого сечения». Её можно наложить на свою фотографию и воочию увидеть, какие черты лица не соответствуют.

По такому методу можно определить правильность не только лица, но и тела. В мире много примеров «золотого сечения». От морских ракушек до цветов и яиц.

Тонкие черты лица у мужчин, что это. Немножко анатомии. Отличие мужского лица от женского

Мы безошибочно определяем пол человека при мимолетном взгляде на лицо.
И это не только длинные волосы, традиционно считающиеся женским атрибутом — видя на улице мужчину с длинными волосами мы не ошибаемся с его полом.
И это не заросшее щетиной лицо, которое традиционно для мужчин. Женщина-артистка в театре с приклеенными усами также не сможет ввести нас в заблуждение.
Тогда какие же черты лица определяют половую принадлежность их хозяина?
да что там лицо, даже видя фрагмент, мы знаем пол того, кому принадлежат эти фрагменты
Чьи губы мужчины или женщины?
где мужские глаза, а где женские?
Но это мы интуитивно понимаем, многолетний опыт когда мама поправляет деточку: это дяденька, а это тетенька, сказывается, а вот начинающим «художникам» надо еще объяснить на пальцах какие черты в скульптуре делают их скульптуру мужчиной или женщиной
Основные отличия мужского и женского лица складываются из следующих характеристик:
1. У мужчин углубление на лбу встречается намного чаще, чем у женщин.
Как правило, у женщин лбы имеют более округлую форму с чёткими контурами, надбровные дуги практически совсем не выступают. В то время как мужской лоб более широкий и высокий с лобными залысинами. Также у мужчин как правило более выраженные надбровные дуги расположенные ниже ото лба.
Линия роста волос также отличается. Мужская более редкая по бокам, по форме напоминает букву М и находится выше относительно традиционного положения женской линии роста волос.
2. У мужчин, как правило, брови выступают в большей степени, чем у женщин.
Брови – один из важнейших признаков, который помогает отличить мужскую особь от женской.
Женские брови – тонкие, изогнутые, находятся над надбровной дугой, в то время как мужские значительно шире, располагаются ниже — «нависают» и имеют в основном горизонтальную форму.
3. У женщин основание переносицы более круглое (в той или иной степени), чем у мужчин.
4. Мужской нос обычное длиннее, чем женский, но только потому, что мужская голова больше женской.
Мужской нос крупнее, шире, крылья имеют более широкое основание.
5. Мужской нос внизу более ровный, чем женский.
6. У женщин между носом и ртом закругление бывает чаще, чем у мужчин.
7. В целом толщина мужских губ меньше, чем женских.
Женские губы располагаются выше на лице (ближе к носу) чем у мужчин и при улыбке открывают больше зубов. Женские губы более объемные, мягкие, в то время как мужские губы более узки. А если даже и имеют объем, внешне выглядят тяжелыми, грубыми.
8. Мужской подбородок, как правило, больше женского и более резко очерчен.
Женский подбородок меньше, конической формы. Наибольшая его ширина не должна выходить за воображаемые вертикальные линии, проведенные вниз от клыков или глазных зубов. Подбородок у мужчин более широкий и квадратный, ширина которого может выходить за пределы линий, проведенных из уголков рта.
Средняя часть лица у женщин округлая, скуловая кость выражена. Для мужчин округлость срединной зоны лица не характерна. Как правило, мужская челюсть более широкая с выраженными челюстными мышцами и слюнными железами. В то время как женская – меньшая по размеру и не имеет выраженных челюстных костей и слюнных желез
У мужчин кожа более грубая, поры и морщины выражены сильнее, цвет темнее.
Адамово яблоко (кадык) – обычно выражен у мужчин и незаметен у женщин.
Благодарю всемирный интернет, а также наши и зарубежные клиники пластической хирургии, за фотографии и предоставленный текст.

Что такое тонкие черты лица.                                             Брови

Какие брови считаются красивыми? И какие должны быть брови у мужчин и женщин, чтобы они делали черты лица красивыми?

Функциональное назначение растительности над глазами (бровей) заключается в защите глаз от попадания стекающего со лба пота. Здесь также работает правило «разумной достаточности», которое ограничивает максимальную густоту растительности бровей.

847383656

Дело в том, что слишком густые и широкие брови будут сами собирать на себе пот, пыль и грязь (особенно влажные от пота брови). Это может закончиться попаданием грязи в глаза. Понятно, что это не будет способствовать «выживательной» способности мужчины и женщины, особенно в экстремальных условиях существования. Поэтому слишком густые брови не будут выглядеть красивыми.

Вывод: брови должны быть определённой густоты для того, чтобы способствовать стеканию пота по вискам и по переносице, то есть вокруг глаз. И при этом брови не должны сильно намокать, то есть не быть слишком густыми.

Брови  «ниточкой», это «взятые с потолка» модные веяния, выдумки косметологов-визажистов, которые на выщипывании бровей у богатых (и не очень) леди могут зарабатывать приличные деньги: чем больше выщипал, тем больше заработал. Но очень тонкие брови не делают черты лица красивыми. Потому что такая форма бровей неестественная и не способствующая их защитной функции. Тонкие брови могут пропустить капли и допустить их стекание в глаза. Это не будет способствовать их «выживательной» функции. Поэтому тонкие брови смотрятся неестественно и некрасиво.

ПРОМЕЖУТОЧНЫЙ ВЫВОД.

Женским бровям необходимо быть, но не слишком густыми, потому что слишком густые брови будут способствовать скоплению пыли. Но брови не должны быть слишком тонкими, потому что тонкие брови перестанут выполнять свою изначальную функцию защиты глаз от стекания капель пота в них. Именно такие брови воспринимаются головным мозгом как «красивые».

У мужчин жизнедеятельность связана с бо́льшей активностью. Потеют мужчины примерно на 40 % сильнее женщин. Поэтому у мужчины для того чтобы выполнять обязанности «стока» (мимо глаз) капель пота, брови должны быть примерно раза в полтора-два гуще, чем брови женщины.

                            ФОРМА БРОВЕЙ

Форма бровей у женщин, которая делает черты лица женщины красивыми, может быть несколько изогнутой.

Именно такая изогнутая форма бровей наилучшим образом будет обеспечивать сток капель пота вокруг глаз: к вискам и к переносице, но без лишней растительности, которая будет аккумулировать (собирать) пот и пыль.

Именно брови, изогнутые кверху, будут наилучшим образом справляться со своими обязанностями – «стоком» капель пота мимо глаза женщины. Именно такой формы брови будут делать черты лица женщины красивыми (женщины это знают).

Есть ещё один аспект таких ПРИПОДНЯТЫХ К КРАЮ женских бровей, которые делают черты лица женщины более привлекательными.

Приподнятые брови делают визуально разрез глаз БОЛЕЕ ШИРОКИМ, как будто присутствует боковой обзор таких глаз. Это ВЫЖИВАТЕЛЬНАЯ черта женских глаз делает их более красивыми.

Приподнятые брови-«крылышки», это визуализация более широкой постановки и разреза глаз. Кажется, что края глаза находятся уже — чуть сбоку (увеличивается боковой сектор обзора). Именно это делает женские брови и глаза более привлекательными.

Но такая изогнутая форма бровей делает черты лица красивыми только у женщин. Для мужчин боковое зрение — менее важная функция (рассматривали выше). Для мужчины более важно иметь хороший обзор СПЕРЕДИ для успешного противостояния.

Хочу отметить: это всего лишь ОТДЕЛЬНЫЕ АСПЕКТЫ, которые делают черты лица красивыми и привлекательными. А красота по типу, который описан в данной главе книги, это всего лишь ОДНА ИЗ НЕСКОЛЬКИХ ПРИЧИН ВЛЮБЛЁННОСТИ ЧЕЛОВЕКА. То есть даже не любви.

Поэтому, если вы не обнаружили у себя того или иного визуального аспекта привлекательности, это говорит лишь о НАШЕЙ НЕИДЕАЛЬНОСТИ, НО не более. А идеальных людей просто не бывает (кроме тех, которых мы САМИ СЕБЕ придумываем).

Для мужчин брови «полукругом» совсем необязательны для того, чтобы сделать мужские черты лица более красивыми. Лицо мужчины вполне красиво выглядит и с прямыми бровями.

И это, несмотря на то, что брови полукруглой формы будут лучше оберегать глаза от стекающего пота. Брови «полукругом» — это, скорее, национальный признак семитских народов. По всей видимости, потому, что они проживают (в основном) на территории с жарким климатом (Средняя Азия), а соответственно, вынуждены испытывать более сильное потоотделение.

Но почему брови «полукругом» НЕ являются обязательным условием для того, чтобы делать черты лица мужчины более красивым? Почему полукруглые, изогнутые кверху брови у мужчин не считаются красивыми, в отличие от полукруглых бровей женщины?

Дело в том, что мужчина, в отличие от женщины, имеет более выраженные надбровные дуги.

Их размер определяется уровнем тестостерона у мужчины (мужского полового гормона). Надбровные дуги будут выполнять роль «козырька». Поэтому, если пота будет скапливаться слишком много в бровях мужчины, то капля стекающего пота, скорее всего, упадёт с брови вниз, а не будет стекать в глаз, как стекала бы с брови у женщины.

Поэтому полукруглая форма бровей у мужчин НЕ является обязательным свойством для того, чтобы брови хорошо выполняли свою функцию ( стекание пота ).

Исходя из этого, у мужчины брови даже прямой (не изогнутой) формы могут делать черты лица привлекательными и считаться красивыми.

И, тем не менее, форма бровей НЕ является основополагающей характеристикой для успешного выживания женщины в экстремальных условиях в средней климатической полосе. В прохладном климате метод отведения капелек пота со лба (мимо глаз) не является принципиально важным для выживания в экстремальных условиях. Поэтому очень часто можно встретить европейское женское лицо с красивыми чертами и с практически прямыми бровями.

Тонкие черты лица, как это. Тонкие черты лица: подбираем прическу

Девушки с тонкими чертами лица выглядят очень изящно. Однако неправильно подобранная прическа может уничтожить всю их прелесть. Впрочем, это не значит, что выбранному имиджу нужно хранить верность всю жизнь. Тонким аристократическим чертам идет многое — от задорных мальчишеских стрижек до кос и сложных укладок.

Обладательницам тонких черт лица очень идут изящные короткие стрижки . Однако такая прическа будет гармонично смотреться только на стройных девушках с узкими плечами и бедрами. В противном случае маленькая головка только подчеркнет недостатки фигуры. Выбирайте аккуратные укладки с филированной челкой и тонкими «перьями» на шее и у висков.

Девушкам с длинными волосами подойдут модные двухуровневые стрижки . Верхняя часть волос подравнивается пышной «шапочкой», а нижние пряди свободно ниспадают на плечи и спину. Чтобы локоны не лежали плоско, им придают объем , укладывая с помощью мусса и круглой щетки.

Очень красиво смотрится и копна мелких кудряшек. Для придания прическе необходимой формы волосы необходимо градуировать и уложить со специальной жидкостью для фиксации завитков. Естественные кудри не нуждаются в фене и щетке – волосы взбиваются расческой с редкими зубьями, а локоны формируются при помощи пальцев.

Длинные прямые волосы можно заплести в косы – сейчас такая прическа снова на пике популярности. Нежное тонкое лицо будет смотреться еще изящнее в обрамлении косы-голландки, заплетенной вокруг головы. Очень красивы широкие ниспадающие плетенки. Не старайтесь укладывать их слишком аккуратно – в моде легкая нарочитая небрежность. Чтобы добиться такого эффекта, слегка потяните пальцами за прядки уже заплетенных косичек.

Не менее эффектно смотрятся и разнообразные пучки. С тонкими чертами лица и длинной шеей особенно удачно гармонирует гладкая «прическа балерины». Волосы обрабатываются утюжком для максимальной гладкости и собираются в высокий хвост. Затем он скручивается в жгут и укладывается вокруг основания-резинки плотным кольцом. Прическа закрепляется невидимками или декоративными шпильками и сбрызгивается блеском в спрее. Для вечера такой пучок можно переместить вниз, закрутив его у основания шеи.

Макияж для мелких черт лица. Нюансы макияжа для каждого типа лица

Наша кожа должна сиять здоровьем, но если эта задача претерпела некоторые трудности и на личике остались небольшие недочеты, мы должны их замаскировать! Наносим на лицо правильный тон, тональный крем должен идеально подходить вашему оттенку кожи. Например для особ с бледной кожей подходит тональный крем оттенка слоновая кость, для смуглокожих красавиц подойдет натуральный беж.

Если же у вас отмечается непропорциональность некоторых частей лица, вы должны запастись не только тональным кремом, но так же пудрой, которые помогут создать безупречный макияж по типу лица.

Маленький секрет: для профессиональной корректировки черт лица необходимо наносить 2 оттенка (темный и светлый) тональной основы и 2 (темный и светлый) цвета пудры. Вот такие нехитрые приемы позволят создать макияж для разных типов лица без изъянов.

Техника коррекции формы лица с помощью тонального крема

Первым вы наносите тонкий слой светлой основы, создавая базу под макияж, после это тонкий слой темного тонального крема. Светлый оттенок тонального крема наносят на те зоны, которые вам бы хотелось выделить и сделать более заметным. Темный тон наносят на те зоны которые хотят скорректировать, сделать более правильными или тонкими. С помощью темного тонального крема можно сузить спинку носа, сделать его более ровным, а если нанести немного тонального на широкую часть подбородка, то он может визуально заостриться.

Если у вас есть мешки под глазами, то их скроет желтоватый оттенок тонального крема, а если у вас выглядывают синяки от недосыпа, то их замаскирует более темный тональный крем. Так же можно визуально удлинить шею, для это нанесите светлую основу под подбородком, проведя линию от уха до уха.

другим, поля бесконечно тянулись за полями, кусты словно вставали вдруг из земли перед самым моим носом. Я все шел и уже собирался было прилечь где-нибудь до утра, как вдруг очутился над страшной бездной.

Я быстро отдернул занесенную ногу и, сквозь едва прозрачный сумрак ночи, увидел далеко под собою огромную равнину. Широкая река огибала ее уходящим от меня полукругом; стальные отблески воды, изредка и смутно мерцая, обозначали ее теченье. Холм, на котором я находился, спускался вдруг почти отвесным обрывом; его громадные очертания отделялись, чернея, от синеватой воздушной пустоты, и прямо подо мною, в углу, образованном тем обрывом и равниной, возле реки, которая в этом месте стояла неподвижным, темным зеркалом, под самой кручью холма, красным пламенем горели и дымились друг подле дружки два огонька. Вокруг них копошились люди, колебались тени, иногда ярко освещалась передняя половина маленькой кудрявой головы…

Я узнал наконец, куда я зашел. Этот луг славится в наших околотках под названием Бежина луга… Но вернуться домой не было никакой возможности, особенно в ночную пору; ноги подкашивались подо мной от усталости. Я решился подойти к огонькам и в обществе тех людей, которых принял за гуртовщиков^[2], дождаться зари. Я благополучно спустился вниз, но не успел выпустить из рук последнюю ухваченную мною ветку, как вдруг две большие, белые, лохматые собаки со злобным лаем бросились на меня. Детские звонкие голоса раздались вокруг огней; два-три мальчика быстро поднялись с земли. Я откликнулся на их вопросительные крики. Они подбежали ко мне, отозвали тотчас собак, которых особенно поразило появление моей Дианки, и я подошел к ним.

Я ошибся, приняв людей, сидевших вокруг тех огней, за гуртовщиков. Это просто были крестьянские ребятишки из соседних деревень, которые стерегли табун. В жаркую летнюю пору лошадей выгоняют у нас на ночь кормиться в поле: днем мухи и оводы не дали бы им покоя. Выгонять перед вечером и пригонять на утренней заре табун — большой праздник для крестьянских мальчиков. Сидя без шапок и в старых полушубках на самых бойких клячонках, мчатся они с веселым гиканьем и криком, болтая руками и ногами, высоко подпрыгивают, звонко хохочут. Легкая пыль желтым столбом поднимается и несется по дороге; далеко разносится дружный топот, лошади бегут, навострив уши; впереди всех, задравши хвост и беспрестанно меняя ноги, скачет какой-нибудь рыжий космач, с репейником в спутанной гриве.

Я сказал мальчикам, что заблудился, и подсел к ним. Они спросили меня, откуда я, помолчали, посторонились. Мы немного поговорили. Я прилег под обглоданный кустик и стал глядеть кругом. Картина была чудесная: около огней дрожало и как будто замирало, упираясь в темноту, круглое красноватое отражение; пламя, вспыхивая, изредка забрасывало за черту того круга быстрые отблески; тонкий язык света лизнет голые сучья лозника и разом исчезнет; острые, длинные тени, врываясь на мгновенье, в свою очередь, добегали до самых огоньков: мрак боролся со светом. Иногда, когда пламя горело слабее и кружок света суживался, из надвинувшейся тьмы внезапно выставлялась лошадиная голова, гнедая, с извилистой проточиной, или вся белая, внимательно и тупо смотрела на нас, проворно жуя длинную траву, и, снова опускаясь, тотчас скрывалась. Только слышно было, как она продолжала жевать и отфыркивалась. Из освещенного места трудно разглядеть, что делается в потемках, и потому вблизи все казалось задернутым почти черной завесой; но далее к небосклону длинными пятнами смутно виднелись холмы и леса. Темное чистое небо торжественно и необъятно высоко стояло над нами со всем своим таинственным великолепием. Сладко стеснялась грудь, вдыхая тот особенный, томительный и свежий запах — запах русской летней ночи. Кругом не слышалось почти никакого шума… Лишь изредка в близкой реке с внезапной звучностью плеснет большая рыба и прибрежный тростник слабо зашумит, едва поколебленный набежавшей волной… Одни огоньки тихонько потрескивали.

Мальчики сидели вокруг них; тут же сидели и те две собаки, которым так было захотелось меня съесть. Они еще долго не могли примириться с моим присутствием и, сонливо щурясь и косясь на огонь, изредка рычали с необыкновенным чувством собственного достоинства; сперва рычали, а потом слегка визжали, как бы сожалея о невозможности исполнить свое желание. Всех мальчиков был пять: Федя, Павлуша, Илюша, Костя и Ваня. (Из их разговоров я узнал их имена и намерен теперь же познакомить с ними читателя.)

Первому, старшему изо всех, Феде, вы бы дали лет четырнадцать. Это был стройный мальчик, с красивыми и тонкими, немного мелкими чертами лица, кудрявыми белокурыми волосами, светлыми глазами и постоянной полувеселой, полурассеянной улыбкой. Он принадлежал, по всем приметам, к богатой семье и выехал-то в поле не по нужде, а так, для забавы. На нем была пестрая ситцевая рубаха с желтой каемкой; небольшой новый армячок, надетый внакидку, чуть держался на его узеньких плечиках; на голубеньком поясе висел гребешок. Сапоги его с низкими голенищами были точно его сапоги — не отцовские. У второго мальчика, Павлуши, волосы были всклоченные, черные, глаза серые, скулы широкие, лицо бледное, рябое, рот большой, но правильный, вся голова огромная, как говорится, с пивной котел, тело приземистое, неуклюжее. Малый был неказистый, — что и говорить! — а все-таки он мне понравился: глядел он очень умно и прямо, да и в голосе у него звучала сила.

Одеждой своей он щеголять не мог: вся она состояла из простой замашной^[3] рубахи да из заплатанных портов. Лицо третьего, Ильюши, было довольно незначительно: горбоносое, вытянутое, подслеповатое, оно выражало какую-то тупую, болезненную заботливость; сжатые губы его не шевелились, сдвинутые брови не расходились — он словно все щурился от огня. Его желтые, почти белые волосы торчали острыми косицами из-под низенькой войлочной шапочки, которую он обеими руками то и дело надвигал себе на уши. На нем были новые лапти и онучи; толстая веревка, три раза перевитая вокруг стана, тщательно стягивала его опрятную черную свитку. И ему и Павлуше на вид было не более двенадцати лет. Четвертый, Костя, мальчик лет десяти, возбуждал мое любопытство своим задумчивым и печальным взором. Все лицо его было невелико, худо, в веснушках, книзу заострено, как у белки; губы едва было можно различить; но странное впечатление производили его большие, черные, жидким