Покоящийся на лаврах как пишется

В числе наших модных литераторов немало таких. Я знаком с иными и часто удивляюсь их невежеству, с одной стороны, и резкости суждений ― с другой, о предметах, им вовсе или очень мало известных. Труд они называют педантством. Для них довольно познакомиться с французским языком и прочесть на нем несколько книжек, чтобы считать свое образование оконченным. Написав потом несколько журнальных статеек, несколько мадригалов и песенок, которым аплодируют в гостиных, они принимают важный вид заслуженных литераторов и величественно успокаиваются на лаврах, мечтая по очереди о потомстве и о сытном обеде у какого-нибудь мецената.

Давно ли, часто ли Вы с Пушкиным? Мне он очень любопытен; я не сержусь на него именно потому, что его люблю. Скажите, что нету судьбы: я сломя голову скакал по утесам Кавказа, встретя его повозку: мне сказали, что он у Бориса Чиляева, моего старого однокашника; спешу, приезжаю ― где он? Сейчас лишь уехал, и, как нарочно, ему дали провожатого по новой околесной дороге, так что он со мной и не встретился. Я рвал на себе волосы с досады, ― сколько вещей я бы ему высказал, сколько узнал бы от него, и случай развел нас, на долгие, может быть на бесконечные, годы. Скажите ему от меня: ты надежда Руси ― не измени ей, не измени своему веку; не топи в луже таланта своего; не спи на лаврах: у лавров для гения есть свои шипы ― шипы вдохновительные, подстрекающие; лавры лишь для одной посредственности мягки как маки.

Захочет ли и может ли правительство принять на себя это ручательство ― решать не мое дело, но мне казалось бы лучшим рассечь узел сразу: если в будущие споры помещиков и крестьян будет вмешиваться земская полиция или какие бы там ни были власти, ― выиграет один карман чиновников, дела возрастут до чудовищных размеров, и путаница выйдет страшная. В цензуре, кажется retrograde. Литература почивает на лаврах. Умолк и Щедрин, умолк и Мельников, угостив публику своим именинным пирогом, испеченным, впрочем, неудачно, как видно, на скорую руку. Хоть бы подняли новые вопросы (а их так много!), авось бы литература проснулась снова: новый вопрос в литературе ― то же, что возбудительное в медицине.

Эта заметка вызвана тем грустным явлением, что многие профессора, добившись профессорского звания, опочивают на лаврах. Не знаем, как теперь; но в наше университетское время было немало еще таких профессоров, которые, составив записки или книгу по своему предмету в начале своего профессорского поприща, не изменяли их в продолжение 20 или 25 лет. Составленные таким образом записки передавались наследственно от одного поколения студентов другому, покупались у университетских швейцаров, вытверживались к экзамену ― и дело в шляпе! Иной профессор так вытверживал свои записки, что не пропускал в них ни одного слова, хотя и не смотрел в тетрадь, но в угол комнаты или на печку, ― знал даже, где у него поставлен восклицательный знак или помещена профессорская шуточка. И как, бывало, приятно и покойно сидеть на лекции у такого профессора! Невольно вспоминались тогда слова Мефистофеля, когда он, переодевшись в докторскую мантию Фауста, поучает студента, как он должен вести себя на лекции. Такому опочиванию на лаврах, конечно, способствовала много уверенность, что, попав раз в профессора, следует только пуще всего на свете беречь свое здоровье, а при здоровье ― непременно выслужишь 25 лет, получишь полную пенсию и потом будешь избран снисходительными товарищами, чающими такого же снисхождения и к самим себе, еще на пять лет и еще на пять и т. д.

Предположим в самом деле, что какой-нибудь остервенившийся историограф второй или третьей руки все совершил, что совершить ему надлежало, то есть нигилистов истребил, коммунистов разорил, демократов разгромил, науку упразднил, а Поль де Кока водворил; что он, весь потный от трудов смертного боя, почил наконец на лаврах и лицо его сияет удовлетворенною глупостью. Он сидит, окруженный своими Пьерами, Анатолями, Жоржами, Симонами и прочими бонвиванами польдекоковского закала; сидит и ведет благодушную беседу о том, как отвратительно жить в России, как развратен русский народ и как должно быть теперь привольно там, в Петербурге…

Путь ко многим блестящим победам большевизма лежит через временные поражения. В такие моменты все личные качества Сталина, как человека и революционера, поражают окружающих. Он бесстрашен и смел, он непоколебим, он хладнокровен и расчетлив, он не терпит колеблющихся, нытиков и хныкающих. И после победы он также сохраняет спокойствие, увлекающихся сдерживает, не дает почивать на лаврах; он превращает одержанную победу в трамплин для достижения новой победы.

Стандартный метод, стандартные темы, стандартный сюжет, стандартные приёмы, не по-сорокински убогий бедный скучный язык…

Вложения сил состоялись и были удачными, теперь гений может спокойно стричь лавры и почивать на купонах.

Счастливого отдыха, Владимир Георгиевич! Мы Вас помним.

Зато некоторые молодые люди удивлялись смелости моего дела и признавали меня своим героем. Я покоился на лаврах, не боясь никаких следствий: ибо добрый князь, заключив горесть в сердце, не жаловался никому и говорил своим знакомым, что он сам отправил жену в M-у для экономии. Эмилия продала свои бриллианты, и мы жили недурно; но она жаловалась иногда на мое равнодушие и, наконец, узнав, что я вошел в связь с одною известною ветреницею, слегла в постелю, сказала мне, что, быв женою, она могла сносить мои неверности, но, сделавшись любовницею, умирает от них.

Барон Игельстром, не зная, куда девать генералов, которых наслал Потёмкин вместо полков в Шведскую армию, командировал в Савитайполь сперва генерал-майора Толстого, потом, отозвав его, нарядил генерал-майора же Неклюдова, который тут и остался в команде у Хрущева в приятной праздности и до конца войны играл в виск по рублю каждый вечер. Между тем наш командир, будучи его старее, один правил всем деташементом, гордился своей победой над Армфельдом, покоился на лаврах, иногда отражал какие-нибудь лодки, кои с озера отваживались тревожить наши береговые батареи, и в ожиданиях то мира, то сражения радовался или огорчался вместе с нами известиями о успехах нашей войны.

Незадолго до того он прервал связь с одной из петербургских красавиц и, поводя взором вокруг себя, не находил предмета, способного заменить его последнее обладание. К тому ж самые трудности этой новой победы завлекали его, избалованного легкими успехами. Он тогда не был занят никаким сочинением и, покоясь на лаврах, готов был перепорхнуть от садовой розы к степной фиалке.

Но вот что-то новое зарождается в душном, промозглом воздухе кромешного класса; что-то встало над всеми голосами. Заслышали товарищи знаменитый громадный бас Великосвятского, гласящего «благоденственное и мирное житие»; с неудержимою силою оглушаются товарищи последними словами: «благополучно ныне почивающему на лаврах курсу многая лета!» На необъятной нотище разрешается последний звук… В одно мгновение, точно по одному темпу, смолкли все… Товарищество наслаждается; оно страстно любит крепкий звук… Но минута ― и стоголосое «многая лета!» <…>
Камчатка почивала на лаврах до сего дня спокойно и беспечно; но сегодня в ней ярые толки и шум. Павел Федорыч возбудил те толки и шум своими угрозами о солдатчине. Но не на всех камчатников грозная весть произвела одинаковое впечатление. Камчатники распадались на два типа по роду бурсацких наук. Науки были: божественные, которые ныне называются богословскими, и внешние, которые ныне называются светскими. Один камчатники отрицали только внешние науки и с усердием занимались законом божиим, священною историею, церковным уставом и церковным пением. Эти специально готовились в дьячки и пономари. Но иное совсем происходило в другой половине Камчатки. Здесь почивали на лаврах абсолютные нигилисты, отрицавшие и внешние и божественные науки. Там сидели некоторые убогие личности, которые и сами убедились и начальство убедили, что не имеют способностей и учиться не могут, хотя странно считать кого бы то ни было неспособным даже к самому ограниченному элементарному образованию.

Октябрист порылся в кармане, нашел коробку мятных лепешек, которые он ел после пьянства, и отдал мужикам на семя.

— Вот вам! Сейте, как сказал поэт, разумную, добрую, вечную мяту!!

Посеяли мужики мятные лепешки. Год в то время был урожайный и поэтому мята разрослась пышными, большими кустами, покрытыми сплошь коробочками с лепешками.

Октябрист не почил на лаврах.

— Чем бы еще выручить этих бедняг?

Разговорился.

— Гигроскопическую вату сеяли?

Мужики горько улыбнулись.

— Где нам! Прямо будем говорить — беспонятные мы.

Октябрист, вздохнув, вынул из своих ушей вату, отдал ее мужикам и приказал:

— Сейте вату! Сейте… спасибо вам скажет сердечное русский народ! Полушубки будете ватные делать! Жёны и дочери бюсты из ваты такие сделают, что пальчики оближете.

Так бесславно окончился наш поход на рутину зрительных восприятий низовых масс Поволжья. По мере того как я сходился все ближе и ближе с домом в Полуектовом переулке, мои ученики становились ленивее: они обогнали и своих одноклассников, и даже несколько классов вперед по рисованию и решили почить на лаврах, и очень тактично поступили: мне было не до них… Лёля начала входить в мою жизнь. Вдали от нее я отдыхал думая о ней.

Конечно, оркестр, носящий сегодня имя «Виртуозы Москвы», уже не тот оркестр-легенда. Так же, как театр на Таганке или БДТ уже не те театры, с которыми связаны целые эпохи. Хорошо, что старый оркестр не раздавил Спивакова, как поезд. Володя мог бы почивать на лаврах, но он несётся по миру с огромной скоростью. На нём огромная творческая ответственность и нагрузка. Пока он её тянет, это даёт ему силы оставаться в седле, чего нельзя сказать о многих музыкантах его поколения.

Там, в тихой мрачности лесов,

Везде встречаются сильваны,

Подруги скромныя Дианы.

Там каждый мрамор ― бог, лесочек всякий ― храм.
Герой, известный всем странам,

На лаврах славы отдыхая

И будто весь Олимп сзывая

К себе на велелепный пир,

С богами торжествует мир.

Дети славы, веселитесь,
Здесь, на лаврах, преклонитесь
У любови на руках,
Громы, спите на цветах!

Нет! Мы славы недостойны;

Не горит ли кровь на нас?

Не бегут ли вслед нам стоны,

Побежденных жалкий глас?

В мучном амбаре
Кот такой удалый был,

Что менее недели
Мышей до сотни задавил;

Десяток или два кой-как уж уцелели

И спрятались в норах. Что делать? выйти ― страх;

Не выходить ― так смерти ждать голодной.

На лаврах отдыхал

Кот сытый и дородный.

Однажды вечером на кровлю он ушел,

Где милая ему назначила свиданье.

Слух до Мышей о том дошел;

Повыбрались из нор, открыли заседанье

И стали рассуждать,

Какие меры им против Кота принять.

Хоть тот же деятель на сцене, да не тот!

Участник дел былых порой неузнаваем…

Мы время темное теперь переживаем;

Кто скажет: что в судьбах грядущего нас ждет?

Участник дел былых, надеждами богатых,

Почтенный деятель в недавней старине, ―

Как будто опьянев, почил на лаврах смятых

И спит, кощунствуя во сне.

Министры, ораторы, опочившие на лаврах переворота,

Обзывая восставших пьяными рабами, вопили о порядке,

Полководцы бросали в огонь войны за ротой роту…

По лицам всех скользили довольства отпечатки.

Где можно забыться, душой молодея,

Не веря в жестокий обман…

И, медленно, верно и сладко пьянея,

Он пьет за стаканом стакан.

Кто может быть близок ему или равен

На склоне дряхлеющих лет?

Какой-то Капнист и какой-то Державин

Едва появились на свет.

Полвека отдал он российскому слову ―

На лаврах пора почивать.

Он оду вчера написал Пугачёву

И ― больше не будет писать.

Что за корысть тебе, глухарь,
мычать и мыкаться в ненастных
ночах и ― долго до греха ль! ―
сходить с ума эпохе на смех?

У всех в ушах еще стоит

твое первопристрастье к трубам.

Почил на лаврах бы старик, ―

так нет: младенцем большегубым
токуешь, сам себе Гомер!
Отринул ― юношам на зависть ―
все, что умел и чем гремел, ―
непримиримейшая запись

себя живого взаперти!

По двести раз одну и ту же

на ощупь истину тверди,

вывёртывай седую душу…