Приоткрыть завесу тайны как пишется

Поэт – издалека заводит речь,

Поэта – далеко заводит речь.

М. Цветаева

Небесное умом не измеримо…

А. Блок

Я просто слушаю закат

И просто слушаю рассвет…

В. Салтанова

Я знаю –

солнце померкло б, увидев

наших душ золотые россыпи!

В. Маяковский

Как неразгаданная тайна,

Живая прелесть дышит в ней…

Ф. Тютчев

Поэзия… Бескрайняя дорога, – все мы путники её, бредущие наугад и ориентирующиеся по звёздам, без компасов, с песочными часами в груди вместо сердца, где каждому отмерена своя чаша, свой срок… Огромная, великая страна, – все мы подданные её, подчинённые её законам, правилам и канонам. Сама жизнь, бесконечная и быстротечная, и мы торопимся успеть вдохнуть её – и успеть научить дышать других, так же влюблённых в неё навсегда и безоглядно.

Как пишутся стихи? Почему художник выбирает именно это слово, а не тысячи других, именно этот ритм, темп, цвет, вкус, запах, – а не другие? Почему одни стихи живут, поют, играют красками, сопровождают нас и помогают нам жить, – а другие хиреют и вянут, бессильно и беззвучно уходят в никуда? Почему одни стихи вынашиваются и рождаются в муках, чтобы жить вечно и открывать нам вечно новую красоту мира, другие же, подобно бумажным цветам и электронной музыке, мозолят глаз и царапают слух?

Поэзия никогда не стоит на месте. Один век сменяет другой, приходят новые поэты, дарят людям новые стихи, устанавливают новые критерии и точки отсчёта. Но, кажется мне, на все времена были и есть две важнейших и незыблемых необходимости возникновения стиха – талант и мастерство. И, сведённые воедино, они обязательно дадут своему детищу долгую жизнь, и здесь неважно уже – о любви будут эти стихи, о политике, о судьбе ли…

Нет единого приёма писания, некой раз и навсегда готовой формулы, рецепта – как нет и единого приёма восприятия, прочтения, прочувствования. И пока существует Поэзия – будут спорить критики, и будут расходиться во мнении читатели, и будут поэты с пеной у рта отстаивать своё право на избранный ими стиль и язык, на излюбленные технические штучки, на индивидуальность и неповторимость, ибо поэт – по Мандельштаму – это сознание своей правоты.

И разговор этот начат только для того, чтобы ещё чуть-чуть (никогда – полностью!) приоткрыть завесу тайн мастерства, и ни в коей мере здесь я не претендую на обобщение и окончательные выводы. Я просто хочу разобраться – в большей степени для себя самой – в премудростях того, чем занимаюсь почти всю свою жизнь, – потому-то и собираюсь приводить в пример свои стихи наряду со стихами, принадлежащими перу известных русских поэтов.

Вот, например, вопрос, которым мучается большинство начинающих: как выбирается размер? От чего зависит этот выбор? Связано ли это с содержанием, влияет ли на него? Помогает ли верно выбранный размер раскрытию внутреннего содержания стихотворения? Чем тратить время на пространные рассуждения, возьмём томик Тютчева, пролистаем его. Стихотворение «Слёзы» – две первые строфы чистейшего четырёхстопного ямба, затем, в третьей строфе – намеренное разрушение его:

Люблю, когда лицо прекрасной

Весенний воздух пламенит,

То кудрей шёлк взвевает сладострастный,

То в ямочки впивается ланит!

Не каприз, не небрежность за этим – напротив, точный расчёт: удлинением строчки поэт достигает необходимого эффекта. Строфа передаёт взлёт, движение кудрей, порыв ветра, играющего ими. То же – в стихотворении «Весеннее успокоение»: дактиль, переходящий в ямб и затем – в дольник:

О, не кладите меня

В землю сырую –

Скройте, заройте меня

В траву густую.

Пускай дыханье ветерка

Шевелит травою,

Свирель поёт издалека,

Светло и тихо облака

Плывут надо мною!..

Смешение размеров, выбивание из заданного дактиля создаёт ощущение воли, пространства, всеобъемлющей свободы и слияния со всей природой. И действительно, ведь Тютчев здесь пользуется такими понятиями, как «земля», «трава», «ветер», «облака»! Совершенно иное решение – в стихотворении «Осенний вечер»:

Есть в светлости осенних вечеров

Умильная, таинственная прелесть:

Зловещий блеск и пестрота дерев,

Багряных листьев томный, лёгкий шелест,

Туманная и тихая лазурь

Над грустно-сиротеющей землёю…

………………………………………..

…………………………………… и на всём

Та кроткая улыбка увяданья,

Что в существе разумном мы зовём

Божественной стыдливостью страданья!

Какая размеренность и прозрачность! А ключ к этому – в слове «увяданье» – то есть, в какой-то мере замирание, засыпание, сон; и вот – на десять слогов всего три ударных! Выбивается только строка «Багряных листьев томный, лёгкий шелест» – листья, единственное, что ещё живёт, – но живёт, почти не сопротивляясь дыханию смерти… Хочу предупредить неверные выводы тех, кто решит, что Тютчев намеренно занимался сокращением и удлинением строк, смешением размеров и прочее. Уверена, такой сверхзадачи у поэта не было, и не поэт решает, какими быть стихам, а – как ни парадоксально – сами стихи. Я дальше ещё буду говорить об этом.

Есть интересное мнение, что Шопен в некоторые свои этюды привнёс неровный, сбивающийся, тревожный ритм, потому что был астматиком. Подумать только, секрет потрясающего воздействия его музыки – в его неизлечимой болезни! Задыхающийся композитор наделил свои творения судорожными паузами и одышкой, которые поставили их в один ряд с самыми гениальными произведениями классиков! Не оттого ли тютчевская «Последняя любовь» написана странным мерцающим размером, что стареющий поэт страдал аритмией – перебоями сердечного ритма?

О, как на склоне наших лет

Нежней мы любим и суеверней…

Сияй, сияй, прощальный свет

Любви последней, зари вечерней!

Загадка? Скорее – чудо…

Иногда поэту нужно выделить, отчеркнуть какое-либо слово или мысль – и здесь опять само стихотворение диктует, какой способ избрать, как решить эту задачу. Именно с этой целью Тютчев расширяет предпоследнюю строку в стихотворении «Душа моя – Элизиум теней…»:

Душа моя, Элизиум теней,

Что общего меж жизнью и тобою!

Меж вами, призраки минувших, лучших дней,

И сей бесчувственной толпою?..

Зачастую выбившаяся строка означает только непрофессионализм незадачливого пиита и ничего более, но в тютчевском случае этот приём даёт нам услышать самую важную, последнюю строку, звучащую, как набат.

Порой нужно привлечь внимание читателя только к одному слову, за которым стоит определённое явление. У меня есть стихотворение «Гололёд», состоящее из четырёх строф, написанных строгим четырёхстопным хореем:

В темноте среди теней

Я вершу своё скольженье.

В зеркалах без отраженья

Настоящее видней.

Вместо локонов и лиц –

Шубы, шубы, шубы,  шубы… – и т. д.

Но в конце мне нужен был обрыв, обвал – и тогда пятая строфа появляется вот в таком виде:

Он же дразнит, он же врёт,

Он же нас не отражает!..

…Ничего не искажает

Гололёд.

Это последнее слово «гололёд» – главное, я потому рядом с ним не должно быть ничего, тогда только оно произведёт необходимое впечатление – выстрелит. То же самое можно сказать о моём стихотворении «Хочешь, шарф тебе свяжу…» Тот же хорей:

Хочешь, шарф тебе свяжу

К зависти прохожих,

Хочешь, я детей рожу,

На тебя похожих?

Не дрожим за свой пятак,

Ям другим не роем.

Я – чудачка, ты – чудак,

Мы друг друга стоим. – И т. д.

Но концовка должна быть эмоционально выделена, иначе получится пресловутое «трынды-рынды-тра-та-та». Что делать? Путём подбора, проговаривания, набарматывания решаю так: добавляю один слог во второй строке заключительного четверостишия, а последнюю строку – не меняю, отчего она кажется укороченной, и слово «страшно» действительно леденит, пугает, заставляет услышать то, с чем я хочу достучаться до читателя:

Было б в мире всё не так,

В цвет другой окрашено, –

Родила бы я, чудак,

Чудаков… да страшно.

Правомочна ли рифма «окрашено – страшно»? Думаю, что да, поскольку и она помогает расслышать последнее слово, создаёт необходимый мне ассонанс.

Порою ищешь какие-то другие пути, бьёшься над ритмом, уничтожая опасные для поэзии банальности – вместо простоты и облегчённость – вместо лёгкости. Так я писала стихотворение:

Мать учила: не жалей

Ни о чём,

Будь для жалости своей

Палачом.

Всё, что кануло – не стой

На пути!

А грядущему свечой

Посвети…

Так – шесть строф стройного хорея. Но седьмая, последняя – при тех же средствах – вдруг делает всё стихотворение пшиком.

Нас, вошедших в этот круг –

Не спасти!

Здравствуй, мама, добрый друг…

И – прости.

Вся моя постройка готова взлететь на воздух! Вместо желаемого результата – горечи, тяжести признания – балаган чувств, бутафория эмоций. Почему? Я понимаю, что чего-то не хватает, я должна «утяжелить» строфу, срочно добавить что-то в этот «водород», чтобы мой шарик не улетел окончательно. Вот что получается:

Нас, вошедших в этот круг –

Страшный, адский, смертный круг –

Не спасти!

Здравствуй, мама, добрый друг…

И – прости.

Ф-фу! Кажется, всё встало на свои места. «Грузик» подействовал так, как надо. Стихотворение спасено.

Есть ещё удивительная вещь: поэтическая мысль, витающая в воздухе, приходит разным поэтам в разное время (и даже – в разные эпохи!), иногда же – почти одновременно (Цветаева называла это явление – «современники»). Нахожу у Тютчева стихотворение, очень напоминающее мне моё собственное и темой (жара), и размером (ямб), и количеством строф (две). Что это? Моё ли эпигонство? Но, помилуйте, я ведь, пиша свой стих, тютчевского ещё не читала. Однако – у Тютчева:

ПОЛДЕНЬ

Лениво дышит полдень мглистый,

Лениво катится река,

И в тверди пламенной и чистой

Лениво тают облака.

И всю природу, как туман,

Дремота жаркая объемлет –

И сам теперь великий Пан

В пещере нимф спокойно дремлет.

У меня:

Июльский душный белый зной.

Сухой и раскалённый ветер.

Ничто не трогает на свете,

Не подкупает новизной.

И никакой небесный Глас

Ленивых дум не нарушает…

Жара, как страсть, опустошает

И разворовывает нас.

При сравнении обнаруживается, что у меня только одно явное «отступление» от Тютчева – опоясывающая, а не перекрёстная, рифма. Во всём остальном – те же средства, даже звукоряд, даже слова («лениво» – «ленивых», «жаркая» – «жара», «пламенной» – «раскалённый»), даже количество ударных слогов! Ни одной остановки у Тютчева, только плавное, медленное течение – ни одной остановки у меня. Если быть точнее, то каждая строка есть законченная фраза и имеет только одно ударение – в конце. Даже краткость обоих стихов объяснима – в такую жарищу много не напишешь…

Можно ли эту схожесть объяснять только случайностью, а совпадение – только совпадением размеров? Это было бы слишком просто. Достаточно взять ещё один тютчевский ямб:

Не то, что мните вы, природа:

Не слепок, не бездушный лик –

В ней есть душа, в ней есть свобода,

В ней есть любовь, в ней есть язык.

Лени, вялости как не бывало! Напротив – энергия, напор, упругость! В чём же дело? В чём секрет? Что изменилось? А всего-то добавлено несколько запятых, и перед нами совершенно другой – хотя и прежний – ямб. Это уже не просто описание – это спор, доказывание, утверждение, отсюда и энергия, и запал, появившиеся благодаря пульсации середины строк.

Воркута – Москва – Ростов-на-Дону

1994–2012 гг.

Продолжение следует…

Содержание