Я стоял на вершине пологого холма; передо мною — то золотым, то посеребренным морем — раскинулась и пестрела спелая рожь.Но не бегало зыби по этому морю; не струился душный воздух: назревала гроза великая.Около меня солнце еще светило — горячо и тускло; но там, за рожью, не слишком далеко, темно-синяя туча лежала грузной громадой на целой половине небосклона.Всё притаилось… всё изнывало под зловещим блеском последних солнечных лучей. Не слыхать, не видать ни одной птицы; попрятались даже воробьи. Только где-то вблизи упорно шептал и хлопал одинокий крупный лист лопуха.Как сильно пахнет полынь на межах! Я глядел на синюю громаду… и смутно было на душе. Ну скорей же, скорей! — думалось мне, — сверкни, золотая змейка, дрогни, гром! двинься, покатись, пролейся, злая туча, прекрати тоскливое томленье! Но туча не двигалась. Она по-прежнему давила безмолвную землю… и только словно пухла да темнела.И вот по одноцветной ее синеве замелькало что-то ровно и плавно; ни дать ни взять белый платочек или снежный комок. То летел со стороны деревни белый голубь.Летел, летел — всё прямо, прямо… и потонул за лесом.Прошло несколько мгновений — та же стояла жестокая тишь… Но глядь! Уже два платка мелькают, два комочка несутся назад: то летят домой ровным полетом два белых голубя.И вот, наконец, сорвалась буря — и пошла потеха! Я едва домой добежал. Визжит ветер, мечется как бешеный, мчатся рыжие, низкие, словно в клочья разорванные облака, всё закрутилось, смешалось, захлестал, закачался отвесными столбами рьяный ливень, молнии слепят огнистой зеленью, стреляет как из пушки отрывистый гром, запахло серой… Но под навесом крыши, на самом кра́юшке слухового окна, рядышком сидят два белых голубя — и тот, кто слетал за товарищем, и тот, кого он привел и, может быть, спас.Нахохлились оба — и чувствует каждый своим крылом крыло соседа… Хорошо им! И мне хорошо, глядя на них… Хоть я и один… один, как всегда.
Я стоял на вершине пологого холма; передо мною — то золотым, то посеребренным морем — раскинулась и пестрела спелая рожь.
Но не бегало зыби по этому морю; не струился душный воздух: назревала гроза великая.
Около меня солнце еще светило — горячо и тускло; но там, за рожью, не слишком далеко, темно-синяя туча лежала грузной громадой на целой половине небосклона.
Всё притаилось… всё изнывало под зловещим блеском последних солнечных лучей. Не слыхать, не видать ни одной птицы; попрятались даже воробьи. Только где-то вблизи упорно шептал и хлопал одинокий крупный лист лопуха.
Как сильно пахнет полынь на межах! Я глядел на синюю громаду… и смутно было на душе. Ну скорей же, скорей! — думалось мне, — сверкни, золотая змейка, дрогни, гром! двинься, покатись, пролейся, злая туча, прекрати тоскливое томленье!
Но туча не двигалась. Она по-прежнему давила безмолвную землю… и только словно пухла да темнела.
И вот по одноцветной ее синеве замелькало что-то ровно и плавно; ни дать ни взять белый платочек или снежный комок. То летел со стороны деревни белый голубь.
Летел, летел — всё прямо, прямо… и потонул за лесом.
Прошло несколько мгновений — та же стояла жестокая тишь… Но глядь! Уже два платка мелькают, два комочка несутся назад: то летят домой ровным полетом два белых голубя.
И вот, наконец, сорвалась буря — и пошла потеха!
Я едва домой добежал. Визжит ветер, мечется как бешеный, мчатся рыжие, низкие, словно в клочья разорванные облака, всё закрутилось, смешалось, захлестал, закачался отвесными столбами рьяный ливень, молнии слепят огнистой зеленью, стреляет как из пушки отрывистый гром, запахло серой…
Но под навесом крыши, на самом кра?юшке слухового окна, рядышком сидят два белых голубя — и тот, кто слетал за товарищем, и тот, кого он привел и, может быть, спас.
Нахохлились оба — и чувствует каждый своим крылом крыло соседа…
Хорошо им! И мне хорошо, глядя на них… Хоть я и один… один, как всегда.
Я стоял на вершине пологого холма; передо мною — то золотым, то посеребренным морем — раскинулась и пестрела спелая рожь.
Но не бегало зыби по этому морю; не струился душный воздух: назревала гроза великая.
Около меня солнце еще светило — горячо и тускло; но там, за рожью, не слишком далеко, темно-синяя туча лежала грузной громадой на целой половине небосклона.
Всё притаилось… всё изнывало под зловещим блеском последних солнечных лучей. Не слыхать, не видать ни одной птицы; попрятались даже воробьи. Только где-то вблизи упорно шептал и хлопал одинокий крупный лист лопуха.
Как сильно пахнет полынь на межах! Я глядел на синюю громаду… и смутно было на душе. Ну скорей же, скорей! — думалось мне, — сверкни, золотая змейка, дрогни, гром! двинься, покатись, пролейся, злая туча, прекрати тоскливое томленье!
Но туча не двигалась. Она по-прежнему давила безмолвную землю… и только словно пухла да темнела.
И вот по одноцветной ее синеве замелькало что-то ровно и плавно; ни дать ни взять белый платочек или снежный комок. То летел со стороны деревни белый голубь.
Летел, летел — всё прямо, прямо… и потонул за лесом.
Прошло несколько мгновений — та же стояла жестокая тишь… Но глядь! Уже два платка мелькают, два комочка несутся назад: то летят домой ровным полетом два белых голубя.
И вот, наконец, сорвалась буря — и пошла потеха!
Я едва домой добежал. Визжит ветер, мечется как бешеный, мчатся рыжие, низкие, словно в клочья разорванные облака, всё закрутилось, смешалось, захлестал, закачался отвесными столбами рьяный ливень, молнии слепят огнистой зеленью, стреляет как из пушки отрывистый гром, запахло серой…
Но под навесом крыши, на самом кра?юшке слухового окна, рядышком сидят два белых голубя — и тот, кто слетал за товарищем, и тот, кого он привел и, может быть, спас.
Нахохлились оба — и чувствует каждый своим крылом крыло соседа…
Хорошо им! И мне хорошо, глядя на них… Хоть я и один… один, как всегда.
Написан в 1878 году. Иллюстрация того, как русские люди относились тогда к журналистам. Ещё тогда:))
Двое друзей сидят за столом и пьют чай.
Внезапный шум поднялся на улице. Слышны жалобные стоны, ярые ругательства, взрывы злорадного смеха.
— Кого-то бьют, — заметил один из друзей, выглянув из окна.
— Преступника? Убийцу? — спросил другой. — Слушай, кто бы он ни был, нельзя допустить бессудную расправу. Пойдем заступимся за него.
— Да это бьют не убийцу.
— Не убийцу? Так вора? Всё равно, пойдем отнимем его у толпы.
— И не вора.
— Не вора? Так кассира, железнодорожника, военного поставщика, российского мецената, адвоката, благонамеренного редактора, общественного жертвователя?.. Все-таки пойдем поможем ему!
— Нет… это бьют корреспондента.
— Корреспондента? Ну, знаешь что: допьем сперва стакан чаю.
(Из «Senilia. Стихотворения в прозе». Оригинал здесь)
РУССКИЙ ЯЗЫК
Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о судьбах моей Родины, — ты один мне поддержка и опора, о великий, могучий, правдивый и свободный русский язык! Не будь тебя — как не впасть в отчаяние при виде всего, что совершается дома? Но нельзя верить, чтобы такой язык не был дан великому народу!
ДВА БОГАЧА
Когда при мне превозносят богача Ротшильда, который из громадных своих доходов уделяет целые тысячи на воспитание детей, на лечение больных, на призрение старых — я хвалю и умиляюсь.
Но, и хваля и умиляясь, не могу я не вспомнить об одном убогом крестьянском семействе, принявшем сироту-племянницу в свой разоренный домишко.
— Возьмем мы Катьку, — говорила баба, — последние наши гроши на нее пойдут, — не на что будет соли добыть, похлебку посолить…
— А мы ее… и не соленую, — ответил мужик, ее муж.
Далеко Ротшильду до этого мужика!
ЩИ
У бабы-вдовы умер ее единственный двадцатилетний сын, первый на селе работник.
Барыня, помещица того самого села, узнав о горе бабы, пошла навестить ее в самый день похорон.
Она застала ее дома.
Стоя посреди избы, перед столом, она, не спеша, ровным движеньем правой руки (левая висела плетью) черпала пустые щи со дна закоптелого горшка и глотала ложку за ложкой.
Лицо бабы осунулось и потемнело; глаза покраснели и опухли… но она держалась истово и прямо, как в церкви.
«Господи! — подумала барыня. — Она может есть в такую минуту… Какие, однако, у них у всех грубые чувства!»
И вспомнила тут барыня, как, потеряв несколько лет тому назад девятимесячную дочь, она с горя отказалась нанять прекрасную дачу под Петербургом и прожила целое лето в городе!
А баба продолжала хлебать щи.
Барыня не вытерпела наконец.
— Татьяна! — промолвила она. — Помилуй! Я удивляюсь! Неужели ты своего сына не любила? Как у тебя не пропал аппетит? Как можешь ты есть эти щи!
— Вася мой помер, — тихо проговорила баба, и наболевшие слезы снова побежали по ее впалым щекам. — Значит, и мой пришел конец: с живой с меня сняли голову. А щам не пропадать же: ведь они посолённые.
Барыня только плечами пожала — и пошла вон. Ей-то соль доставалась дешево.
ПРОКЛЯТИЕ
Я читал байроновского «Манфреда»…
Когда я дошел до того места, где дух женщины, погубленной Манфредом, произносит над ним свое таинственное заклинание, — я ощутил некоторый трепет.
Помните: «Да будут без сна твои ночи, да вечно ощущает твоя злая душа мое незримое неотвязное присутствие, да станет она своим собственным адом»…
Но тут мне вспомнилось иное… Однажды, в России, я был свидетелем ожесточенной распри между двумя крестьянами, отцом и сыном.
Сын кончил тем, что нанес отцу нестерпимое оскорбление.
— Прокляни его, Васильич, прокляни окаянного! — закричала жена старика.
— Изволь, Петровна, — отвечал старик глухим голосом и широко перекрестился: — Пускай же и он дождется сына, который на глазах своей матери плюнет отцу в его седую бороду!
Сын раскрыл было рот, да пошатнулся на ногах, позеленел в лице — и вышел вон.
Это проклятие показалось мне ужаснее манфредовского.
«ПОВЕСИТЬ ЕГО!»
— Это случилось в 1805 году, — начал мой старый знакомый, — незадолго до Аустерлица. Полк, в котором я служил офицером, стоял на квартирах в Моравии.
Нам было строго запрещено беспокоить и притеснять жителей; они и так смотрели на нас косо, хоть мы и считались союзниками.
У меня был денщик, бывший крепостной моей матери, Егор по имени. Человек он был честный и смирный; я знал его с детства и обращался с ним как с другом.
Вот однажды в доме, где я жил, поднялись бранчивые крики, вопли: у хозяйки украли двух кур, и она в этой краже обвиняла моего денщика. Он оправдывался, призывал меня в свидетели… «Станет он красть, он, Егор Автамонов!» Я уверял хозяйку в честности Егора, но она ничего слушать не хотела.
Вдруг вдоль улицы раздался дружный конский топот: то сам главнокомандующий проезжал со своим штабом.
Он ехал шагом, толстый, обрюзглый, с понурой головой и свислыми на грудь эполетами.
Хозяйка увидала его — и, бросившись наперерез его лошади, пала на колени — и вся растерзанная, простоволосая, начала громко жаловаться на моего денщика, указывала на него рукою.
— Господин генерал! — кричала она, — ваше сиятельство! Рассудите! Помогите! Спасите! Этот солдат меня ограбил!
Егор стоял на пороге дома, вытянувшись в струнку, с шапкой в руке, даже грудь выставил и ноги сдвинул, как часовой, — и хоть бы слово! Смутил ли его весь этот остановившийся посреди улицы генералитет, окаменел ли он перед налетающей бедою — только стоит мой Егор да мигает глазами — а сам бел, как глина!
Главнокомандующий бросил на него рассеянный и угрюмый взгляд, промычал сердито:
— Ну?..
Стоит Егор как истукан и зубы оскалил! Со стороны посмотреть: словно смеется человек.
Тогда главнокомандующий промолвил отрывисто:
— Повесить его! — толкнул лошадь под бока и двинулся дальше — сперва опять-таки шагом, а потом шибкой рысью. Весь штаб помчался вслед за ним; один только адъютант, повернувшись на седле, взглянул мельком на Егора.
Ослушаться было невозможно… Егора тотчас схватили и повели на казнь.
Тут он совсем помертвел — и только раза два с трудом воскликнул:
— Батюшки! батюшки! — а потом вполголоса: — Видит Бог — не я!
Горько, горько заплакал он, прощаясь со мною. Я был в отчаянии.
— Егор! Егор! — кричал я, — как же ты это ничего не сказал генералу!
— Видит Бог, не я, — повторял, всхлипывая, бедняк.
Сама хозяйка ужаснулась. Она никак не ожидала такого страшного решения и в свою очередь разревелась! Начала умолять всех и каждого о пощаде, уверяла, что куры ее отыскались, что она сама готова всё объяснить…
Разумеется, всё это ни к чему не послужило. Военные, сударь, порядки! Дисциплина! Хозяйка рыдала всё громче и громче.
Егор, которого священник уже исповедал и причастил, обратился ко мне:
— Скажите ей, ваше благородие, чтоб она не убивалась… Ведь я ей простил.
Мой знакомый повторил эти последние слова своего слуги, прошептал: «Егорушка, голубчик, праведник!» — и слезы закапали по его старым щекам.
ДУРАК
Жил-был на свете дурак.
Долгое время он жил припеваючи; но понемногу стали доходить до него слухи, что он всюду слывет за безмозглого пошлеца.
Смутился дурак и начал печалиться о том, как бы прекратить те неприятные слухи?
Внезапная мысль озарила наконец его темный умишко… И он, нимало не медля, привел ее в исполнение.
Встретился ему на улице знакомый — и принялся хвалить известного живописца…
— Помилуйте! — воскликнул дурак. — Живописец этот давно сдан в архив… Вы этого не знаете? Я от вас этого не ожидал… Вы — отсталый человек.
Знакомый испугался — и тотчас согласился с дураком.
— Какую прекрасную книгу я прочел сегодня! — говорил ему другой знакомый.
— Помилуйте! — воскликнул дурак. — Как вам не стыдно? Никуда эта книга не годится; все на нее давно махнули рукою. Вы этого не знаете? Вы — отсталый человек.
И этот знакомый испугался — и согласился с дураком.
— Что за чудесный человек мой друг N. N.! — говорил дураку третий знакомый. — Вот истинно благородное существо!
— Помилуйте! — воскликнул дурак. — N. N. — заведомый подлец! Родню всю ограбил. Кто ж этого не знает? Вы — отсталый человек!
Третий знакомый тоже испугался — и согласился с дураком, отступился от друга.
И кого бы, что бы ни хвалили при дураке — у него на всё была одна отповедь.
Разве иногда прибавит с укоризной:
— А вы всё еще верите в авторитеты?
— Злюка! Желчевик! — начинали толковать о дураке его знакомые. — Но какая голова!
— И какой язык! — прибавляли другие. — О, да он талант!
Кончилось тем, что издатель одной газеты предложил дураку заведовать у него критическим отделом.
И дурак стал критиковать всё и всех, нисколько не меняя ни манеры своей, ни своих восклицаний.
Теперь он, кричавший некогда против авторитетов, — сам авторитет — и юноши перед ним благоговеют и боятся его.
Да и как им быть, бедным юношам? Хоть и не следует, вообще говоря, благоговеть… но тут, поди, не возблагоговей — в отсталые люди попадаешь!
Житье дуракам между трусами.
ГОЛУБИ
Я стоял на вершине пологого холма; передо мною — то золотым, то посеребренным морем — раскинулась и пестрела спелая рожь.
Но не бегало зыби по этому морю; не струился душный воздух: назревала гроза великая.
Около меня солнце еще светило — горячо и тускло; но там, за рожью, не слишком далеко, темно-синяя туча лежала грузной громадой на целой половине небосклона.
Всё притаилось… всё изнывало под зловещим блеском последних солнечных лучей. Не слыхать, не видать ни одной птицы; попрятались даже воробьи. Только где-то вблизи упорно шептал и хлопал одинокий крупный лист лопуха.
Как сильно пахнет полынь на межах! Я глядел на синюю громаду… и смутно было на душе. Ну скорей же, скорей! — думалось мне, — сверкни, золотая змейка, дрогни, гром! двинься, покатись, пролейся, злая туча, прекрати тоскливое томленье!
Но туча не двигалась. Она по-прежнему давила безмолвную землю… и только словно пухла да темнела.
И вот по одноцветной ее синеве замелькало что-то ровно и плавно; ни дать ни взять белый платочек или снежный комок. То летел со стороны деревни белый голубь.
Летел, летел — всё прямо, прямо… и потонул за лесом.
Прошло несколько мгновений — та же стояла жестокая тишь… Но глядь! Уже два платка мелькают, два комочка несутся назад: то летят домой ровным полетом два белых голубя.
И вот, наконец, сорвалась буря — и пошла потеха!
Я едва домой добежал. Визжит ветер, мечется как бешеный, мчатся рыжие, низкие, словно в клочья разорванные облака, всё закрутилось, смешалось, захлестал, закачался отвесными столбами рьяный ливень, молнии слепят огнистой зеленью, стреляет как из пушки отрывистый гром, запахло серой…
Но под навесом крыши, на самом кра́юшке слухового окна, рядышком сидят два белых голубя — и тот, кто слетал за товарищем, и тот, кого он привел и, может быть, спас.
Нахохлились оба — и чувствует каждый своим крылом крыло соседа…
Хорошо им! И мне хорошо, глядя на них… Хоть я и один… один, как всегда.
Май, 1879
Утром восемь раз подряд бьёт усатый циферблат
Громко плещет умывальник, слышны громкие шаги,
И тогда на коврик спальни выползают две ноги.
Слышен пенья тонкий дисконт — это значит встал Бориска.
Он поёт про трех танкистов, трёх товарищей поёт.
Он поёт пять раз по девять — будет ровно сорок пять.
На столе огромный глобус. Ясен мир морей и рек,
Но зато отец Борискин непонятный человек.
Только грамотная мать папу может понимать.
Что такое значить «шамать? Что такое «щи хлебать»?
Полотенце — так «утирка», нос Борискин «носопырка»,
Сам Бориска у отца носит прозвище «пацан».
Как-то раз принёс он вату, говорит: «Достал по блату».
Или так: «Иван Макарыч, дорогуша, чёртов брат,
Я ж послал ветеринара в твой рогатый комбинат».
А ещё занятней он, встав на выси громкой трели,
Отвечая в телефон, он кричит: «Ало-ало,
вы гражданка окосели, это частное жильё».
Как-то раз учитель в школе, оглядев весенний класс,
Говорит: «Ребята, напишите этой басни пересказ».
И склонясь над партой низко, утирая пот с лица,
Пишет медленно Бориска, взяв невольно тон отца:
«Вороне где-то Бог послал, по блату сыру. Ворона с голоду раскрыла носопыру.
И чтоб «пошамать» значить с дуру, забралась на самую лесную верхотуру.
Ворона-шляпа долго сыр во рту держала. А ей в лесу лиса арапу заправляла:
«Спой, светик, не стыдись, ведь голос у тебя с покрышкой небольшой».
Ворона каркнула и мирово запела. Сыр сверзился лисице прямо в рот.
Лиса обтяпала фортово это дело». Бориска двойку получил за год.
Но нас вопрос суровый мучит, кто Бориску так научит — говорить, писать
Могучим Русским, Пушкинским, Певучим, Настоящим Языком.
Теодор Мейрис
Когда моя дочка училась в школе, ей задали домашнее задание: написать сочинение о самом ярком впечатлении во время летних каникул. Она сказала, что почти всем детям в классе напишут сочинение родители. Я не сомневалась, что она сама прекрасно справится с заданием, но решила спровоцировать учителя, на то были причины. Словесность – предмет особый, и требования к учителю, её преподающему, – особые. Учитель словесник не есть в строгом смысле преподаватель отдельной схемы наук, как математика, естествознание, – он только чтец, руководитель вкуса, указатель смысла и значения отдельных сокровищ. Он – объяснитель, комментатор, он обращает мысли к красивому, истинному и доброму и должен иметь широкое понимание значения человека как существа, воспитываемого для добрых идеалов. Он должен иметь развитый эстетический вкус, выработанный на великих писателях-художниках. Но я сомневалась даже в начитанности учителя, задавшего это сочинение по школьной программе и только поэтому. Я сказала дочке, что я тоже напишу тебе это сочинение. Она очень удивилась, а когда я пояснила свой план, с улыбкой согласилась. Мы открыли томик Тургенева на странице с его потрясающим рассказом «Голуби». Определить плагиат могла только сама учительница, так как «облачных технологий» тогда ещё не знали, да и компьютеров почти никто не имел. Она переписала рассказ слово в слово, изменяя лишь мужской род рассказчика на женский: «Я стоял на вершине пологого холма; передо мною — то золотым, то посеребрённым морем — раскинулась и пестрела спелая рожь. Но не бегало зыби по этому морю; не струился душный воздух: назревала гроза великая.
Около меня солнце ещё светило — горячо и тускло; но там, за рожью, не слишком далеко, тёмно-синяя туча лежала грузной громадой на целой половине небосклона. Всё притаилось… всё изнывало под зловещим блеском последних солнечных лучей. Не слыхать, не видать ни одной птицы; попрятались даже воробьи. Только где-то вблизи упорно шептал и хлопал одинокий крупный лист лопуха. Как сильно пахнет полынь на межах! Я глядел на синюю громаду… и смутно было на душе. Ну скорей же, скорей! — думалось мне, — сверкни, золотая змейка, дрогни, гром! Двинься, покатись, пролейся, злая туча, прекрати тоскливое томленье! Но туча не двигалась. Она по-прежнему давила безмолвную землю… и только словно пухла да темнела. И вот по одноцветной её синеве замелькало что-то ровно и плавно; ни дать ни взять белый платочек или снежный комок. То летел со стороны деревни белый голубь. Летел, летел — всё прямо, прямо… и потонул за лесом. Прошло несколько мгновений — та же стояла жестокая тишь… Но глядь! Уже два платка мелькают, два комочка несутся назад: то летят домой ровным полётом два белых голубя.
И вот, наконец, сорвалась буря — и пошла потеха! Я едва домой добежал. Визжит ветер, мечется как бешеный, мчатся рыжие, низкие, словно в клочья разорванные облака, всё закрутилось, смешалось, захлестал, закачался отвесными столбами рьяный ливень, молнии слепят огнистой зеленью, стреляет как из пушки отрывистый гром, запахло серой… Но под навесом крыши, на самом краюшке слухового окна, рядышком сидят два белых голубя — и тот, кто слетал за товарищем, и тот, кого он привёл и, может быть, спас. Нахохлились оба — и чувствует каждый своим крылом крыло соседа… Хорошо им! И мне хорошо, глядя на них… Хоть я и один… один, как всегда». Последнее предложение дочка естественно пропустила. На проверенном сочинении красным мелькали подчёркивания. Были исправлены ОШИБКИ!!! И подчёркнуто словосочетание «раскинулась рожь»! Якобы так писать недопустимо! А в нижней части страницы красовалась крупная «Тройка». Устный комментарий учителя: «Недостаточно яркое впечатление».
Это прекрасное произведение написано в период пребывания писателя в Париже, в 1879 году, где он тосковал по родному краю, но из-за болезни оставался за границей. На закате своих дней Тургенев чувствовал себя одиноко. Стихотворение в прозе лишено сюжета, лишь впечатления, эмоции и переживания. «Россия без каждого из нас обойтись может, но никто из нас без неё не может обойтись» — писал великий русский писатель Тургенев.
В детстве Иван, хоть и был любимым сыном своей матери, регулярно подвергался побоям с её стороны. В женщине странным образом сочетались начитанность и образованность с жестокостью и деспотичностью к близким людям. Именно Варвара Петровна послужила прообразом вздорной барыни в рассказе «Муму».
Студент Тургенев отличался легкомыслием и чрезмерным расточительством. Он не жалел родительских денег на развлечения. Однажды мать решила его проучить и выслала кирпичи в посылке вместо денег. Ещё подростком Тургенев отличался незаурядными способностями. Известно, что в университет он поступил в пятнадцатилетнем возрасте. В 18 лет он получил высшее образование, а в 24 получил степень магистра философских наук. Знание древних языков, которые он изучал самостоятельно, позволило ему свободно читать античных классиков.
Тургенев был знатным гурманом и никогда не отказывал себе в удовольствии плотно поесть. Особенно ему нравились домашние кушанья. Приезжая на каникулы домой в Спасское, Ваня неустанно занимался дегустацией блюд, приготовленных по указаниям матери. Любимым десертом Ивана Сергеевича было варенье из крыжовника.
На 17-летнего Тургенева было заведено дело за угрозу применения оружия. Так юноша решительно боролся с крепостничеством. Однажды он взял в руки ружьё и пошёл защищать крепостную девушку от гнева её законной хозяйки. Это был, пожалуй, единственный случай в истории России, когда дворянин решился на подобное действие. Позже писатель отстаивал свою точку зрения с помощью литературного дара и, в основном, находясь вдалеке от родины. На большее ему не хватало твёрдости характера.
Большую часть жизни Тургенев провел за рубежом. В Париже он часто встречался со многими местными писателями. Встречи обычно назначались в ресторанах. Среди инициаторов подобных обедов выступали Эмиль Золя, братья Гонкур, Альфонс Доде, Гюстав Флобер, а во главе стола неизменно восседал Иван Сергеевич. Наслаждаясь блюдами французской кухни, литераторы не забывали обсуждать вопросы по мировому искусству. Тургенев был человеком чистоплотным и опрятным, обожал костюмы с блестящими пуговицами и яркими галстуками. Перед тем как начинать творить, он, прежде всего, наводил порядок на рабочем столе и обрабатывал руки одеколоном.
Отличительной чертой тургеневской внешности была большая голова. После смерти мозг писателя был извлечён патологоанатомами и взвешен. Оказалось, что его масса – около двух килограммов, что значительно превосходило стандартные показатели. Кроме того, существовала ещё одна анатомическая особенность классика. Теменная кость у Тургенева была слишком тонкая, отчего даже при лёгком ударе по голове он терял сознание. Любимой настольной игрой писателя были шахматы.
Красавец, талантливый писатель, могучий богатырь под 2 метра ростом, очень богатый и образованный человек, Иван Тургенев был 40 лет подчинён странному и какому-то не вполне здоровому чувству к певице Полине Виардо. Великого русского классика обвиняли в сумасшествии из-за безответной любви, известную оперную певицу — в корысти и изменах законному супругу. Полина не отличалась особой красотой, однако её оперный талант был способен затмить любые недостатки внешности. В 1840 году она стала супругой Луи Виардо, композитора и директора Итальянского Театра в Париже. Он был старше её на 20 лет. Обладая опытом и связями, Луи Виардо организовывал её выступления по всему миру, знакомил с влиятельными людьми и обеспечивал жизнь.
Полина говорила, что испытывает благодарность и уважение к Луи. Но в письмах к друзьям признавалась, что не может разделить безграничную любовь мужа. Композитор обладал спокойным характером, не докучал жене ревностью, воспитывал детей и стоически принимал любые причуды.
Полина никогда не страдала от недостатка мужского внимания. Сила её голоса обладала огромным магнетизмом и словно притягивала поклонников. Одним из них и был Иван Сергеевич Тургенев, однажды увидевший одно из её выступлений.
Осенью 1843 года Тургенев случайно оказался в зале Петербургской оперы, на сцене которой выступала зарубежная певица, великолепно исполняющая партию Розины. Услышав переливы гипнотического голоса, Тургенев бесповоротно влюбился. Чувств своих он не скрывал, рассказывал о них всем и каждому. Сообщение о Тургеневе и Полине Виардо, о его внезапной и пылкой любви, облетело весь свет и стало предметом шуток Белинского и других приятелей литератора. При знакомстве классик не произвёл впечатления на девушку, так как был представлен ей кратко, без перечисления литературных успехов. Однако Тургенев не сдавался и вскорости был допущен до её гримёрной в оперном театре наряду с другими поклонниками. Виардо брала у литератора уроки языка и уже через несколько недель смогла исполнить со сцены песню на русском.
Окрылённый любовью, писатель не скрывал своих чувств, о них знали и Полина, и её муж. Певица принимала эту любовь с благосклонностью, однако не давала Тургеневу повода надеяться на близкие отношения. Именно в ту пору он написал одно из своих известных стихотворений «В дороге», пронизанное тоской по недостижимому, и посвятил его своей возлюбленной.
Берлин, Лондон, Париж, другие города Франции, Россия — везде, где Полина гастролировала, был и Тургенев. Он был вхож в дом четы Виардо, проводил время как с Полиной, так и с её мужем. Мужчины охотились и переводили русскую классику на французский язык. Луи Виардо, знавший об отношении Тургенева к своей жене, надеялся на её благоразумие и доверял ей, не выказывая ревности к молодому поклоннику. Несмотря на то, что Полина не любила мужа, она желала сохранить брак. Ей нравилось жить в достатке и благополучии, которого не мог гарантировать молодой писатель. Однако она принимала щедрые подарки Тургенева, которому приходилось экономить, чтобы удивить возлюбленную. Безусловно, такое положение вещей сводило писателя с ума. Он злился на неё, не получая взаимности, и несколько раз намеревался разорвать странную связь, но каждый раз понимал, что не мыслит жизни без своей музы.
Мать Тургенева, знавшая о его безответной страсти, не благословила сына в дорогу и лишила денег. В те времена Тургенев не был известен в Европе, поэтому жил небогато. В 1850 году мать тяжело заболела, и ему пришлось вернуться в Россию. Он не предполагал, что ему придётся покинуть любимую Полину на целых 6 лет. Оказавшись в родном имении, Тургенев встретился со своей внебрачной дочерью Пелагей от белошвейки Авдотьи Ивановой. Мать литератора плохо обращалась с внебрачной внучкой. Виардо, знавшая о склочном характере матери Тургенева по его письмам, предложила забрать Пелагею в Европу, и в итоге девочка отправилась на воспитание в семью к оперной певице.
Вскорости мать скончалась, писатель унаследовал Спасское имение. После публикации довольно резкого некролога, созданного на смерть Н. В. Гоголя в 1852 году, Тургенев был арестован за вольнодумство. Находясь в заключении, он написал «Муму». Спустя месяц, его выпустили из тюрьмы, после чего он был сослан в своё имение Спасское-Лутовиново без права покидать пределы Орловской губернии.
Спустя полтора года по прошению ссыльного ему разрешили покинуть Спасское, но право выезда за границу предоставили только в 1856 году. Положение невыездного человека тяготило литератора. Чтобы разнообразить жизнь, он завёл роман с горничной, однако продолжал с завидной периодичностью слать Полине длинные признания в любви. Когда Виардо в очередной раз приехала в Москву на гастроли, он отправился увидеться с ней, используя поддельные документы, и чудом избежал ареста. Встреча была короткой и печальной. В начале 1854 года он познакомился с юной Ольгой Тургеневой, дальней родственницей. Привязанность была взаимной, однако литератор тяготился романом. Старая любовь к Полине перевесила новый интерес, Ольга осталась одна, от чего сильно страдала. Считается, что именно она стала прообразом Татьяны в романе «Дым». Вскоре Тургенев мимолетно увлёкся Марией Толстой, сестрой Льва Толстого, ставшей прототипом Верочки в рассказе «Фауст».
В 1856 году Тургеневу удалось уехать во Францию, где он вновь поселился неподалёку от своей возлюбленной. Он был рад находиться подле неё, но страдал от её холодности, жаловался друзьям-литераторам на незавидность своего положения. Полина испытывала к нему больше материнские, чем романтические чувства. Тем не менее, ходили слухи, что младший сын певицы – Поль – не от законного мужа, а от русского любовника.
Помимо любовных переживаний, его жизнь отравляли развивающиеся болезни и отсутствие поддержки современников, считавших его пусть и отличным писателем, но сумасшедшим человеком. В начале шестидесятых годов Виардо стала задумываться об уходе со сцены. Она переехала с семьёй в Германию, и Тургенев, как верный пёс, отправился вслед за ними. Поселившись в Баден-Бадене, Полина стала давать уроки вокала, затем открыла театр. Тургенев бывал в нём в качестве зрителя, писал стихи на музыку Виардо и даже играл в нескольких пьесах. В 70-е годы Тургенев жил в Европе, изредка посещал Россию. В 1879 году он посетил Лондон, где читал доклад о значении русской литературы и был избран почётным доктором Оксфордского университета. Поддерживал идеи российской революционной эмиграции.
История о Полине Виардо в жизни Тургенева была бы неполной без упоминания одного из пророческих стихотворений в прозе, которое начинается словами «Когда меня не будет…». Тургенев, предчувствующий скорую кончину, написал его словно в утешение для Полины: «Когда меня не будет, когда всё, что было мною, рассыплется прахом, — о ты, мой единственный друг, о ты, которую я любил так глубоко и так нежно, ты, которая наверно переживёшь меня, — не ходи на мою могилу… Тебе там делать нечего. Не забывай меня… но и не вспоминай обо мне среди ежедневных забот, удовольствий и нужд… Я не хочу мешать твоей жизни, не хочу затруднять её спокойное течение. Но в часы уединения, когда найдёт на тебя та застенчивая и беспричинная грусть, столь знакомая добрым сердцам, возьми одну из наших любимых книг и отыщи в ней те страницы, те строки, те слова, от которых, бывало, — помнишь? — у нас обоих разом выступали сладкие и безмолвные слёзы. Прочти, закрой глаза и протяни мне руку… Отсутствующему другу протяни руку твою. Я не буду в состоянии пожать её моей рукой — она будет лежать неподвижно под землёю, но мне теперь отрадно думать, что, быть может, ты на твоей руке почувствуешь лёгкое прикосновение. И образ мой предстанет тебе, и из-под закрытых век твоих глаз польются слёзы, подобные тем слезам, которые мы, умилённые Красотою, проливали некогда с тобою вдвоём. О ты, мой единственный друг, о ты, которую я любил так глубоко и так нежно!»
В начале 80-х годов Тургенев, страдающий от сильных болей в области спины, долгое время лечился то от подагры, то от стенокардии. Однако его реальным диагнозом был рак позвоночника. Полина Виардо, осознав, что может потерять давнего друга, направила все свои силы на поддержание его жизни. Она стала инициатором интенсивного лечения писателя, однако оно не принесло ожидаемых результатов. Весной 1883 года от старости умер Луи Виардо, и Тургенев окончательно перебрался в дом к Полине. В тот период она неотрывно находилась при больном литераторе. Виардо развлекала его, поддерживала его состояние и записывала рассказы, надиктованные в последние дни жизни. 3 сентября 1883 года Иван Сергеевич Тургенев умер после продолжительной болезни.
Полина была убита горем, носила полный траур, долгое время могла говорить только о нём и ни о ком больше и так до конца и не оправилась после смерти своего преданного друга. Лишь потеряв его навсегда, она осознала, как сильно он был ей дорог. Согласно завещанию литератора, бывшая оперная певица получила всё имущество и деньги, которыми он владел. Но самым ценным подарком Тургенева было право на все его произведения, изданные и неизданные. В отличие от безответно влюблённого в неё поклонника, Полина Виардо прожила долгую жизнь и скончалась в возрасте 89 лет. Как завещал ей классик в своём стихотворении-посвящении, она ни разу не была на его могиле, однако пронесла в своём сердце память о его безграничной преданности до самой смерти.
«Я желаю, чтоб меня похоронили на Волковом кладбище подле моего друга Белинского. Конечно, мне, прежде всего, хотелось бы лечь у ног моего учителя Пушкина, но я не заслуживаю такой чести» — говорил Тургенев своему другу. Автор «Муму» и «Отцов и детей» умер в пригороде Парижа Буживале.
Его тело после траурных мероприятий в Париже было доставлено в Санкт-Петербург почти через месяц после смерти. На всех приграничных станциях следования поезда по территории России служили панихиды по писателю. Прощание с писателем происходило в течение пяти дней, наконец, 27 сентября Иван Тургенев был похоронен. В траурной процессии принимали участие представители от 179 общественных организаций, они сопроводили гроб до Волковского кладбища. Вот так вспоминает похороны юрист А.Ф. Кони: «Приём гроба в Петербурге и следование его на Волково кладбище представляли необычные зрелища по своей красоте, величавому характеру и полнейшему, добровольному и единодушному соблюдению порядка. Непрерывная цепь 176 депутаций от литературы, от газет и журналов, учёных, просветительных и учебных заведений, от земств, сибиряков, поляков и болгар заняла пространство в несколько вёрст, привлекая сочувственное и нередко растроганное внимание громадной публики, запрудившей тротуары, — несомыми депутациями изящными, великолепными венками и хоругвями с многозначительными надписями. Так, был венок «Автору „Муму“» от общества покровительства животным, венок с надписью «Любовь сильнее смерти» от педагогических женских курсов».
Художник «Всемирной иллюстрации» К. Брож изобразил похороны писателя Ивана Тургенева:
Панихида в церкви святого князя Александра Невского в Вержболове у границы России
Тело доставили на вокзал в Санкт-Петербург
Постановка гроба на колесницу
Траурная процессия
Панихида в церкви Волковского кладбища Санкт-Петербурга
У могилы Ивана Тургенева
«Из-под пера, с туманной поволокой, направив в вечность свой невинный взгляд,
Без чёрствости, без грязи, без порока Тургеневские барышни глядят.
Они глядят сквозь дым былой эпохи, и с кротким сердцем, нравственность храня,
Несут в себе добра святые крохи, и крестятся вблизи у алтаря.
Видавший и тоску глухих поместий, и первую любовь, и монастырь,
Их взгляд, как голубок благих известий, как к свету неумелый поводырь.
И накануне нового столетья, скользнувши по реке из вешних вод,
Их взгляд по праву обретёт бессмертье и просветит безграмотный народ.
А в Спасско-Лутовиново сирени распустятся под пение дрозда,
И улыбнётся искренне Тургенев, припомнив жизнь дворянского гнезда».
Александр Конев
Использована информация с сайтов: nauka.club, literoved.ru, zen.yandex.ru, название поста — Труайя Анри: «Иван Тургенев» Глава VI «На краюшке чужого гнезда», фото из сети.